Глава 9 Аристарх Вениаминович Покровский спал плохо — не в силу каких-то особенных обстоятельств, а просто потому, что был уже далеко не молод и успел обзавестись целым букетом старческих болячек, к числу которых относилась, увы, и бессонница. Она, проклятая, будто в жмурки с ним играла, то не давая вечером уснуть, то, наоборот, пробуждая его ни свет ни заря. Никаких лекарств от этого недуга, за исключением обыкновеннейших валериановых капель, Аристарх Вениаминович не принимал принципиально, вполне резонно заявляя, что без острой нужды травиться химией, приобретая вместо вполне безобидной хвори целую охапку других, куда более зловредных, он не собирается. В тот вечер, невзирая на рассказанную директором местной школы жутковатую историю (в которую он, к слову, не очень-то и поверил), Аристарх Вениаминович заснул, как младенец. И, как и следовало ожидать, проснулся в четвертом часу утра, и сна — ни в одном глазу. Особенной бодрости в организме также, увы, не наблюдалось, да Покровский на нее и не рассчитывал: в его возрасте, проспи ты хоть три часа, хоть тридцать три, молодым, будто заново родившимся, поутру себя все равно не ощутишь. За окном гостиничного номера брезжил серенький предутренний полусвет, на соседней койке заливисто храпел, распространяя кислый запах алкогольного перегара, драгоценный коллега Аристарха Вениаминовича Гоша Зарубин, посвятивший всю вторую половину вчерашнего дня экскурсии по местным барам. За вечер он обошел их все, завершив турне в номере гостиницы, с бутылкой приобретенного в магазине дешевого крепленого вина. Когда Покровский вернулся от директора школы, Зарубин эту бутылку уже почти прикончил и заметно обрадовался, когда Аристарх Вениаминович, сославшись на усталость, отказался от предложенного стаканчика. Лежа в полумраке на узкой гостиничной кровати и слушая грозный, похожий на рычание голодного льва в африканском вельде Гошин храп, Аристарх Вениаминович попытался обдумать услышанную накануне историю, благо делать все равно было больше нечего. В оборотней он по-прежнему не верил ни на йоту — не так его воспитали, не так была прожита жизнь, чтобы на слово, без доказательств, поверить в подобную мистическую ерунду. Священник-чернокнижник. Это в здешней-то глуши! Возможно, на старости лет, выжив из ума, этот их отец Митрофан действительно измыслил какую-то ересь собственного, домашнего разлива и начал эту ересь проповедовать, за что и был в результате наказан в полном соответствии с тогдашними суровыми нравами. Но чернокнижие, колдовство?! Нет, нет и нет, этого быть попросту не могло. Тогда что же — действительно снежный человек? Но ведь это почти то же самое! Мы — люди современные, в вампиров и оборотней не верим, а вот в снежного человека или какого-нибудь плезиозавра, обитающего в шотландском озере Лох-Несс, поверить готовы. Как дети малые, ей-богу. Кроме того, ни одно из имеющихся в мире свидетельств о встречах со снежным человеком не способно навести на мысль, что это загадочное существо настолько агрессивно, что может истребить целую геологическую партию. Хотя, с другой стороны, если снежный человек оторвет тебе твою старую глупую голову, рассказывать об этом коллегам и соседям ты уже не пойдешь, это факт. Рассказывать могут живые — те, кому в силу каких-то причин повезло уцелеть, не навлечь на себя гнев таинственного обитателя снегов. А те, кому не повезло, молчат. В полутьме провонявшего перегаром и несвежими Гошиными носками гостиничного номера Аристарх Вениаминович невесело, скептически усмехнулся в бороду. Предполагать можно все что угодно — в том числе, кстати, и наличие в здешних краях такого неизвестного современной науке явления, как оборотень. Но, не увидев своими глазами, утверждать что бы то ни было с уверенностью нельзя. А что можно утверждать с уверенностью? Что мы видели своими глазами? То, что местные жители ни за какие коврижки не желают идти в монастырь, и даже директор школы — человек явно неглупый, здоровый, сильный и не робкого десятка — прямо признался, что идти туда боится. Одними бабьими сказками целый поселок, как ни крути, не запугаешь. Значит, что-то такое тут все-таки есть. Вот тебе, Аристарх