— А ты разве не знаешь, что у нас с матерью был тиф? Все очень просто. И я не хочу об этом говорить. О чем ты еще хотела спросить? — Почему в Биркенау голова обрита лишь у одной женщины, а в других лагерях — у всех? — В Освенциме все, кроме капо и заключенных Биркенау, должны сбривать волосы. Но Сара, капо второго блока, — это особый случай. Забавно, если ты еще в состоянии посмеяться над тем, что с ней произошло. Ты же знаешь, как здесь трудно уединиться с мужчиной, даже если ты — капо. Ну, Сара с мужем и решили, что кухня послужит отличным прибежищем для занятий любовью после утреннего appell. И все было прекрасно, пока один эсэсовец не решил устроить внезапную проверку кухни. Ее муж хромал еще несколько недель, а ей пришлось сбрить волосы. Но ты поймешь, что, когда дело доходит до собственных развлечений, немцы очень изобретательны. Возьмем детей. Мальчиков двенадцати-пятнадцати лет. Это катастрофа, если они симпатичные. Ни один расовый закон Гитлера не запрещает им держать мальчиков в своих казармах, кормить их там всякими сладостями и разрешать делать с другими заключенными все, что им вздумается. Главное, чтобы мальчики были голубоглазыми блондинами. А когда эсэсовцы наиграются с ними, то вешают или расстреливают ради удовольствия, но чаще всего просто отправляют в мужской барак, где с ними невозможно справиться. Эдди, брат Сильвы, — «петушок», так называют этих мальчиков. Уже поздно. Есть хочешь? Возьми кусочек салями, но чтоб никто не видел. Иди спать. Иди. Глава 18 На другое утро, еще до перерыва на суп, в мастерской появился Эдди. Он встал перед А-4116 и сказал: — Тебя вызывает крипо Шлесингер. Пошевеливайся. Прибыв на место, А-4116 обнаружила растянувшегося за столом клоуна в полосатой робе. — Думаешь, сможешь перехитрить меня? Где те швейцарские часы? Ты хоть понимаешь, что прятать ценности от властей — незаконно. Понимаешь? — Конечно, понимаю, и я ничего не прячу. Если вы мне не верите, то почему бы вам не отправить кого-нибудь осмотреть мою койку? Или обыщите меня прямо сейчас. — Ты лгунья и сама это прекрасно знаешь, но я тебя проучу. Для начала мы сбреем тебе волосы, и, может быть, ты вспомнишь правду! Чем дольше он выкрикивал угрозы, тем больше краснела его бритая голова. Но тут дверь отворилась, и в комнату вошли Вилли и Марко, ее бывшие танцевальные партнеры. В руках у них были украшения, которые они нашли у одной старушки из блока Нины, куда их отправили искать сокровища А-4116. Между ними разгорелся спор о том, как они разделят награбленное. Осознав, что о ней все забыли, А-4116 выскользнула за дверь и вернулась в мастерскую, радостно поглаживая свои локоны. Оставалось только надеяться, что голова Шлесингера остынет, и он оставит ее в покое. После этого происшествия А-4116 закрылась в собственном, населенном людьми из прошлого, мирке и принялась вынашивать дикие фантазии о побеге. Из-за этой отстраненности она снискала репутацию высокомерной особы. В часы перед отбоем А-4116 разрабатывала тщательный план побега: ей нужно раздобыть кусачки с изоляцией, проделать дыру в колючей проволоке, добраться до железной дороги, спрятаться под вагоном для скота и дождаться отбытия поезда. Если уж Графу Монте-Кристо удалось сбежать с проклятого острова, то и она вырвется отсюда. Утро приносило осознание несбыточности этих мечтаний. По ночам А-4116 вновь и вновь прокручивала в голове фантазии о платонической любви, которая была у нее в 17 лет и закончилась эмиграцией молодого человека. Теперь же А-4116 представляла себе сцены страсти, которых никогда не было, чувствовала прикосновение его рук, даже ощущала его запах. Как ни странно, ее муж никогда не появлялся в этих сексуальных фантазиях, хотя А-4116 очень скучала по Джо. Будь он здесь, такие хулиганы, как Марко и