Глава 12 В 1943 году моя жизнь казалась мне более-менее стабильной, хотя поезда с заключенными постоянно прибывали и отправлялись. Отправка поезда всегда вызывала панику и бесконечные споры о том, кто должен уйти, а кто — остаться. Иногда привозили только молодых, способных работать, а иногда — старых и больных. Железную дорогу из Богушовице должны были достроить нескоро, поэтому мы с Джо не очень волновались. Слухи ходили разные: это последний поезд, война закончится через пару недель, самое большее — через три месяца. Не стоит удивляться, что, находясь в такой атмосфере, мы с Марго решили сходить к хироманту. Мы слышали о старушке из Германии и как-то вечером пришли к ней — в барак для стариков. Мы сидели у окна. Пока она водила сморщенными пальцами по моей ладони, я смотрела на ее красивое спокойное лицо. Помолчав, она посмотрела мне в глаза и сказала: «Дитя, твой муж красив и молод, но я вижу тебя вдовой. Он участвует в чем-то, и это будет стоить ему жизни. Ты же будешь жить и выйдешь замуж за человека, которого знаешь с детства. Ты покинешь Европу и пересечешь с ним великий океан, чтобы там создать новую семью». Я хотела узнать, что стало с родителями, но она ничего не сказала и развернулась к Марго. Покачав головой, она сказала: «Сколько вдов… Сколько вдов…» Старушка рассказала Марго о событиях, которые и правда случились с ней, а потом заверила ее, что Марго предначертано жить, а ее мужу — нет. Ее слова расстроили нас, и мы изо всех сил пытались высмеять все, что произошло, но забыть ее предсказания оказалось нелегко. Но, несмотря ни на что, жизнь порой бывала приятной и даже забавной. В сопровождении аккордеона звучала камерная музыка, в невероятно тяжелых условиях устраивались вечера оперы, поэзии и драмы. Декорации мастерили из досок, украденных со склада лесоматериалов, где работали многие заключенные, тряпок и мешков из-под картошки. Партитуры переписывались от руки, а музыку записывали по памяти или придумывали что-то свое. Нигде мне больше не довелось услышать столь глубокое исполнение «Реквиема» Верди. Ария Libera Me, которую в Терезине пела блестящая сопрано из Берлина, приобрела новый смысл. Через три недели ее исполнительницу отправили на восток. Такое невероятное количество талантливых людей, собранных в этом Богом забытом месте, поражало, и сковать их было невозможно. Художники рисовали, делали наброски и писали на любом клочке бумаги, который попадался им под руку. Постоянно проходили дискуссии, дебаты, а разговорам не было конца. Депортация всякий раз разрушала какую-нибудь творческую задумку, но на место ушедших художников и артистов приходили новые. Вот только бочка талантов не была бездонной, и до конца войны дожили немногие. По субботам, если позволяла погода, проводились футбольные матчи. Играли во дворе Dresden Kaserne[20], окруженной балконами со сквозным проходом. Идеальная обстановка для боя быков, и почти столько же человек сидело на трибунах. Все одевались в лучшее, что у них было, и изо всех сил болели за свою команду. На несколько часов мы забывали о том, что находимся в лагере. Старухи, матери и бабушки были самыми поразительными обитателями нашего муравейника. По силе и находчивости они превосходили своих супругов и после долгого, полного работы дня, могли превратить набившую оскомину картошку во вкусный отвар, а свои койки — в маленькие домики. Они редко жаловались и даже в разгаре спора, бросая друг другу обвинения и упреки, не забывали о хороших манерах и обращались друг к другу только уважительно. Единственной их слабостью были нежные воспоминания о прошлом. Казалось, что количество дорогих их сердцу вещей растет день ото дня, и в какой-то момент создалось впечатление, будто все евреи в прошлой жизни были невероятно богаты. Мне это увлечение казалось невинным, забавным, и лишь в некоторых случаях — вредным. Однажды, зашив очередную рваную униформу, я расчесывала волосы и заметила на расческе маленьких ползающих насекомых. На мгновение я впала в ступор, а затем ворвалась в барак с криками, что у меня вши — ВШИ! — и что я никогда, никогда от них не избавлюсь и что у Марго наверняка тоже вши, потому что наши койки сдвинуты вплотную. Марго приняла эту новость куда спокойнее и заметила, что я не первая, кто нашла у себя вшей. Она где-то «раздобыла» (украла) большую