Вениаминович, и фрески работы Иннокентия Волошина! Вот тебе и забытый памятник русской архитектуры! Вот и получил ты, старый дурень, то самое сильное эстетическое впечатление, за которым сюда ехал. Сам напросился, думал хоть напоследок, на склоне дней, открыть для людей что-то стоящее, положить в сокровищницу русской культуры еще одну жемчужинку. Не по чину занесся, господин Покровский! Аристарх Вениаминович даже тихонько закряхтел от досады и попытался подумать о чем-нибудь другом, более приятном, чем постигшее его тут разочарование. Однако мысли так и бегали по кругу, все время возвращаясь к рассказанной директором школы истории. В конце концов старый реставратор подумал, что напрасно себя изводит: окончательное решение принимать все равно не ему и, уж конечно, не директору местной школы, а Петру Владимировичу Краснопольскому. Он человек сухой, резкий и в высшей степени прагматичный, и в багаже у геологов, Аристарх Вениаминович сам это видел, имеется оружие — хорошие современные карабины, с которыми не страшны ни волки, ни медведи, ни снежные человеки. Правда, серебряные пули Петр Владимирович вряд ли догадался прихватить. Поймав себя на этой мысли, Покровский немножко разозлился и решил, что пора вставать, пока не додумался до чего-нибудь похлеще. Тем более что за окном уже совсем рассвело, часы показывали без четверти шесть, и из леса, окружавшего поселок, доносилось многоголосое щебетание встречающих утро птиц. Старик выбрался из кровати, оделся, подумал, не открыть ли ему окно, но пожалел Гошу: комары тут были серьезные, самые настоящие упыри, и спящий мертвым сном крепко поддавшего накануне человека Зарубин был для них завидной жертвой — пока проснется, выпьют досуха, и гляди еще, чтоб до костей не обглодали. По дороге в уборную, которая тут размещалась в конце коридора, Аристарх Вениаминович размышлял, действует ли на комаров всосанный вместе с кровью пьяного человека алкоголь. К окончательному выводу он прийти не успел — его отвлекли сердитые голоса, доносившиеся, несмотря на ранний час, из-за двери номера, занимаемого Краснопольским. Прислушавшись, старик с некоторым удивлением убедился, что начальник экспедиции спорит не с кем-нибудь, а со сменным водителем экспедиционного «газона» Федором Молчановым, и не по поводу какого-нибудь мелкого нарушения или поломки автомобиля — нет, куда там! Спор шел о перспективах всей, понимаете ли, экспедиции, а также о том, что можно, а чего нельзя делать ее участникам в ближайшее время, например сегодня. Покачивая головой, с казенным полотенцем через плечо, старик продолжил путь к местам общего пользования. Чему тут, в конце концов, удивляться? Этот Молчанов, несомненно, умеет водить грузовик, но его настоящие таланты и интересы явно лежат в какой-то иной области, и Петр Владимирович, похоже, прекрасно об этом осведомлен. Да и догадаться, в сущности, нетрудно. Во-первых, еще один водитель экспедиции ни к чему, а во-вторых, сразу видно, что роль простого шофера так же подходит Молчанову, как уссурийскому тигру — амплуа домашней киски. Аристарх Вениаминович умылся, почистил остатки зубов и, перекинув через плечо влажное полотенце, пошел по коридору обратно. В номере начальника экспедиции уже было тихо. Гоша по-прежнему храпел на своей кровати, и даже в той же позе. Широким потоком вливавшийся в комнату через окно солнечный свет его явно не беспокоил, но Покровский все равно задернул занавески. Пока он этим занимался, взгляд его упал на лесистый отрог, что громоздился над поселком, — огромный, угрюмый, с голыми, почти отвесными скалистыми выступами и прочими красотами, подобающими данной дикой, едва-едва освоенной человеком местности. Покровский подумал, что, судя по невольно подслушанному спору, день сегодня намечается свободный, пустой и что, следовательно, ничто не мешает ему привести в исполнение свой замысел, ради которого он тащил в такую даль тяжеленный ящик с красками, — сделать пару этюдов с натуры. Это занятие Аристарх Вениаминович любил и уважал, поскольку считал, что без работы с натурой художник уподобляется собаке, вечно ловящей себя за хвост, варится в собственном соку и мало-помалу деградирует, начиная