Вилли, не посмели бы подойти к ней. Еще А-4116 начала замечать, что уже почти не в состоянии испытывать тревогу или жалость к окружавшим ее старухам, а их порой наивные вопросы раздражали ее все больше и больше. Теперь, если кто-то предлагал А-4116 помочь или просил ее об этом, она постоянно искала подвох. Отныне она доверяла только Китти, Гонзе, Гизе и тете Гелле, двоюродной сестре мамы, которую она встретила во втором блоке. Но даже им она никогда не открывалась до конца. Причины в каждом случае были разные. Время от времени А-4116 навещала их, но, уходя, чувствовала себя еще более одинокой. Есть хотелось почти все время, но из страха, что ее сочтут попрошайкой, она не часто ходила к Гонзе, хотя он был одним из немногих людей в лагере, кто никогда ничего не просил и уж тем более не ждал ничего взамен. Флирт, поцелуи и объятия давно стали здесь разменной монетой в борьбе за еду. А-4116 никого не осуждала, просто чувствовала, что пала еще не столь низко. Она всегда любила тетю Геллу, но она была так похожа на Mutti, что ее постоянное присутствие было невыносимо. А-4116 всеми силами избегала ее исполненного благими намерениями интереса и заботы. Она знала, что сейчас нужна Гизе больше, чем когда-либо, но часто не могла придумать, о чем поговорить с ребенком. Должно быть, Гиза это чувствовала, потому что они все реже гуляли вместе. В глазах А-4116 даже Китти со своим страхом, который граничил с паранойей, стала другим человеком. Китти окружали пражские знакомые из свиты Сильвы, с которыми в прежние времена она не хотела иметь ничего общего, а теперь порой искала их общества. Май сменился июнем, и атмосфера в лагере день ото дня становилась все более напряженной и враждебной. Эсэсовцы с новой силой предавались своему любимому развлечению: около сотни заключенных были обречены заниматься физподготовкой. Их заставляли отжиматься, приседать и бегать на месте до тех пор, пока хотя бы половина из них не падала от изнеможения. Каждый упавший раззадоривал эсэсовцев еще сильнее, доказывая их теорию о неполноценности еврейской расы. Лагерь ждал сигнала: им должна была стать раздача открыток для друзей и родственников, оставшихся в Терезине. Так было в марте, когда осужденным на смерть было велено написать, что они здоровы и продолжают трудиться. На открытках стояла дата — 25 марта, тогда как уже 7-го людей не стало. Поскольку мартовская aktion[29] была проведена через шесть месяцев после прибытия сентябрьских эшелонов с пленными, то путем простейших вычислений выходило, что очередь декабрьских ссыльных настанет в июне. Обе партии заключенных имели пометку «Ruckkehr Unerwunscht»[30]. Большинство майских пленных были настроены оптимистично, ведь они не пережили мартовскую катастрофу, а массовая истерия еще не овладела ими за те несколько недель, что они провели в Освенциме. Сама мысль об этом казалась им абсурдной, несмотря на все доказательства обратного. Тревога достигла пика, когда 10 июня 1944 года раздали открытки. Вместо обратного адреса заключенные должны были написать «Биркенау», имя и дату рождения. Сообщить что-то важное столь малым количеством слов было невозможно, и, вероятно, даже заранее подготовленные условные послания в гетто истолковали бы неверно. Даже если до родных и дошли слухи об Освенциме, название «Биркенау» им ни о чем не говорило. А-4116 договорилась с друзьями, что напишет ровно противоположное тому, что будет иметь в виду, поэтому ее послание звучало так: «У меня все хорошо. Жаль, что вас нет рядом. Учитывая будущее, которое ожидает людей Терезина, эти послания абсолютно напрасны». А в Биркенау тем временем полным ходом шла подготовка к восстанию. Воздух был пропитан яростью и жаждой борьбы. Через неделю после того, как из Терезина пришли мешки с ответами, а всему