— Андрюша, не будет никакого Стикса, если мы не придумаем, как усадить ее в лодку. — Ах да, литературные «затруднения». По-моему, это сущие пустяки, ничто не мешает тебе пропустить описание убийства и предъявить читателю уже готового повешенного. — Убивать, с некоторыми оговорками, как раз никто не запрещает. Нельзя описывать способ убийства. — Изъясняйся яснее. — Смотри: можно предъявить труп, висящий на дубе, но говорить, что он был повешен, нельзя. — То есть вешать можно, а говорить об этом нельзя? — Именно! — Счастье мое, это шизофрения. — Это закон, Андрюша. — Одно и то же, впрочем, неважно. — Лубоцкий, не останавливаясь, обнял длиннющей рукой крохотную Лизу и, согнувшись, поцеловал, попав губами в затылок. — Записывай: «На старом высохшем дубе висел труп женщины, умершей от неизвестных причин». Лиза достала блокнотик имени Конька-горбунка и записала. Слева медленно проехала полицейская машина, остановилась метрах в пятнадцати, из нее с трудом выбрались двое в форме. Один — толстый, второй — очень толстый, его туловище было перетянуто ремнем так, что бо́льшая часть находилась сверху. Казалось, отпусти пряжку — и весь он тут же вытечет через штаны на асфальт. Они грузно и как бы рассеянно двинулись навстречу. Лубоцкий и Лиза отклонились в сторону, но перетянутый с напарником преградили им путь. Андрей оглянулся: сзади приближалась еще одна столь же очаровательная парочка. — Пойдете с нами, — сказал перетянутый. Когда он произносил слова, лицо его оставалось неподвижным, только губы жирными червями шевелились вокруг рта, как отрезанные пальцы брадобрея. — Спасибо за приглашение, но у нас уроки еще не сделаны, приходите завтра, — отозвался Лубоцкий. — А мне мама не разрешает ходить с незнакомыми уродами, — добавила Лиза. — Впрочем, я с уродами и сама как-то не очень. Резиновая дубинка скосила Лубоцкого, пройдясь сзади по ногам. Вторая выела часть спины. Дальше удары пошли по голове, Лубоцкий закрылся руками, молча терпя и выжидая. Лиза закричала и бросилась на ближайшего, но кто-то уже держал ее сзади, бесцеремонно лапая и выкручивая руки. Прохожие, издали завидев акт торжества правопорядка, заранее обходили, отворачивались и ускоряли шаг. Некоторые, напротив, останавливались, хотя и на расстоянии, и наблюдали, кто-то снимал на телефон. Старушка в нестерпимо коричневых шнурках громко объясняла: — Провокаторов поймали! Школу хотели взорвать! Когда краснеющее небо опрокинулось и стало закатываться куда-то вбок и Лубоцкого поволокли к машине, он извернулся, ища глазами Лизу, но вместо нее увидел спрятавшегося в редеющей толпе мужичка лет тридцати, лицо которого сверху было скрыто ерепенистой бороденкой, а снизу — шапочкой с большой буквой M. Или это W, пытался сообразить Лубоцкий, смутно догадываясь, что «верх» и «низ», как и все прочие ориентиры в жизни человека, — понятия бесконечно зыбкие. * * * Лизы в машине не было, Лубоцкого впихнули на заднее сиденье, лицом вниз, с застегнутыми за спиной руками. Лежать так было невозможно, все тело сразу превратилось в одну большую боль. Он начал медленно поворачиваться. Губастый обернулся, вяло ударил Лубоцкого в печень, отчего сам окончательно выдохся и растекся. Лубоцкий помедлил и продолжил, пока не увидел перед собой сизый потолок с выжженными сигаретой литерами «Б» и «Л». Громко засмеялся. — Эй, доходяги, закурить найдется? Губастый покосился, оценивая силы на удар, но зазвонил телефон, и он не без облегчения в глазах потянулся за трубкой. — Да, на Малом Трофимовском… Понял, едем. Сверни в Калачёвский и к кинотеатру. * * * Взвизгнула и смолкла сирена. Лубоцкий оттолкнулся ногами от двери, пытаясь приподняться и выглянуть наружу. Когда они затормозили, вокруг уже стояло несколько бесшумно мигающих машин. В одной из них он увидел лицо Лизы, загнанное, беспомощное. Лубоцкий забил ботинками в окно, но Лиза смотрела не на него, а куда-то наискось, не отрывая глаз от чего-то неведомого Лубоцкому. Полицейские тоже смотрели туда. Он вывернулся. Люди стояли рядом, будто придавленные. На старом высохшем дубе висел труп женщины, умершей от неизвестных причин. На левой ноге ее болталась кроссовка, вторая валялась на земле. Руки и ноги связаны двумя оранжевыми шнурками. Один из зевак поднял руку, показывая куда-то выше, намного выше, попятился и вдруг бросился в сторону. Другие тоже начали разбегаться. В лобовое стекло машины с невероятной силой, взорвав тишину ожидания оглушающим ударом, влетел кирпич. Толстый и очень толстый задергались, словно в припадке. Лиза увидела Лубоцкого и закричала. Глава 10 Кукла Анастасия