маскировать отсутствие настоящего мастерства модными приемчиками. В искусстве Покровский был реалистом и считал, что человеку, не умеющему грамотно изобразить простейший школьный натюрморт, какую-нибудь вазочку с фруктами или хотя бы композицию из геометрических фигур, вообще не следует браться за кисть. Это свое убеждение (или заблуждение, с точки зрения многих современных художников) Аристарх Вениаминович отстаивал всячески и был так же строг к себе, как и к окружающим. Выходы на пленэр были для него альфой и омегой профессионального роста, а рисовать в Сокольниках, Измайловском парке и иных лесных массивах столицы ему уже, честно говоря, наскучило. Поэтому, пристраивая на костлявом старческом плече испачканный засохшими масляными красками брезентовый ремень тяжеленного этюдника, Покровский пребывал в приподнятом настроении. На время он даже позабыл о вчерашнем разговоре с Выжловым, но вспомнил о нем сразу же, едва вышел на крыльцо гостиницы. На крыльце, мрачно дымя сигаретой, с унылым и обиженным на весь мир видом сидел Петр Владимирович Краснопольский. Часы показывали десять минут седьмого, и было совершенно ясно, что начальник экспедиции понятия не имеет, на что убить этот еще не успевший толком начаться, но уже безнадежно испорченный, вычеркнутый из жизни день. Реставратор вежливо поздоровался, справился о том, как спалось на новом месте (получил в ответ только безнадежный возглас: «А, какое там!..»), и попросил разрешения отлучиться — если, конечно, для него нет никакой работы. Краснопольский с видимым усилием сосредоточил на нем свое внимание, некоторое время молча смотрел на этюдник, словно пытаясь припомнить, что это за предмет и каково его назначение, а потом вяло кивнул и сказал: — Да, конечно. Ступайте, Аристарх Вениаминович. День все равно пропал, так что ступайте. Только не уходите далеко, здесь все-таки не Подмосковье. — Разумеется, — согласился Покровский. — Благодарю вас. У него чесался язык пересказать Петру Владимировичу содержание вчерашней беседы с директором школы, но он сдержался по двум причинам. Во-первых, историю про купца и промышленника Демидова, превратившего себя и всю свою семью в оборотней, начальнику экспедиции почти наверняка уже поведал Молчанов — не зря же они спозаранку подняли пыль до небес, едва не перебудив всю гостиницу! А во-вторых, утро было такое чудесное, яркое и чистое, что его не хотелось портить. Не хотелось терять время на разговор с мрачным, озабоченным, рассерженным человеком, не хотелось выслушивать его скептические, ядовитые замечания, не хотелось припоминать подробности этой дикой, ни с чем не сообразной истории. А хотелось, наоборот, поскорее выбрать местечко, откуда открывается хороший вид, установить этюдник и взяться за любимое дело. Так он и поступил. Долго искать подходящее место не пришлось. Еще из окна своего номера Аристарх Вениаминович высмотрел далеко выдающийся из лесистого склона скальный выступ с двумя растущими над самым обрывом корявыми, искривленными непогодой пихтами. Вещица должна была получиться очень занятная, с настроением, требовалось только найти хороший ракурс. Покровский миновал два дома и свернул в короткий боковой проулок, который вскоре вывел его на полого поднимающуюся вверх, к горе, свежо зеленеющую луговину. Здесь паслась одинокая тощая лошадь рыжей масти, не обратившая на Аристарха Вениаминовича с его этюдником ни малейшего внимания. Повернувшись спиной к покосившимся заборам и замшелым крышам поселка, Покровский некоторое время маневрировал по луговине, выискивая упомянутый выигрышный ракурс, а когда тот наконец нашелся, раздвинул дюралевые ножки этюдника и прочно утвердил их на каменистой почве. Он откинул и закрепил винтами крышку ящика, в результате чего этюдник превратился в подобие мольберта, и установил на место лист заранее загрунтованного картона. Налил в плошку льняного масла из лежавшего тут же, в этюднике, пузырька, достал старательно вычищенную перед поездкой палитру, перебрал кисти и принялся выдавливать из сморщенных свинцовых тюбиков краски. Работа сразу захватила его, изгнав из головы посторонние мысли. На время он забыл обо всем, даже о цели своего