лагерю было велено написать новые открытки — от 2 июня, один из заключенных, отличный спортсмен и лидер готовящегося восстания среди молодежи, не выдержал и бросился на железную проволоку, по которой был пущен электрический ток. 18 июня грабитель Хайни принес ошеломительные новости: отношение к евреям в ближайшее время сильно изменится. Он сказал, что приказ пришел из Берлина, от самого Геринга. Отныне вместо того, чтобы убивать евреев, которые еще способны к труду, их будут посылать туда, где требуется рабочая сила, и позволят природе довершить начатое эсэсовцами. Хайни умолял всех успокоиться: в ближайшие дни будет проведен отбор среди заключенных в возрасте от 15 до 40 лет и подходящих отправят в трудовые лагеря. Он предупредил, что это не коснется женщин с детьми, стариков и тех, кому нет 15 лет, но настаивал, что это лучше, чем бунт. Шансов на успех все равно нет, и весь лагерь просто уничтожат. Понятно, что он был в восторге от того, что его любимая Сильва будет спасена. Наверняка он уже решил, что в том случае, если русские подойдут достаточно близко, он сбежит, затем найдет ее и женится. Но возникали сложности с тем, чтобы спасти и ее 44-летнюю мать. Все это звучало слишком уж хорошо, чтобы быть правдой, но 20 июня 1944 года детский блок подготовили для отбора мужчин. Прибыл доктор Менгеле[31], главный врач СС, и с улыбкой выбрал для своих забав нескольких детей. После этого начался отбор самых сильных и здоровых. Он затянулся на весь день, а когда закончился, отобранных мужчин незамедлительно отправили за территорию лагеря. Наступили часы тревожного ожидания. Пессимисты продолжили утверждать, что все было затеяно лишь для того, чтобы убрать всех сильных и крепких, потому что информация о готовящемся бунте дошла до немцев. Жены и матери дни напролет по очереди наблюдали за открытой частью вокзала, чтобы убедиться, что их мужчин действительно посадят в поезда. Когда 1 июля на вокзале появилась большая группа заключенных с обритыми головами и в новых серых робах, уже начало казаться, что пессимисты были правы. Маленькая девочка, которую оставили у забора наблюдать, дала сигнал, и половина женщин лагеря подбежала к забору из проволоки на небезопасное расстояние, чтобы посмотреть, действительно ли это их мужчины. Разглядеть лица с такого расстояния было невозможно, но заключенные, бросив взгляд в сторону лагеря, принялись махать нам и посылать воздушные поцелуи. Со слезами на глазах женщины смотрели, как поезд заполняется людьми и уезжает. Тем же днем, вскоре после полудня, процедуру повторили с женщинами. Собиралась гроза. В детский блок набились 2500 женщин, а вокруг становилось все темнее и темнее. В пугающем молчании они столпились в одной части барака, а напротив них, скрестив руки на увешанной крестами груди, в начищенных черных сапогах для верховой езды стоял доктор Менгеле со своими помощниками и писцами. Кто-то отдал приказ раздеться и перевесить одежду через левую руку. Начался парад гуськом. Оказавшись перед врачом, каждая женщина должна была встать по стойке смирно и ответить на несколько вопросов. После этого Менгеле коротким движением большого пальца указывал ей пойти направо или налево. Вскоре картина прояснилась: группу слева ждал крематорий, в нее попадали слабые, старые, женщины в очках и со шрамами. Гроза бушевала прямо над нами. Гремел гром, сверкали молнии, 2500 обнаженных женщин стояли перед двенадцатью обутыми немцами в зеленой униформе — все это походило на безумную фантазию художника-сюрреалиста. — Номер? — А-4116. — Возраст? — 24 года. — Замужем? — Да. — Дети есть? — Да. — Профессия? — Электрик. — Как? Электрик? Это правда? — Да. — ТЫ знаешь, как тянуть провода и все в таком духе? — Да. — Направо, и отметьте это, — приказал он писцу. Счастливая