канистру с керосином, и следующие три дня мы поливали им волосы, пока не началась экзема. Еще одна трудность заключалась в том, чтобы смыть его с волос холодной водой, потому что другой у нас не было, но мы как-то исхитрились и бросили все силы на еженощную охоту на вшей. Мы садились на койки, укрывались одеялом с головой и зажигали свечу. Можно ли было устроить пожар? Да, но мы навострились выслеживать наших мучителей. Вскоре после этого я заболела свинкой. Из-за полосканий в холодной воде она протекала очень тяжело. Мое лицо напоминало огромную грушу, и только лоб остался прежних размеров, что сильно удивляло соседок и доктора, который даже приводил коллег взглянуть на такой редкий случай. Стоит ли говорить, что мне было совсем не до смеха, а когда даже Джо и Марго не смогли сдержать улыбок при виде меня, я разозлилась. Детские болезни в гетто правили бал, и любой, кто не переболел ими в детстве, имел все шансы заразиться. По приезде в Терезин мне не сразу удалось повидать Китти, подругу детства, потому что у нее была скарлатина. Мы очень расстроились, ведь всю жизнь были неразлучны: она приходилась мне троюродной сестрой и стала моим альтер-эго с того самого дня, как появилась на свет двумя годами позже меня. Мы жили в одном районе, родных братьев и сестер у нас не было, и мы буквально выросли вместе. Китти попала в Терезин на одном из первых поездов в декабре 1941 года, и все восемь месяцев разлуки мы ужасно скучали друг по другу. Ее родители тоже были в гетто. Отец, Лео (Лев) Вохризек был старшим по бараку, а высокое социальное положение защищало его от дальнейшей депортации. В больнице она узнала много забавных историй о врачах и медсестрах и была очень рада нашей встрече. В Терезине у Китти был возлюбленный по имени Буби, который быстро сдружился с Джо. Тот факт, что в Праге у нее остался жених-христианин не сильно ее волновал. Потом, когда придет время, все можно будет объяснить. Как и многие чешские старожилы, она жила в относительно комфортных условиях: с тремя другими девушками они занимали небольшую комнатку в том же бараке, где жила я. Со свойственным ей великодушием и озорной искоркой в глазах она тут же предложила нам с Джо время от времени превращать ее комнату в любовное гнездышко. Совместно девушки составили замысловатый график и распределили время между своими романами и моим браком. По вечерам я заглядывала к ним, и мы отлично проводили время. Помимо веселого настроения этой четверки вечерами мы часто наслаждались обществом одного из их поклонников, в прошлом музыканта из ночного клуба, который, казалось, обладал тайной силой пробираться в женский барак после наступления комендантского часа. Под аккомпанемент его аккордеона музыка и пение часто затягивались до глубокой ночи. Возлюбленный Китти Буби работал в лагерной полиции. Это был опереточный отряд, который частенько помогал нам осуществлять проделки за спинами у жандармов и нацистов, по крайней мере, тех, у кого было чувство юмора. На следующий год Буби, Джо и еще один караульный гетто по имени Гонза соорудили кумбал[21]. Похожие сараи без крыши устанавливали на чердаках нескольких бывших жилых домов Терезина. Размерами примерно три на пять метров, он был сооружен из «организованной древесины», купленной за сигареты и прочую контрабанду. Его стены украшали полки и красивые зеленые простыни, а из мебели были только три раскладушки. Это место напоминало маленький загородный коттедж и давало пусть и редкую, но все же возможность уединиться, тем более что все ребята работали в разную смену. В любом случае ссор из-за него у нас никогда не возникало. Но самым приятным было то, что у нас теперь был свой угол, куда мы могли пригласить гостей в воскресенье и где можно было выпить чашечку настоящего кофе без любопытных взглядов соседей по бараку, поговорить и притвориться, что все хорошо. Разумеется, это было притворство, потому что депортация не прекращалась, друзья покидали нас день ото дня, а смертность среди стариков неумолимо росла. Я никогда не забуду запряженные людьми старомодные катафалки, перевозившие по улицам то трупы из гетто, то наполовину сгнившую картошку, и тот особый запах, что висел в воздухе. Я успела пожить под руководством трех Старейшин. Первым был Яков Эдельстайн, польский сионист, который не боялся