приезда сюда, целиком сосредоточившись на попытке запечатлеть на картоне неуступчивую твердость и холодный, тяжелый объем иссеченной глубокими трещинами скалы. Он как раз трудился, передавая контраст между этой холодной твердыней и солнечным светом, нежно золотившим неровную округлость ее каменного бока, когда краешком глаза уловил у подножия выступа какое-то движение. Он вгляделся, но движение не повторилось. «Белка», — подумал Аристарх Вениаминович, возвращаясь к работе. Пребывая в состоянии творческой эйфории, он оставил без внимания зародившееся где-то на самом краешке сознания сомнение: это каких же размеров должна быть белка, чтобы даже его стариковские глаза углядели ее на расстоянии в добрых полторы сотни метров? Впрочем, через секунду он уже снова забыл обо всем, кроме своей работы. Комары, от которых сердобольный Аристарх Вениаминович спас дрыхнущего без задних ног Гошу, очень быстро обнаружили, что у старика заняты руки и что эффективно отмахиваться от них он, таким образом, не в состоянии. Крылатые кровососы не замедлили этим воспользоваться, и Покровскому, чтобы не быть съеденным заживо, пришлось-таки положить палитру на этюдник и вступить в неравную битву с таежными вампирами. Перед выходом из гостиницы он густо намазался репеллентом; если бы не это обстоятельство, ему бы, наверное, пришлось с позором отступить, оставив поле боя за комарами. Но самые отчаянные и голодные прорывались-таки сквозь завесу неприятного для них запаха; их то и дело приходилось прихлопывать, а поскольку до этого Аристарх Вениаминович держал в левой руке грязную палитру, очень скоро его лоб, нос, щеки и даже борода покрылись живописными цветными пятнами различных оттенков, от ядовито-зеленого до небесно-голубого. За всеми этими перипетиями Аристарх Вениаминович, естественно, не заметил, как существо, ошибочно принятое им за белку, двигаясь вниз по каменистому склону прямиком к нему, еще несколько раз мелькнуло в просветах между стволами деревьев, едва различимое на фоне серых, поросших изумрудным мхом камней. Горбясь и припадая к шершавым стволам, оно передвигалось без единого звука, пока не достигло опушки леса прямо напротив погруженного в творческий процесс реставратора, метрах в двадцати от него. Покровский по-прежнему ничего не замечал, пока его не отвлек от работы какой-то странный звук. Откровенно говоря, звук этот его не только и не столько отвлек, сколько напугал до полусмерти, ибо был не просто странным, а каким-то диким, потусторонним и вдобавок очень громким. Вздрогнув и схватившись за сердце рукой, в которой держал перепачканную краской кисть, Покровский поднял голову и увидел, что напугавшие его звуки издает лошадь, до сего момента мирно пасшаяся поодаль. Ее вопли при желании можно было назвать испуганным ржанием, но, на взгляд Аристарха Вениаминовича, это были именно вопли ужаса и отчаяния существа, решительно неспособного совладать с внезапно подступившей паникой. Несчастное животное билось на привязи, рискуя переломать себе все четыре ноги, а заодно и шею. Потом колышек, к которому была прикреплена привязь, выскочил из земли, и лошадь, неловко, рывками переставляя спутанные передние ноги, отчаянно брыкаясь задними, мотая головой и высоко задирая хвост, хромающим неуклюжим галопом унеслась прочь, сопровождаемая металлическим позвякиванием волочившейся сзади цепи. — Ну, знаете ли, — строго сказал ей вслед Аристарх Вениаминович, — вы бы все-таки постеснялись! Что это с вами? Лошадь ему, разумеется, ничего не ответила, поскольку к этому моменту уже скрылась в соседнем проулке. Гвалт, поднятый дворовыми собаками в ответ на ее панические вопли, тоже начал понемногу смолкать. Аристарх Вениаминович помассировал ладонью грудь в районе сердца, где сейчас ощущалась какая-то пустота, словно этот важный внутренний орган, уйдя от испуга в пятки, до сих пор не вернулся на свое место, крякнул, укоризненно покачал головой и снова взялся за кисть. Перед тем как возобновить работу, он, однако, чисто механически окинул взглядом опушку леса, пытаясь понять, с чего это вдруг взбесилась заморенная деревенская лошадка. Неужто комары допекли? И вот тут-то Аристарх Вениаминович