Глава 25 1826 год На причал Охотска для посадки на пароход они вышли строем — пять бывших смертников впереди, остальные сто двадцать человек — колонной, по четыре в ряд. Без чинов и регалий, в собственной цивильной одежде, поскольку мундиров и всего прочего, связанного с военной службой, их лишило решение Верховного суда. Навсегда или до какого-то времени, неважно — это уже не угнетало, как в первые дни после ареста и начала допросов. В колонне были и совсем молодые, как двадцатидвухлетние Петр Беляев и Николай Панов, и пожилые, как сорокатрехлетний Михаил Лунин или сорокасемилетний Василий Тизенгаузен. Возглавлял колонну тридцатидвухлетний Павел Пестель. Он как был руководителем заговорщиков, так им и остался. Авторитета ему добавил и ореол мученика-смертника, и Пестель воспринял это как должное, хотя остальные его товарищи по приговору — Михаил Бестужев-Рюмин, Сергей Муравьев-Апостол, Кондратий Рылеев и Петр Каховский — таким же авторитетом не пользовались. И как-то само собой получилось, что глава Северного общества бывший князь Сергей Трубецкой добровольно уступил Пестелю первенство, предпочтя остаться в рядах товарищей. Собравшееся на берегу немногочисленное население Охотска молча взирало на их проход — последний по собственно российской земле. Дальше были море, океан и неведомая колония — Русская Америка. Четыре с половиной месяца двигался караван от Петербурга до Охотска. Сначала на сорока, по зимнему пути, кибитках, потом на трех десятках повозок, затем на пяти больших лодках-паузках по Лене до Якутска, а далее к морю — верхом на лошадях и оленях по так называемому Охотскому тракту — через горы и болота, порой прорубаясь сквозь непроходимую тайгу. И все это время Павел Иванович Пестель нет-нет да возвращался к мысли: а стоило ли затевать все эти тайные общества ради свержения власти, если сама власть в лице императоров за последний десяток лет сделала для блага России больше, чем за все предыдущие столетия? Взять хотя бы дороги. В свое время, вступив в должность сибирского генерал-губернатора, отец, Иван Борисович Пестель, проехался по подопечной территории. Не по всей, конечно, — вся была слишком велика — так, по южному краешку, от Тюмени до Иркутска. Старший сын Павел, юноша двенадцати лет, отпущенный из Дрезденского университета на летние вакации, сопровождал его в поездке. И отцу, и сыну хватило двух месяцев путешествия по ужасающей грязи (лето выдалось дождливое), чтобы навсегда возненавидеть эти рытвины и ухабы, по чьей-то злой иронии называвшиеся дорогами. А вот теперь, всего через двадцать лет, тот же тракт от Томска до Иркутска — полторы тысячи верст! — потряс Павла Ивановича своим европейским благоустройством: широкий, ровный, без крутых подъемов и спусков, отсыпанный речной галькой и щебенкой и плотно укатанный, он совершенно законно носил свое новое звание — шоссе. В одном месте, где-то после Тулуна, майский ливень размыл полотно, и группа рабочих занималась ремонтом: трое совковыми лопатами подсыпали в промоину глину, четверо двумя трамбовками — это толстые сутунки с приколоченными сверху длинными ручками, — дружно ухая, уплотняли ее; на обочине лежали кучи щебня, приготовленные для отсыпки. Руководил работами молодой парень в поддевке и картузе. Пестель попросил своего возницу задержаться на минуту возле мастера. Поинтересовался: – Где научились так дороги строить, любезный? – Дак ить в Америке, сударь, — ответствовал мастер, приподняв картуз, а когда вопрошавший удовлетворенно кивнул, добавил: — В Русской Америке, в Калифорнии. Там таких дорог нонче много. И так пристально, глаза в глаза, посмотрел, что Павел Иванович отчего-то смутился и даже покраснел. Понял, что покраснел, и смутился еще больше. – Поехали, — кивнул вознице и до самого ночлега не проронил ни слова. Думал: не зря говорят, что в России две беды — дороги и дураки. Одна беда уже изживается, а вот как будет с дуростью… Мы ведь, по сути, тоже дураки и совсем неважно, что намерения у нас были самые благие. Издревле известно, куда они ведут, эти благие намерения. Ну ладно, с дорогами и дураками более или менее ясно, но разве можно было предположить, что после кропотливого расследования и бескомпромиссного суда заговорщики будут собраны в Петропавловской крепости на площади перед собором и перед ними выступит начальник Следственного комитета Бенкендорф, который объявит царское прощение всем, в том числе и готовившим убийство императорской фамилии? – По закону, господа, вы все — государственные преступники, ибо замышляли революцию, — говорил Александр