и мог отстаивать свою позицию перед Kommandantur. Его сменил на этом посту Поль Эпштэйн, берлинец, который не отличался смелостью и часто отдавал предпочтение своим соотечественникам. Он трепетал перед немцами и часто пресмыкался перед ними безо всякой на то необходимости. Третьим был Бенджамин Мурмельстейн, раввин из Вены. Эти трое и юденрат имели власть и определенные привилегии, но их положение было отнюдь не простым и выбора у них не было. Еды у них было больше, а жилье — лучше, они обладали исключительной возможностью жить вместе с женами, распределять работы и решать, кто и когда покинет Терезин. И пока эти люди, а они были всего лишь людьми, решали, кого стоит спасти, руководствуясь исключительно своими убеждениями, разногласий с ними быть не могло. Но когда они хотели уберечь друга, друга их друзей, дальнего родственника, а в некоторых случаях в ход шел и банальный подкуп, картина становилась совсем иной. Эта изощренная система, словно лестница, тянулась от юденрата через все гетто и была нацелена на то, чтобы стравить заключенных между собой. Крипо, или еврейская криминальная полиция в штатском, базировалась на шпионаже и доносах на других заключенных. Не всегда они приводили к арестам, но часто играли на руку какому-нибудь облаченному властью садисту или пьяному. Евреи такие же люди, как и все остальные. И чем дольше я жила в Терезине, тем больше понимала, как же трудно человеку сохранить систему ценностей, если предположить, что она у него вообще есть. Глава 13 15 и 18 декабря 1943 года из Терезина отправились два поезда, везущие в своих вагонах 5007 молодых людей. Нам сказали, что из-за перенаселенности гетто этих людей везут куда-то строить новый лагерь. Я уверена, что в юденрат знали о месте назначения намного больше, но, опасаясь за собственную шкуру при попытке возможного восстания или побега, они молчали. События 11 ноября были еще свежи в памяти каждого из нас. В тот день все население гетто, примерно 40 000 человек, вывели в пустое поле. Под моросящим дождем мы простояли там весь день, чешские жандармы с автоматами наперевес охраняли нас, а эсэсовцы считали и пересчитывали. Дрожащие и напуганные, многие решили, что больше не вернутся в гетто. Перепись не была окончена, до некоторых очередь так и не дошла, и к полуночи нас, голодных и истощенных, отправили обратно в бараки. После этого мы с Джо окончательно убедились, что в декабре нас депортируют. Железная дорога из Богушовице была почти закончена, и Джо начал беспокоиться о том, что причин для отсрочки депортации больше нет. Но ему в голову пришла мысль: если я заболею скарлатиной, то нас обоих поместят на карантин. Наш хороший друг доктор В. вколол мне большую дозу бактерии, предложив ее вначале Джо, но тот сказал, что у него иммунитет, так как он переболел скарлатиной еще в детстве. Мы ждали появления первых симптомов. К счастью, все ограничилось головной болью и невысокой температурой, пятен так и не появилось, для карантина этого было мало. Правило гласило, что нет пятен — нет и карантина, но нас в итоге так и не депортировали. Китти повезло меньше. За месяц до этого ей исполнился 21 год, и ее исключили из списка «защищенных», в котором числились ее родители. Тогда же депортировали ее Буби и соседа Джо — Гонзу, а вместе с ними и многих наших друзей. Мы простились с легким сердцем. Китти даже пообещала, что займет для меня соседнюю койку. Глупо, но мы поверили в сказку про новое гетто. После их отъезда наступило затишье. Поезда больше не уходили из Терезина. Зато прибывали все новые ссыльные, теперь из Голландии и Дании. Но на самом деле перемены шли полным ходом. Когда я только приехала, старая крепость была карантинной зоной, теперь же она превратилась в огромный склад конфискованных за последние годы вещей. Мастерская по починке униформы закрылась, и меня перевели в магазин, где я сортировала и чинила одежду, чтобы лучшие вещи можно было отправить в Рейх. Происходили очень странные события. Фасады домов на главной улице перекрашивались. Магазины, превращенные в общежития, снова стали магазинами, в витринах которых были выставлены лучшие предметы со склада. Скорее для демонстрации, а не для продажи. Открыли кафе, в которое можно было пройти на час по специальным билетам. Были напечатаны деньги, и открылся банк. Огромный цирковой шатер, поставленный годом ранее и где все это время производили слюду, разобрали, а на городской площади спешно построили музыкальный павильон. В январе Hamburger Kaserne, в которых проживали три с половиной тысячи женщин, расселили. Барак превратили в конечную станцию построенной железной дороги. В последовавшей за переселением неразберихе я переехала к Джо, который теперь был один в кумбал. 