Рука Трифонова соскользнула с рубильника, он непроизвольно осел на землю, привалившись к столбу. Помимо неожиданной беспомощности он почувствовал нарастающую боль в голове и груди. Внутренние органы отзывались на боль расшатывающими колебаниями, которые сбивали сердечный ритм. Но самое страшное, что он, повидавший всякое за годы службы, не мог сопротивляться безотчетному страху, граничащему с ужасом. Крепкий мужчина сломался, уткнулся в колени и обхватил голову руками, как маленький ребенок, пытающийся укрыться от кошмара. Санат орал беззвучно и неистово, когда подошел к цели. Темные окна деревенского домика не были разбиты взрывом и не озарялись огнем — он успел! Поверженного врага он нашел под столбом и прекратил вопль. Физических сил на расправу не осталось, он не жаждал мести. Главное — спасти сестру, вызволить ее из подлого мира, где сначала любезно используют, а затем безжалостно предают. Кто-то тронул его за плечо. Санат настолько был опустошен, что не услышал шагов за спиной. Он вздрогнул и тут же успокоился — это оказалась Сана. — Я почувствовала, — промолвила она, — и поняла, что это ты. Наушники висели на ее шее, а в руках она держала магнитофон. — В доме газ. Позови Антона, пусть подгонит машину, нам надо завершить… — стал объяснять Санат. — Я знаю. Только его не трогайте, — попросила Сана, указав на потерявшего сознание Трифонова. — Была бы охота мараться, — брезгливо ответил брат, проверил карманы полковника и нашел паспорт Саны. — А документ пригодится. Подъехал Самородов, мужчины перенесли тело из машины в дом. Через несколько минут, когда все было подготовлено, Сана сама дернула рубильник вверх. Символический жест означал прощание с прежней жизнью. Яркая вспышка озарила двор, дом брызнул осколками стекол, выплюнул дверь, и гулкий взрыв прокатился по деревне. Огонь с нарастающим аппетитом стал пожирать деревянные стены. «Жигули» с потушенными фарами умчали троицу друзей в ночную мглу прочь от пожара. Деревенские жители, измотанные непонятной болью, потом судачили, что они нутром предчувствовали несчастье, как кошки землетрясение. Тушить старый дом было бесполезно. «Скорая помощь» увезла со двора мужчину в обморочном состоянии. Бедняга, видимо, чудом вырвался из горящего дома. А утром на пожарище были найдены обгоревшие останки женщины. Более точного описания эксперты дать не смогли. На службе от Трифонова не стали требовать отчета. Лишь генерал Линьков, встретив полковника в коридоре, ободряюще подмигнул: молодец, справился. Глава Конторы и вовсе не вспоминал о начальнике отдела. Колесики Конторы крутятся, система работает, государственные дела важнее жизни маленького человека. 56 Санат Шаманов позвонил в военный госпиталь хирургу Орбелину и заговорил уверенным голосом полковника Трифонова: — Добрый день, Игорь Львович. Как мы договаривались, я готов прислать девушку со шрамом на операцию. Время не терпит, у нас на нее серьезные планы. Когда ей приехать?.. Можно сегодня. Прекрасно! Через два часа она позвонит вам с проходной. И помните, Игорь Львович, задание из разряда секретных. После проведения операции всю документацию уничтожить. Новую внешность агента должен знать только я, помимо вас, разумеется. Как и в первый раз Сана пришла в госпиталь, стараясь скрыть внешность. Она была закутана в платок, одета в длинный плащ с поднятым воротником, лицо закрывали большие темные очки. Орбелин лично встретил пациентку и провел свой кабинет. — Итак, как меня зовут, вы знаете, а вы у нас числитесь, — хирург заглянул в папку с результатами анализов и прочел: — Александра Александрова. — Можно Саша, — подсказала Сана. — Тогда приступим, Саша. Снимите платок и сядьте в кресло. Врач направил свет на ее лицо, стиснул голову сильными пальцами и повертел, рассматривая шрам с разных сторон и ощупывая кожу. — Сразу предупрежу, что в вашем случае без пересадки кожи не обойтись. Откуда будем брать, Саша? Девушка пожала плечами. Орбелин улыбнулся. — Для мужчин ответ однозначен, а девушки переживают за свое мягкое место. Я полностью на их стороне. Поэтому, ягодицы вам портить не будем, на спине кожа грубовата, а вот боковая поверхность грудной клетки под рукой… Вы позволите? Надо снять плащ и блузку. Сана сняла одежду. — Повернитесь спиной и снимите лифчик, — попросил врач. Он поднял одну ее руку, затем другую и принял решение: — Слева ни одной родинки — то, что нам надо. Можете одеваться. Орбелин сделал пометку в медицинской карте и вернулся к пациентке, всматриваясь в ее лицо. — Форму носа, разрез глаз менять будем? — Зачем? — удивилась Сана. — Чтобы усреднить ваш образ. Как я понимаю, на вашей службе особые приметы ни к чему, а глаза у вас азиатского типа. Можно сделать их шире. Согласны? — Когда требуется, я пользуюсь очками, — сухо ответила Сана. Ей не хотелось подвергать свое лицо новым, пусть косметическим, но все-таки шрамам. — Как скажете. Сейчас вас положат в отдельную палату, дадут лекарства, а завтра с утра приступим. 