Христофорович, стоя на невысоком деревянном помосте, огражденном перилами. — Революции же, как известно, несут с собой прежде всего разрушение государства, а вместе с тем — кровь и смерть многих и многих невинных людей. В революции сосредоточивается все зло, ибо революция прежде всего восстает против Бога, а в Боге, как известно, сокрыта вся доброта мира. Христос сказал: «Никто не добр, кроме одного Бога». А доброта Его заключается в долготерпении, прощении грешников и милосердии к падшим. Поэтому, следуя сердцем и душою Божьим установлениям, наш всемилостивейший государь решил дать всем злоумышленникам возможность усердным трудом на благо Отечества искупить свою тяжкую вину перед государством Российским и народом Российским… Генерал был при полном параде, из-под распахнутой шинели с бобровым воротником высверкивали звезды и кресты орденов, полученные, кстати, за реальные боевые заслуги. Не менее блистательно выглядели за его спиной военный генерал-губернатор Санкт-Петербурга Милорадович, военный министр Татищев и даже седовласый глава морского ведомства (среди заговорщиков было немало моряков) адмирал де Траверсе. Однако парадность эта казалась неуместной и почти издевательской в сравнении с серой от арестантских бушлатов толпой бывших офицеров, многие из которых еще не так давно тоже красовались в армейских мундирах и флотских сюртуках с такими же, или почти такими, звездами и крестами. Присутствовавший на церемонии Сперанский кутался в цивильную шубу и, сердцем воспринимая этот контраст, чувствовал себя весьма неуютно. А Бенкендорф тем временем повысил голос: – Но служить на благо Отечества вы будете не в России, а в автономных провинциях империи — на Аляске, Русских Гавайях и в Русской Калифорнии. Там остро не хватает образованных людей, и там вы сможете показать жизнеспособность своих идей, тех самых, что изложены в «Русской правде» господина Пестеля и «Конституции» господина Муравьева. А потом Правительствующий Сенат и Государственный совет во главе с Его Императорским Величеством рассмотрят результаты и решат, годятся ли они в употреблени в империи. В речи генерала возникла пауза, и Сперанский не преминул вставить свое слово. – Александр Христофорович, — вполголоса сказал он, — они уже не арестанты, им бы переодеться… Бенкендорф кивнул, не поворачивая головы, и, как бы передохнув, продолжил в прежнем духе: – Сейчас, господа, вы будете отпущены под роспись по домам. Неделя вам на отдых, после чего явитесь во всем своем на сборный пункт в указанное в ведомости время полностью готовыми к дальней дороге. Ни Пестель, ни остальные близкие ему декабристы — как с чьей-то легкой руки стали называть не только арестованных в декабре, но и всех участников тайных обществ, Северного и Южного, — не верили, что дело о заговоре завершилось так просто. Искали подвох. Предполагали, что о прощении заговорщиков оповестили через газеты лишь в целях успокоения общества, а на самом деле их увезут в страшные нерчинские рудники и прикуют к тачкам. При движении каравана со дня на день ожидали появления усиленной стражи и телег с кандалами… Однако ничего не случалось. Наоборот, в больших сибирских селах их размещали в богатых избах и угощали обильными обедами. Хозяева охотно рассказывали о послаблениях в налогах, о справедливых ценах на закупки зерна и мяса, показывали ухоженный скот и славили государя за то, что дал наместной власти такое право — самой устанавливать, что годится для хорошей жизни крестьян, а что вредно и нежелательно. Декабристам все яснее становилось, что они совершенно не знали жизни народной, вернее, знали лишь до Урала, и не представляли, что творится в автономиях. Что же нас ждет в Америке? — думал Пестель. И вот они погрузились на пароход, чтобы плыть в эту самую Русскую Америку. Поскольку пассажирские каюты преступникам, пусть и прощенным, не полагались, разместились в отсеках трюма: кто постарше — в натянутых между переборками гамаках, кто помоложе — на рундуках или просто на полу, на тюфяках, набитых сухими водорослями. Пестеля капитан пригласил в свою каюту — у него было место на диване. Павел Иванович попытался отказаться — мол, должен быть рядом с товарищами, — однако Филипп Артамонович Кашеваров (так звали капитана) сказал, что ему просто хочется побеседовать со столь необыкновенным человеком и, может быть, что-то подсказать на будущую жизнь. – Я ведь с тринадцати лет в Америке, — просто сказал он. — Много чего повидал, много чему научился. – Не отказывайтесь, Павел Иванович, — посоветовал Сергей Муравьев-Апостол. — В