21 января приехал поезд, заполненный хорошо одетыми людьми, и тайна перемен была раскрыта. Прибывшие гости оказались евреями из Голландии, которых юденрат лично встретил торжественной речью. Kommandant СС и его приспешники помогали женщинам и детям выходить из машин, вся постановка снималась на камеры, чтобы потом в качестве доказательства показывать по всей Европе, как же хорошо Рейх охранял евреев во время их путешествия. После приветствия им раздали открытки, чтобы они написали своим друзьям, оставшимся в Голландии, и заверили их в своем благополучии. Но дальше — лучше. Название «Терезинское гетто» изменили на «Еврейское поселение Терезиенштадт». Заключенные больше не должны были приветствовать эсэсовцев, стоять по стойке смирно или освобождать тротуар, когда те проходили мимо. Невыполнение всего этого раньше привело бы к десяти ударам кнутом. Квартиры Старейшин Совета отремонтировали и обставили современной датской мебелью. Было очевидно, что происходит нечто большее, чем съемка кинохроники. Глава 14 Железную дорогу достроили, и для ее обслуживания оставляли ограниченное число рабочих. Джо удалось вырвать себе место в дикой борьбе, но он ездил в Богушовице лишь изредка, когда там нужен был кто-то для работы с циркулярной пилой. Общаться с коллегами-христианинами становилось все сложнее и опаснее. Как-то ночью мне приснился сон. Я была в совершенно незнакомом месте. Кругом словно простирался лес из колючей проволоки, а под ногами была земля цвета охры, которую я никогда прежде не видела в Центральной Европе. Багровое небо то и дело озаряли вспышки света. Я была одна, но меня не покидало чувство, что за мной следят тысячи глаз. Я проснулась от собственного крика и с удивлением поняла, что лежу на своей койке, а Джо смотрит на меня. Ни он, ни Марго, ни кто-то еще из наших друзей никогда не видели подобного места, и даже после долгих обсуждений этот кошмар так и остался загадкой. Однажды вечером в начале марта Джо сказал мне, что волнуется из-за того, что с ним случилось в тот день. В Богушовице он должен был встретиться со связным, но не смог, потому что в последний момент вместо него отправили другого рабочего. Чтобы не терять времени, Джо попросил его передать записку и деньги связному, а если они разминутся, то не приносить их обратно в гетто. В этом случае пачку денег нужно было оставить в груде железнодорожных шпал, уложенных рядом с пилой. Вечером Джо к своему ужасу узнал, что они не только разминулись, но рабочий, вопреки просьбе Джо, вернулся с деньгами в гетто и попытался под покровом ночи спрятать их в рулон жалюзи для затемнения. Одна редкая крыса из чешских жандармов стояла на другой стороне темной улицы и видела, что произошло. Она донесла в Kommandantur. Через несколько минут в барак ворвались эсэсовцы, сразу же направились к окну, угрожали всем заключенным репрессиями и забрали того рабочего. В записке было сказано только одно: «Джо из хижины», но не было сомнений в том, что рано или поздно рабочий назовет полное имя Джо. Выбора не было, и на другой день пришлось, как обычно, пойти на работу. Но через несколько часов наш друг, работавший дежурным в жандармерии, пришел сказать мне, что Джо арестовывают. Жандарм уже отправился за ним, чтобы доставить в Kommandantur. Если повезет, то я смогу увидеть Джо, когда его поведут по улицам гетто, но дело, по-видимому, безнадежное. Я кинулась к воротам и увидела, как по дороге идет Джо, он был прикован наручниками к жандарму. Внезапно я вспомнила о гадалке и задрожала от страха. Казалось, будто за ночь Джо постарел на десять лет. Он был бледен и, увидев меня, сразу сказал, что надежды нет. Я пыталась подбодрить его и умоляла не втягивать в это христианского друга, ведь они не знают его имени. На это он ответил, что боится и не уверен, сможет ли выдержать пытки на допросе. Позже я узнала, что именно так все и произошло, но помимо связного