– Ягуары, – говорит Лукасинью. «Земные члены семейства кош…» – начинает Цзиньцзи. Откуда-то уровнем выше раздается возглас: «Эй!» Лукасинью знает, что кричат ему. Второй крик, чуть менее уверенный. Лукасинью идет вперед. Теперь его цель ясна. Трамвайная станция Боа-Виста огорожена опалубкой, опечатана лентами «проход запрещен» и символами в виде шлема от пов-скафа, обозначающими разгерметизацию. Даже без такой преграды Лукасинью бы не смог туда попасть: Боа-Виста мертв, разгерметизирован, открыт вакууму; заперт за множеством герметичных дверей. У подножия стены трепещет бассейн разноцветных огней. Биолампы, сотни их; некоторые свежие и новые, некоторые судорожно пульсируют на последнем издыхании. Миниатюрные огоньки – красные, золотые, зеленые – высвечивают полчища маленьких предметов, сгрудившихся вдоль фонарей. Приблизившись, Лукасинью видит, что это дешевые пластиковые печатные ориша и их атрибуты – как в умбанда, так и христианские. Меч Огуна, молния Шанго, корона Йеманжи. Четыре иконы расположены треугольником; Адриана в центре, Рафа на вершине, а в углах основания Карлиньос и Лукас. Изображения маленькие, размером с ладонь, благочестивые; массивные рамы украшены краской, драгоценностями, пластиковыми вотивными фигурками. Люминесценция озаряет дрожащим светом треугольник лиц и лицо Лукасинью, который присел, чтобы изучить другие оставленные у алтаря подношения. Рубашка «Мосу», третий сезон. Майка современного фасона с изображением пылевого байка: гонка на выносливость в Море Ясности. Много ножей с отломанными кончиками. Музыкальные кубы, которые, стоит Лукасинью их поднять, играют старую босанову, – эту музыку любили его отец и бабушка. Фотографии, десятки фотографий: пылевики и гандбольные фанаты, чудесные изображения прежних дней на Луне, когда Адриана строила мир. Лукасинью поднимает их, чтобы рассмотреть: изображения старые, но сами картинки пахнут свежей печатью. Этот бородатый, улыбчивый мужчина – дедушка, которого он никогда не знал, который умер еще до того, как появился на свет его отец. Вот мадриньи с детьми на руках и у ног. Вот лики Боа-Виста, высеченные наполовину. Вот боги, которые разговаривают с Лукасинью – найденные внутри камня, рожденные из голой скалы. Вот две молодые женщины; одна из них бабушка Лукасинью, другую он не знает. Они касаются друг друга головами, улыбаются на камеру. На бабушке компрессионная рубашка с логотипом «Маккензи Металз» в виде двойной М. На рубашке другой женщины – ганский знак адинкра. Их нет. Есть только он – пьяный, на коленях посреди подношений. Он отвратителен. Он презирает самого себя. Иконы его упрекают. – Не ты. – Лукасинью пытается оторвать портрет отца со стены, но тот приклеен. Он царапает изображение, ищет край, за который можно потянуть. Кто-то кладет руку ему на плечо, чей-то голос произносит: – Оставь. Он поворачивается, оскалившись и сжав кулак, готовый разбить кому-то физиономию. Старушка отступает, вскинув руки – не в защитном жесте, не в страхе, но от удивления. Она худая, как нож, темная, укутанная в белые одежды, с белым тюрбаном на голове. На ней зелено-синяя стола, много колец, ожерелий еще больше. Лукасинью ее знает, но не помнит откуда. Она его узнает. – А, это ты, маленький местре. Она выбрасывает руки вперед, словно делая выпад для боя на ножах, и берет ладони Лукасинью в свои. – Я не… – Он не может отстраниться. Ее глаза темные, глубокие, и они парализуют его страхом. Он узнает эти глаза. Он видел их дважды: один раз в Боа-Виста с Во Адрианой, и потом – во время восьмидесятого дня рождения бабушки. – Вы сестра… – Ирма Лоа из Сестринства владык Сего Часа. – Она опускается на колени перед Лукасинью. – Я была исповедницей твоей бабушки. – Она вновь расставляет вотивные штуковины там, где ноги Лукасинью их рассыпали. – Я отгоняю ботов – они не знают уважения, но зато сами заббалины помнят Корта. Я всегда знала, что кто-то придет. Я надеялась, что это будешь ты. Лукасинью выхватывает руки из ее сухого, горячего пожатия. Он поднимается, но от этого все делается хуже. Старуха продолжает стоять на коленях, и это приводит Лукасинью в ужас. Она смотрит ему в глаза снизу вверх, и это похоже на мольбу. – У тебя здесь есть друзья. Это твой город. Маккензи им не владеют и никогда не смогут завладеть. Здесь живут люди, которые по-прежнему чтят имя Корта. – Уходи, оставь меня! – вопит Лукасинью, пятясь от сестры. – Добро пожаловать домой, Лукасинью Корта. – Домой? Я видел мой дом. Я отправился туда. Ты ничего не видела. Ты кормишь лампы, прогоняешь ботов и стираешь пыль с картин. Я там был. Я спустился и увидел мертвые растения, замерзшую воду и комнаты, погруженные в вакуум. Я вытащил людей из убежища. Я вытащил свою кузину. Тебя там не было. Ты ничего не видела. Но он поклялся, что вернется. Когда под ботинками его пов-скафа хрустели мгновенно замороженные останки великого дворца, он дал обет, что все исправит. Что это его судьба. Он не может. Это ему не по силам. Он слаб, тщеславен, любит роскошь, и он глуп. Он поворачивается и бежит, протрезвев от шока и адреналина. – Ты истинный наследник, – кричит ему вслед Ирма Лоа. – Этот город твой! * * * Спустя секунду Лукасинью понимает, что «Голубая луна» – ужасный коктейль. Он приканчивает вторую стопку и заказывает третью, и бармен знает правильный способ и делает трюк с перевернутой чайной ложечкой; щупальца синего «кюрасао» растворяются в джине как угрызения совести. Лукасинью берет коктейльный бокал и пытается поймать барные лампы в синий конус. Он опять пьян, чего и добивался. Тиу Рафа придумал «Голубую луну», но он ничегошеньки не знал о хороших коктейлях. Бар маленький, вонючий, тускло освещенный, в нем грохочет хитовая музыка и еще более громкие разговоры, и бармен узнает Лукасинью, но профессионально сохраняет невозмутимое лицо. С девушкой все по-другому. Они приходят, когда он еще не допил и половину первого коктейля; две девушки, два парня, один нейтро. Они поглядывали на него из своей кабинки, вырезанной в голой скале, и отводили глаза, если случайно встречались взглядами. Опускали головы с вороватым видом. Девушка ждет четвертой «Голубой луны», чтобы подойти. – Ола. Ты, э-э… Отрицать бессмысленно. Он лишь разожжет слухи, а слухи – это легенды, которые только-только научились ползать. – Да, это я. Ее зовут Жени. Она представляет Мо, Джамаля, Тора, Каликса. Они улыбаются и кивают из своей кабинки, ждут знака, чтобы присоединиться к нему. – Не возражаешь, если я?.. – Жени жестом указывает на табурет, пустое место у стойки. – Вообще-то возражаю. Она не слышит, или ей наплевать. – Мы, это самое, Урбанисты. Лукасинью про них слышал. Такой экстремальный вид спорта: облачаются в подходящее снаряжение и обследуют старые заброшенные обиталища и фабрики. Спускаются на веревках в сельскохозяйственные шахты. Ползут по туннелям, видя краем глаза, как показатели О2 уменьшаются. Он не заинтересован. История, спорт и бессмысленная опасность. Он все это ненавидит. Слишком много усилий. Лукасинью оседает на своем табурете, пока его подбородок не упирается в руки, и изучает наполовину пустой пятый бокал с «Голубой луной». Бармен ловит его взгляд; между ними пробегает безмолвное сообщение: «Только кивни, и я от нее избавлюсь». – Мы там были. Трижды. – Боа-Виста. – Можем провести тебя. – Вы были в Боа-Виста? Теперь она кажется менее уверенной; она бросает взгляд на друзей. Между кабинкой и барной стойкой – пропасть космических масштабов. – Вы были в Боа-Виста? – говорит Лукасинью. – Были у меня дома? Как вы поступили – отправились вдоль трамвайной линии? Или спустились через шахту, ведущую на поверхность? Вы