Покровский заметил то, при виде чего с ним едва не случился настоящий сердечный приступ. Прямо напротив, шагах в тридцати, на опушке леса из густых можжевеловых кустов, раздвинув колючие ветви, на него глядело существо, наружность которого заставила старого реставратора испустить тихий испуганный возглас и, побледнев, снова схватиться за сердце. * * * Перевернутый этюдник валялся на боку, и видно было, что его не отшвырнули пинком, как можно было ожидать, а просто ненароком уронили: рядом с тем местом, где он лежал, виднелись окруженные комками свежей, только что вывороченной земли отверстия, оставленные его заостренными снизу дюралевыми ножками. Тюбики с красками, кисти, пузырек с льняным маслом, пятнистая тряпка, о которую Аристарх Вениаминович вытирал кисти, — все это хозяйство лежало тут же, в траве, и выглядело нисколько не пострадавшим. Только большая, пестрая от выдавленных на нее красок палитра валялась далеко в стороне, как будто кто-то запустил ее по ветру с целью проверить, далеко ли она улетит, или просто с досадой отбросил, убедившись, что этот необычно яркий, пестрый предмет не представляет никакой кулинарной ценности. — А вы уверены, что не сами его перевернули? — спросил хмурый Краснопольский, явно думая о чем-то своем. — Представьте, да, — с достоинством ответил реставратор, — я в этом твердо уверен. Он уже оправился от недавно пережитого шока, хотя от него до сих пор на пять шагов шибало валидолом. Правда, привести себя в порядок Аристарх Вениаминович не успел, и Глеб, несмотря на серьезность ситуации, с трудом сдерживал улыбку, глядя на его сине-зеленую бороду, желтый лоб, разноцветные щеки и черный, как у актера ТЮЗа, исполняющего роль пуделя Артемона, кончик носа. Опустившись на корточки, Глеб осмотрел землю в поисках следов, но, как и ожидал, ничего особенного не обнаружил. Редкая, с трудом пробившаяся сквозь каменистую почву предгорья трава была примята, но и только: для того, чтоб на земле остался четкий след, тут было слишком твердо. — Простите, Аристарх Вениаминович, — поднимаясь с корточек, как можно мягче сказал он, — не обижайтесь, бога ради, но. может быть, вам все-таки померещилось? Старик с независимым, слегка оскорбленным видом вздернул испачканную краской бороду. — Да-да, — довольно язвительно произнес он, — конечно. Старый дурень наслушался на ночь страшных сказок, вот ему и видится всякая чертовщина. Разумеется, это первое, что приходит в голову. Еще, полагаю, вы могли заподозрить, что я на старости лет решил немного похулиганить и с некоторым опозданием устроил первоапрельский розыгрыш. Уверяю вас, это не так. Я видел эту тварь наяву, собственными глазами и так же отчетливо, как вижу вас в данный момент. Если угодно. э, да что попусту болтать! С этими словами он выхватил из нагрудного кармана своего пятнистого «охотничьего» жилета новехонький блокнот, из другого извлек цанговый карандаш с мягким толстым грифелем, открыл блокнот и принялся что-то рисовать в нем резкими, уверенными штрихами. Пока он этим занимался, Сиверов и Краснопольский обменялись долгими многозначительными взглядами. В глазах начальника экспедиции читался немой вопрос, но вместо ответа Глеб лишь едва заметно пожал плечами. Краснопольский сердито прихлопнул на щеке комара, бросил под ноги окурок и немедленно закурил новую сигарету: стоило перестать дымить, как приободрившиеся кровососы немедленно бросались в очередную массированную атаку. Постояв тут минуту, было очень легко понять, каким образом некурящий Покровский ухитрился испачкать краской и лицо, и одежду, и даже волосы под своей дачной полотняной кепчонкой. — Вот, извольте, — сердито произнес Аристарх Вениаминович, протягивая Глебу и Петру Владимировичу открытый блокнот. На белом без линий листке красовался небрежно и одновременно блистательно выполненный портрет странного существа — несомненно, человекоподобного, хотя и явно не человека. Ушедшая в широкие покатые плечи заостренная кверху голова, косматое, сгорбленное туловище с мощной грудной клеткой и свисающими ниже колен руками, а также коротковатые кривые ноги были обозначены лишь общим контуром, зато морда (или все-таки лицо?) получилась