оттого, что они с Китти, которая уже прошла отбор, оказались вместе, А-4116 оделась. Девушки столпились вокруг нее, чтобы узнать, почему сбился четкий ритм процедуры. А-4116 шепотом объяснила им, что мысль назваться электриком пришла к ней внезапно, когда она отчаянно пыталась придумать что-нибудь, чтобы доктор не заметил шрама от аппендицита. Это не было откровенной ложью, ведь ее отец, будучи инженером-электриком, всегда призывал ее учиться чинить неисправную проводку и домашние приборы. В любом случае завтра об этом забудут, но сегодня она добилась цели. В тот день с переменным успехом врали многие, особенно о своем возрасте и профессии. Лишь одна отрицала, что у нее есть ребенок, мальчик четырех лет, которого она родила в семнадцать, но ни у кого не хватило смелости осуждать ее за это. Даже если бы она осталась с ним до конца, то ничем не смогла бы ему помочь. В тот вечер счастливчикам, которых выбрали для работ, было тяжело уходить. А-4116 первым делом навестила тетю Геллу, последнюю ниточку, связывающую ее с предыдущим поколением. Тетя была спокойна, ни капли страха перед лицом грядущей смерти. Они сидели обнявшись. Молодая молчала, просто вбирая тепло этой похожей на ее маму женщины, в то время как пожилая повторяла прощальные слова Mutti, призывая ее оставаться сильной и выжить во что бы то ни стало. Гелла просила не жалеть ее, сказала, что это единственное, чего она не вынесет, и поведала ей о прекрасной жизни, которая выпала на ее долю, и о счастливых днях, проведенных в компании Mutti. Все это звучало так до странности знакомо. На обратном пути она повстречалась с Гизой, направлявшейся в блок № 12 с теми самыми ботинками, которые еще в Терезине ей отдала А-4116, когда девочка выросла из своих. Гиза шла босиком. Они зашли в блок, сели на койку, и пока Гиза объясняла, что принесла эти ботинки потому, что они намного лучше тех, в которых теперь после глупого обмена сапогами приходится ходить А-4116, они держались за руки. — Они же мне больше не понадобятся, да? — спросила Гиза. Что можно было ответить ребенку, который, несмотря на все старания взрослых скрыть от нее истинное положение дел, понимал все слишком хорошо. У правителей был лозунг: «Концентрационный лагерь — не детский сад». Гизе было тринадцать, но из-за недостаточного физического развития она не могла притвориться пятнадцатилетней, а потому не имела даже права участвовать в отборе. Несколько ее ровесниц, а также около десяти женщин за сорок, но выглядящих моложе, ускользнули из сетей эсэсовцев. Прощальные слова были сказаны, и в ту ночь на сердцах у тех, кому предстояло уйти, было тяжелее, чем у людей, которых они покидали навсегда. Гроза прекратилась, и все стихло. Глава 19 На следующее утро до appell отобранных женщин по номерам и именам вызвали из бараков. Быстрым маршем они прошли два километра до огромного огороженного места с надписью «Konzentrationslager A I Frauenlager»[32] Этот лагерь был больше и многолюднее Биркенау. Бараки каменные. Дороги получше и, хотя их основой была все та же глина цвета охры, здесь их выложили грубыми булыжниками. Вместо охранников-мужчин в глаза бросались женщины-эсэсовцы. Заключенные здесь носили рваные полосатые робы и вообще выглядели куда изможденнее, чем девушки из Биркенау. Исключения составляли капо и их помощницы, которые выглядели аккуратными и сытыми. Они забирали длинные волосы в конские хвосты с черными бантами. То же самое можно было сказать и о молоденьких контрабандистках, которые очень походили на «петушков» из Биркенау. Глядя на них, невозможно было отделаться от ассоциаций с пекинесами или пуделями. Многие заключенные были побриты налысо, или же их волосы только начинали отрастать. Казалось, ходьба здесь была запрещена, потому что все двигались перебежками.