57 Трифонова не отпускало ощущение некой раздвоенности сознания. Разлад в душе начался с момента получения задания о ликвидации Вокалистки. Одна его часть подчинилась приказу, а другая — внутренне сопротивлялась. Этим болезненным состоянием он объяснял провал в памяти в решающий момент операции. Вроде бы он надавил на рубильник и обесточил дом, но совершенно не помнил, как врубил свет обратно, и почему оказался на земле без сознания. Возможно, его оглушила взрывная волна, а может, техники перестарались, и его банально шарахнуло током в момент подключения. Еще он не помнил, как подбрасывал паспорт Вокалистки в огонь. Такой план был, и вероятно, он его выполнил, потому что, очнувшись, не обнаружил документа в кармане. Так или иначе, страшное дело сделано, и лучше обо всем забыть и жить дальше. Но чем настойчивее он старался забыть о трагедии, тем четче вспоминал детали. Вот он обманом подливает Вокалистке алкоголь, выпивает сам и тайком открывает газ. Форточки закрыты, в доме становится душно, смертельный газ заполняет комнаты, но никаких болезненных ощущений, кроме стыда, он пока не испытывает. Выйдя на воздух, он интенсивно дышит, прочищает легкие, и старается не думать о той, что осталась в доме. Он убеждает себя, что просто выполняет инструкции, начальству виднее, служба у него такая. И тут, на свежем воздухе, у него неожиданно начинает болеть голова. Виски сдавливает, в животе становится муторно, а под сердцем разрастается безотчетный страх. Очень быстро страх превращается в панику, боль хочется выплеснуть через крик, но мешают спазмы в горле и мерзкая тяжесть в груди. Его придавливает к земле, веки тяжелы, как пудовые гири. Боль в груди пульсирует, усиливая сама себя. Он становится пленником своего организма — внутри все идет в разнос, а выхода нет. Теперь, анализируя свое тогдашнее состояние, он вспомнил, что уже слышал о подобном. Схожие описания панической боли фигурировали в отчетах из прошлого, когда он работал с Композитором. Тот мог убить человека бесшумным инфразвуком. Но Композитора давно нет, он был уникальным существом с необъяснимыми способностями. С тех пор никто ничего похожего никогда и нигде… Пока не выросла его дочь, Вокалистка! — оборвал свои рассуждения Трифонов. Девчонка лишь частично унаследовала дар отца и не склонна к жестокости, но у нее есть брат-двойняшка, который сумел обезвредить милиционеров, не прикасаясь к ним. Сана и Санат Шамановы. Сергей Васильевич задумался. Про Сану он знает все, а Санат для него неизвестная планета. А вдруг, они две половинки единого целого, которым был когда-то Композитор? И его внезапная слабость перед взрывом вызвана внешним воздействием? Полковник КГБ стал действовать. Он заехал в районную милицию и затребовал материалы с места происшествия. Взрыв бытового газа в деревенском доме квалифицировали, как несчастный случай на почве пьянства, и быстро замяли дело ввиду отсутствия состава преступления. Опрос соседей показал, что они тоже испытывали недомогание непосредственно перед взрывом, но объясняли это сильной утечкой газа. «Пьяница могла и нас угробить. Туда ей и дорога», — звучало в показаниях. Но больше всего Трифонова заинтересовала другая деталь. Он помнил, когда выходил из дома, Вокалистка сидела на диване: она была в наушниках, что-то увлеченно слушала и держала на коленях портативный магнитофон. Там же на диване нашли обгоревшее женское тело. Однако никаких наушников и даже расплавленной пластмассы, похожей на магнитофон рядом с ней не было. В подробном отчете пожарно-технической экспертизы, где описывалась вся электроника, как возможная причина короткого замыкания, магнитофон тоже не упоминался. Подозрительная неувязка заставила полковника серьезно задуматься. 58 На третий день после операции пациентка по имени Александра Александрова покинула госпиталь. Ее лицо по-прежнему прикрывали темные очки и плотно завязанный платок. За воротами госпиталя ее никто не встретил, но девушка, тем не менее, говорила с кем-то: — Подъезжать не надо, ждите, где стоите. Она прошла вдоль забора, свернула за угол, пересекла улицу и вошла во двор. Там она увидела немытые «жигули» с заляпанными грязью номерами. Она подошла к машине и уселась на заднее сиденье. Антон Самородов вывернул шею из-за руля и широко улыбнулся. Санат, расположившийся в переднем кресле, даже не открыл глаза, он словно дремал, хотя именно с ним общалась Сана по пути. — Привет, Уголек. Ты как? — волнуясь, спросил Самородов. Вместо ответа Сана сняла очки и столкнула платок на шею. Некоторое время она демонстрировала левую часть лица, без изъянов, а затем медленно повернула голову правой стороной. Там, где раньше в щеку врезалась борозда безобразного шрама виднелась красная чуть припухшая гладкая кожа. Антон молчал, округлив глаза и приоткрыв рот. Смущенная Сана поспешила объяснить: — Контраст пока заметен, но врач обещал, что через неделю все пройдет. Улыбка на лице Антона стала еще шире, он промолвил: — Ты такая красивая. — Потом спохватился, что его не так поняли, и стал оправдываться: — Уголек, ты раньше тоже была красивая, необычно красивая. Не такая красивая, как все, а особенная. Да и не Уголек ты теперь. Ты, ты сейчас… — Лучше помолчи, — взмолилась Сана, останавливая словесный поток. — Оба помолчите, — потребовал Санат. — Твой хирург тебя фотографировал после операции? — Да. Сказал, что для Трифонова. Я не могла возражать.