как живая, поскольку именно она, по всей видимости, произвела на художника наиболее глубокое впечатление. Честно говоря, вызвать некоторое потрясение мог даже рисунок, и Глеб мимоходом подумал, что у старика либо не такое уж больное сердце, либо на редкость уравновешенная психика. Неожиданно увидев в кустах неподалеку от себя этакую харю, даже молодой, здоровый человек запросто мог умереть от инфаркта. А харя — не лицо и даже не морда, а вот именно харя — была такая, что произвела бы фурор даже на костюмированной вечеринке в честь Дня всех святых. В том случае, естественно, если бы участники упомянутой вечеринки не разбежались кто куда, едва завидев это морщинистое зверское рыло, беспорядочно поросшее пучками длинных жестких волос, скалящее в мрачной ухмылке кривые звериные клыки и пристально глядящее из-под массивных надбровных дуг взглядом, от которого по спине бежали мурашки. Глебу не раз доводилось видеть фотографии так называемого снежного человека. О достоверности и подлинности их можно было спорить сколько угодно, но все они, несомненно, изображали одно и то же существо — нечто среднее между крупным самцом гориллы и необыкновенно рослым неандертальцем. Нарисованная же Аристархом Вениаминовичем тварь эти снимки ничуть не напоминала; если честно, больше всего она смахивала именно на оборотня из голливудского фильма ужасов. Это, между прочим, было странно. В конце концов, что такое оборотень? Это человек, умеющий превращаться в то или иное животное. В Европе чаще всего говорят о вервольфах — человековолках, японцы рассказывают о кицунэ — оборотне-лисице. Известны истории о людях, превращавшихся в медведей. Но речь всегда идет о превращении именно в животное, в зверя, а не в странный гибрид человека и хищника наподобие пациентов уэллсовского доктора Моро или булгаковского Шарикова в послеоперационный период. Нынешний образ оборотня от начала и до конца создан именно в Голливуде — во-первых, чтобы не возиться с недисциплинированными кусачими зверушками, а во-вторых, чтобы было страшнее. И вообще, черт возьми, по всем поверьям оборотень превращается в зверя только в полнолуние. А сейчас никакое не полнолуние, да и день на дворе, елки-палки! С усилием оторвав взгляд от жуткого рисунка, Глеб испытующе покосился на Покровского. Чтобы было страшнее. Да, с какой стороны ни подойди к этому происшествию, простой и логичный вывод об устроенной стариком мистификации напрашивается сам собой. Одно непонятно: за каким дьяволом ему это понадобилось? А с другой стороны, это ведь не убийство, при расследовании которого первым делом надо искать серьезный мотив (какового, кстати, может не оказаться и в ряде случаев действительно не оказывается — по крайней мере, заслуживающего внимания). Да, даже убийства порой оказываются немотивированными. Бес попутал, водка подвела, ничего не помню, поссорились, разозлился, так получилось — одним словом, я не хотел, оно само как-то. А чтобы просто пошутить, разыграть коллег, достаточно минутного перепада настроения и наличия у человека хоть какой-то фантазии. После истории, рассказанной вчера вечером директором школы, Глеба самого так и подмывало учинить что-нибудь в этом же роде. Вот только рисовать он не умел, идти к лесу с утра пораньше ему было незачем, да и его испугу вряд ли кто-нибудь поверил бы всерьез. А по зрелом размышлении такая выходка в сложившейся ситуации казалась ему неуместной. Ну, а Аристарх Вениаминович, вполне возможно, придерживался на этот счет иного мнения. С его точки зрения, очень может быть, затея удалась на славу и была как раз той встряской, в которой нуждались они с Краснопольским. Старик, наверное, слышал, как они ругались с утра пораньше в номере у начальника, и мог таким вот не вполне традиционным способом выразить свое личное отношение ко всей этой историко-мистической белиберде. Глеб вспомнил, как они с Краснопольским сломя голову неслись из гостиницы сюда, на эту луговину, и мысленно усмехнулся: да, если это была шутка, она удалась на славу. Краснопольский, человек бывалый, стреляный воробей, несмотря на спешку, ухитрился прихватить с собой карабин. Карабин этот, скорострельная «сайга», до сих пор был