Строкина[21] — Оля! Смотри! Там что-то произошло! — подпрыгнул Петя и чуть не ударился головой о лобовое стекло. Оля Мамонова приехала к Галине Алексеевне взволнованная и немного не в себе. Он никогда ее раньше такой не видел. Ее лицо — красивое, но всегда словно каменное, как будто из северного мрамора, — покраснело, и синяя жилка на виске пульсировала так, что, казалось, вот-вот разорвет тонкую кожу и вырвется наружу маленькой птицей. Когда он зашел на кухню, Оля стояла у окна с полной чашкой чаю, но не пила, а просто держала ее дрожащей рукой и смотрела на часы. — Наконец-то! — обрадовалась Оля. Чай выплеснулся и оставил на ее розовом платье мрачный след. — Петенька у нас дома теперь не частый гость, — язвительно заметила Галина Алексеевна. — Тут хоть потоп, хоть пожар — его не дозовешься! — Мама, ну перестань! Что еще за пожар тут у вас? Галина Алексеевна посмотрела на Олю. По маминому взгляду Петя понял, что она и сама толком не знает, что случилось, но дело это важное и срочное. — Разбирайтесь тут без меня, — обиженно произнесла она. — Я уже и не вмешиваюсь. Не хотите мне ничего рассказывать — и не надо. Петина мама покачала головой и сникла. Ей бы, конечно, хотелось узнать, в чем дело, что так растревожило Олю, хотя она никогда не понимала, откуда в ней это — подобное материнскому — чувство по отношению к племяннице Кирилла, о котором она и слышать не могла. — Галина Алексеевна, мы потом… потом все расскажем. Сейчас мне надо поговорить с Петей. Петя посмотрел на маму: она сидела на табуретке, растерянная и какая-то маленькая. Он давно заметил: чем старше он становился, тем мама делалась меньше. «Так она скоро превратится в улыбку Чеширского кота», — мельком подумал Петя. Он хотел было обнять ее, но Оля ворвалась в его мысли: — Пойдем! Чего ты замер? Пойдем скорее! — Мам, не сердись! — только и успел сказать он и выбежал вслед за Олей. Она приехала на машине — стареньком «рено», который водила с восемнадцати лет. Катя, ее сестра, сколько ни старалась, так и не смогла освоить вождение, а у Оли все получилось быстро и на удивление легко. Иной раз она любила прибавить скорости или посигналить зазевавшимся водителям — странная, казалось Пете, привычка для такой хрупкой девушки. «Когда я получу права, тоже буду обгонять и сигналить», — решил он — еще два года назад. Они сели в машину. Оля тяжело и быстро дышала. — Петя, — выдохнула она и снова сделала вдох, — Петя… Ей было тяжело говорить, слова как будто застряли в груди и не могли вырваться. Она завела машину. «Рено» загудел, и от этого шума Оле сделалось легче. На одном дыхании под шум и подергивание мотора она выпалила: — Петя, кажется, ты мой брат! Петя замер. Теперь и ему стало не хватать воздуха. — Ты пошутила? — спросил он, понимая, что это не шутка. Оля вообще не любила шуток и розыгрышей. — Так, смотри, — она приложила ладони к лицу и надавила пальцами на глаза. — Надо прийти в себя. Я как поняла — сразу к тебе. Не знаю почему. Никому пока не хочу говорить. Петя, мне страшно от всего этого. Петя понял, что пора брать ситуацию в свои руки. Он обнял ее, потряс за плечи и громко, по слогам проговорил: — Ус-по-кой-ся! Слышишь меня? Что случилось, Оля? Сделай глубокий вдох и спокойно мне все объясни! — Сейчас… сейчас… представляешь, как мне было с Галиной Алексеевной! Она спрашивает: «Что? Как?» А я ничего не могу сказать. У меня руки дрожат. Сейчас… в общем. Помнишь, я говорила, что дядя Кира оставил мне — ну, среди разного прочего — большой альбом с марками? Петя не помнил. В тот момент, когда все выяснилось, он сам был в таком волнении, что вряд ли обратил бы внимание на какие-то там марки. — Я отложила его. Марки и марки. Тебе ведь тоже досталась куча марок в квартире в Колпачном. А потом я от нечего делать стала их разглядывать и заметила, что они очень странно разложены. Я, конечно, не разбираюсь в этом. Но тут только слепой не заметил бы. Вот представь. Сначала марка, например, из Испании, рядом из Норвегии, следующая — откуда-нибудь еще, и тут же снова из Испании. То есть вразброс. А это очень непохоже на Кирилла Владимировича. Он был… педантичным. У него всегда все по полочкам. И в доме, и в мыслях! Петя, может быть, второй или третий раз в жизни почувствовал досаду и даже горечь оттого, что ничего не мог сказать о своем отце. О том, каким он был, что любил, чего опасался. Может, ему тоже нравился Ники Лауда? — И тогда я стала произносить вслух названия стран: Португалия, Румыния, Испания, Вьетнам, Египет и вдруг — Тобольск! Тобольск, Петя! — Давай уже скорее! — не выдержал он. — Мы же не на уроке географии!