ощутили подлинную гордость, когда достигли цели; вроде как действительно сделали что-то важное? Дали друг другу пять? – Прости, я просто думала… – Это мой дом, мой гребаный дом. – Лукасинью обращает свою ярость против девушки, и эта ярость горячая, чистая, ее подпитывают стыд, презрение к самому себе и «Голубая луна». – Вы отправились ко мне домой, все там исходили, сделали фотки и сняли видосики. Гляньте-ка, это я в павильоне Сан-Себастиан. А вот я на фоне Ошалы. Друзьям понравилось, они сказали, что вы такие крутые, такие дерзкие и храбрые? Это мой дом. Мой дом, мать твою. Кто сказал, что вам можно в мой дом? Вы разрешения спросили? Вы хоть подумали о том, что надо спросить? Что еще остался Корта, у которого можно спросить? – Извини, – говорит девушка. – Извини… Теперь она испугана, а Лукасинью так озлобился от алкоголя и стыда, что ее страх лишь распаляет его. Он резко опускает бокал на барную стойку, ножка ломается, синий коктейль разливается по светящейся столешнице. Он встает на ноги, шатаясь. – Он не твой! Бармен встретился с девушкой взглядом, но ее друзья уже уходят. – Я не хотела… – кричит девушка – вся в слезах – от двери. – Тебя там не было! – орет Лукасинью ей вслед. – Тебя там не было. Бармен вытер пролитое и поставил на стойку стакан чая. – Ее там не было, – говорит Лукасинью бармену. – Прости. Прости. – Ага, вот он. Лукасинью удостоил пылевичку, сидящую в дальнем конце стойки, всего одним взглядом, но теперь она отвлеклась от своей «кайпирошки» и заговорила. В барном освещении на ее лицо ложатся густые тени. Ее темная кожа вся в белых пятнах от радиационно-индуцированного витилиго. – Мано ди Ферро. – Чего? – огрызается Лукасинью. – Железная рука. Прозвище Корта. Я отдала твоей семье двадцать пять лет своей жизни. Вы у меня в долгу. «В долгу?» – хочет переспросить Лукасинью, но прежде чем слова вырываются из его уст, маленький бар заполняют крупные женщины и мужчины в модных костюмах, и выпуклости на их пиджаках намекают на лезвия ножей. Трое окружают Лукасинью, двое прикрывают барную стойку, по одному с каждой стороны от пылевички. Фамильяры адинкра. Служба безопасности АКА. Командир группы кладет на светящуюся белым барную стойку титановую серьгу. – Вы забыли это, – говорит он. Пылевичка смотрит на Лукасинью, пожимает плечами. – Идемте с нами, пожалуйста, сеньор Корта. – Я останусь… – начинает Лукасинью, но охранники заставляют его подняться. Твердая рука на правом предплечье, еще одна – на пояснице. – Прости, – говорит пылевичка, когда охранники Асамоа поспешно выволакивают Лукасинью на проспект Кондаковой. – Я перепутала тебя с Железной рукой. * * * – Я подумала, ты захочешь комнату с окном. Ариэль въезжает из жилой комнаты в спальню и огибает кровать. Кровать, не гамак. Отдельно стоящая кровать. Кровать достаточно широкая, чтобы раскинуть конечности. Кровать, вокруг которой есть свободное место. Места хватает, чтобы двигаться как следует, свободно. По сравнению с поросшим влажным мхом деревянным домом, где с гонтовой крыши капает дождь – в таком доме Марина выросла, – квартира в хабе Ориона похожа на скопище норок, которые льнут друг к другу, словно ячейки осиного гнезда. По стандартам Меридиана, это пик желаний; достаточно низко, чтобы быть стильным, достаточно высоко, чтобы избавиться от наиболее неприятных запахов и звуков проспекта. По стандартам Байрру-Алту, это рай. – Ну да, я буду наслаждаться шумом транспорта, – говорит Марина. Потом она видит упавшую духом Ариэль и сожалеет о колкости. Квартира великолепна. – Покажи мне, что тут еще есть, – говорит Марина и надеется, что это прозвучало с должным энтузиазмом. Проницательность Ариэль, столь очевидную в зале суда, притупил восторг от новой квартиры. В любой другой день она бы услышала неискренность, как слышат храмовый колокол.