у него в руках. Петр Владимирович мыкался с ним, явно не зная, куда девать эту оказавшуюся ненужной штуковину, и, похоже, чувствовал себя круглым дураком. Ему, как и Глебу, по всей видимости, пришло в голову, что он стал жертвой не слишком умного розыгрыша. Тут Глеб вспомнил кое-что еще. Оглядевшись по сторонам и не обнаружив ничего похожего на искомый предмет, он немного удивился и даже испытал что-то вроде легкого разочарования: затевая эту мистификацию, старик мог бы проявить больше внимания к мелочам. Тем более что не такая уж это и мелочь. — Послушайте, Аристарх Вениаминович, — сказал он, возвращая реставратору блокнот, — это все очень любопытно, но где, позвольте узнать, этюд, над которым вы тут работали? Глаза Краснопольского мигом прищурились, и в них сверкнул огонек сердитого удовольствия: он явно подумал о том же, что и Глеб, а именно о том, что им удалось поймать старого шутника с поличным. Этюды он здесь писал, престарелый клоун!.. Растерянность, изобразившаяся в этот момент на испачканном лице Аристарха Вениаминовича, казалось, служила наилучшим подтверждением подозрений в его адрес. Он суетливо огляделся и развел руками. — Ума не приложу. Я оставил его здесь, прямо на этюднике. И ветра как будто нет. — Ветра нет, это точно, — зловеще ровным голосом произнес Краснопольский. «Но пурга налицо, — мысленно добавил Глеб. — А скоро, судя по некоторым признакам, разразится настоящая буря». — Позвольте! — воскликнул Покровский, прочтя мысли начальника экспедиции на его потемневшем, со вздувшимися желваками лице. — Даже как-то странно. Вы что, действительно подозреваете меня?.. А не кажется ли вам, что я уже немного стар для подобных шуток? Краснопольский в ответ проворчал что-то неопределенное и вместе с тем неприязненное; Аристарх Вениаминович слегка повысил голос, но Глеб уже перестал их слушать, потому что заметил след. Утренняя роса уже высохла, испарилась, но трава, по которой недавно прошлись, еще не успела распрямиться до конца. С того места, где стоял Сиверов, была хорошо видна неширокая полоса примятых стеблей, кратчайшим путем, строго по прямой, уводившая от перевернутого этюдника к опушке леса. Не спуская с этой полоски глаз, Глеб медленно двинулся вдоль нее. Уже на полдороге он спохватился, что надо было, наверное, взять у Краснопольского карабин, но только мысленно махнул рукой: какого черта?! Можно подумать, там, в кустах, его кто-то поджидает. — Молчанов, куда? — окликнул его Краснопольский. Глеб только молча указал рукой себе под ноги. Можжевеловые кусты были уже совсем рядом, от них исходил резкий запах джина, такой густой, словно кто-то плеснул прямо из бутылки на раскаленную плиту. Оглянувшись, он увидел, что Краснопольский идет к нему, тоже стараясь не наступать на оставшийся в траве след и держа карабин поперек груди, то есть более или менее на изготовку. Раздвинув колючие ветви, Глеб первым делом увидел этюд — вернее, то, что от него осталось. Четырехугольник плотного картона был косо разорван вдоль, как клочок туалетной бумаги; впрочем, это все-таки был обычный картон, довольно тонкий, и разорвать его сумел бы даже старик. Продравшись сквозь колючую заросль, Глеб опустился на одно колено и подобрал обрывки. Масляная краска на картоне была совсем свежей, и на ней виднелись смазанные следы пальцев того, кто так варварски разделался с этюдом. Сам этюд был написан мастерски, Глеб убедился в этом, как только сложил половинки вместе. Работа была почти закончена; Сиверов довольно слабо разбирался в живописи, но все-таки усомнился в том, что опытный, серьезный художник мог вот так запросто уничтожить такую удачную вещь ради какой-то дурацкой шутки. Потом он увидел то, что заставило его мигом позабыть не только о живописи и живописцах, но и о многом другом. С краю, где Аристарх Вениаминович изобразил повисшее над утесом похожее на клочок ваты, опущенной в текучую воду, облачко, виднелись расположенные широким полукругом вмятины, словно кто-то пробовал этюд на зуб. Попробовал, нашел несъедобным и в сердцах разорвал пополам, а половинки бросил на землю. Причем, судя по оставленным отпечаткам, прикус у этого «кого-то» был довольно странный.