новой жизни все пригодится. И Пестель с облегчением согласился. Перед самым отплытием случилась заминка: какая-то пассажирка вздумала вернуться на берег. Никто бы этому не придал особого значения — мало ли что могло подействовать на ее решение, — если бы не одно обстоятельство. Пассажирка, стройная молодая дама, возможно, даже девица, оказалась весьма капризной: ни одна из шести предложенных ей на выбор пассажирских кают ее не устраивала. Помощник капитана, 17-летний гардемарин, занимавшийся распределением помещений, в конце концов не выдержал: – Как же вы, мадам, собираетесь жить в Русаме: там ведь удобств маловато? – Во-первых, я еще не замужем, то есть мадемуазель, — с легким налетом высокомерия ответствовала пассажирка. — Во-вторых, удобства удобствам — рознь. В одном месте меня не устраивает туалет… – То есть ваш внешний вид, — саркастически уточнил гардемарин. – То есть отхожее место. Так теперь его называют на цивилизованном Западе, — столь же саркастически парировала мадемуазель. — В другой каюте вид из иллюминатора заслоняют какие-то стойки… – А здесь-то чем плохо?! И отхожее место, и вид — все в лучшем виде! – А машина за стенкой? Впрочем, ладно… По соседству с машиной — даже интересно. А то эти лошади, олени надоели до смерти! – Ну, слава богу! — облегченно выдохнул помощник капитана. — Располагайтесь, сударыня, и постарайтесь не отлучаться: отплытие через два часа, а мне еще остальных надо разместить. Позвольте вашу карточку, я вставлю ее в рамку на двери. Пассажирка порылась в ридикюле и подала картонный прямоугольник. – «Ксения Михайловна Филиппова, баронесса», — вслух прочитал гардемарин и, не удержавшись, присвистнул: — Кого же вы осчастливите в Русаме, госпожа Филиппова? – Вам бы не помешала толика деликатности, господин… Вы, кстати, не соизволили представиться… – Гардемарин Алексей Тараканов, — поклонился юноша. — И прошу покорнейше простить мою нескромность. – Хорошо, хорошо, — кивнула баронесса, как-то странно вглядываясь в лицо молодого моряка яркими карими глазами. — Вы случайно не родственник знаменитого Тимофея Тараканова? – Я его старший сын, — снова наклонил голову Алексей. — Только чем же знаменит мой отец? – Ну, если о нем знаю даже я, значит, знаменит, — улыбнулась баронесса. — Думаю, вы тоже будете знамениты. – Надеюсь, — покраснел юноша. — Мне шаман племени мака Вэмигванид предсказал счастливую военную карьеру. Правда, не на море, а на суше, но это даже к лучшему: я наше море не люблю. – Это уж как судьба повернется, — философски заметила баронесса. — Благодарю за каюту. Гардемарин понял, что его выпроваживают, поклонился и вышел. И вот за несколько минут до отчаливания, когда матросы уже собрались убирать сходни, по железной палубе простучали каблучки, и с криком: – Stop the World — I want to get off[31]. — На охотский причал спрыгнула баронесса с саквояжем в руках. Декабристы, столпившиеся у борта, даже не подумали ей помешать — наоборот, охотно расступились, как бы поощряя стремление женщины вырваться на свободу. И матросы, отдававшие швартовы, оставили на время свое занятие: столь необычно было поведение явно небедной пассажирки. – Она что, сбрендила? — набивая трубку табаком, поинтересовался капитан у своего юного помощника, глядя с мостика, как баронесса довольно неуклюже взбирается по скользким ступеням деревянной лестницы, ведущей к домику портовой команды. – Да нет, при мне не пила. – Чего не пила? — Капитан разжег трубку и затянулся. – Бренди не пила. Вы же сказали: «сбрендила». Кашеваров захохотал так, что захлебнулся дымом, закашлялся, еле отдышался. – Сбрендила, малыш, значит, свихнулась, спятила… – Я верну ее! — рванулся юный помощник, но капитан удержал его за рукав форменной куртки: – Не стоит, малыш, это ее право. А для нас даже лучше: баба на борту может принести беду. Ушла, и Бог с ней. Глава 26 Время то же Погода на Охотском море стояла хорошая, до осенних штормов было еще около месяца. Пароход бодро шлепал плицами больших колес по обоим бортам, то взбираясь на пологие волны, то скатываясь в долины между ними; высокая труба попыхивала угольным дымом. На двух мачтах было и парусное оснащение, но при встречном ветре его не использовали. Кашеваров пригласил Пестеля на мостик. Они стояли плечом к плечу — седобородый поджарый моряк в черном сюртуке и черной фуражке с лакированным козырьком, круто нависшим над густыми бровями и толстым обветренным носом, и невысокий крепыш в серой шинели и треуголке, нервное лицо его чем-то неуловимо напоминало известного по портретам Наполеона Бонапарта.