он раскрыл эсэсовцам еще одно имя. Через несколько дней Джо отправили в «Малую крепость», тюрьму строгого режима недалеко от Терезина. Напряжение последних лет наконец-то взяло свое. Мне было очень жаль Джо, но в то же время я была зла на него. Я чувствовала себя виноватой перед женами еще десяти мужчин, которые были скомпрометированы из-за связи с моим мужем. Друзья сплотились вокруг, пытаясь поддержать меня морально. Вава, кузина Джо и моя подруга, попыталась включить меня в список «защищенных» кого-то из юденрата. Окольными путями, без моего личного участия и встречи с этим джентльменом, ей это удалось. Она была хорошей знакомой раввина, который в те дни был главой Совета. Благодаря Ваве я официально стала частью его семьи. Поскольку я не могла жить в нашей хижине одна, ко мне подселили двух соседок. Одна из них была возлюбленной молодого пианиста и композитора Гидеона Кляйна. Я снова впала в странное и беспокойное настроение, почти разрушающее оставшееся у меня чувство безопасности, одновременно желая и страшась перемен. Пока шла программа по обустройству, притеснений было немного, но прибытие все новых заключенных изменило национальный состав гетто и его население вновь увеличилось. Друзья навещали меня каждый день. Чаще других приходили доктор В. и Ф. О. — хорошие приятели и бывшие клиенты Джо. Они проверяли, есть ли у меня еда и «защищали от волков». Я не сразу поняла, что на самом деле они следили друг за другом, потому что обоих в Праге ждали невесты, и каждый из них подозревал, что у другого на мой счет есть неподобающие планы. Приударить за женой друга, который сидит в тюрьме, даже в гетто было табу. Очевидно, никто не думал, что мне хватит здравого смысла, чтобы позаботиться о себе. В то время Гидеон Кляйн занимался постановкой оперы «Кармен» с благословения и при помощи Kommandant, который отдал ему под репетиции спортивный зал. Вместе с девушкой Гидеона я несколько раз бывала на репетициях, и это не просто забыть. Учитывая все сложности, ставить оперу в гетто равносильно чуду. Чуть ранее еще один интересный человек вошел в наш ближний круг. Это был известный чешский писатель, которому отвели отдельную каморку в нашем бараке и в качестве особого исключения позволили жить с его старым другом. Ему не только отдали весь его багаж, но и целый книжный шкаф. Он позволил мне брать у него книги, и я прочла много произведений Достоевского. Самое большое впечатление произвел на меня роман «Записки из Мертвого дома», сравнительно небольшая книга о сибирском тюремном лагере. Я заметила там столько сходства с нашим положением! И мы потом еще долго обсуждали, кто у кого чему научился. На работе у меня был еще один защитник. Чешский жандарм Карел, брат того жандарма, который арестовал Джо. Карел давно знал Джо как друга и помощника. Теперь Карел решил, что его долг — присматривать за мной, то есть подкармливать меня во время дежурства. Он заходил в помещение, где я работала, грубо подзывал к себе, уводил в комнату охраны и запирал там с пакетом бутербродов и маринадов, приготовленных его матерью. Через пятнадцать минут он приводил меня назад и строго наказывал работать усерднее. Однажды он принес мне маленькую скомканную записку от Джо, где тот писал, что он здоров и любит меня. Карел сказал, что Джо теперь водит грузовики, которые доставляют в крепость уголь, и что если мне повезет, то как-нибудь я смогу увидеть его: из окна комнаты охраны просматривался небольшой участок дороги. Грузовики проезжали мимо, но так быстро, что я даже не знаю, видела ли я Джо или нет. На всякий случай я махала каждой машине. Весной появились упорные слухи о том, что к нам едет комиссия Международного комитета Красного Креста. На смену комманданту Бургеру пришел австриец Рам, который лучше понимал, насколько важно представить этой комиссии образец гуманитарной организации. Детям в приюте заранее сказали, что если к ним придут Kommandant с комиссией, то они должны будут воскликнуть: «Дядя Рам! Опять шоколад!» Но успех от этих внушений был весьма сомнительным, ведь было в гетто одно печально известное место, в котором невозможно было навести порядок. Психиатрическая больница. Никакая краска или белоснежные простыни не могли скрыть опустошение в глазах заключенных. Нацистов это волновало, а еще их волновал тот факт, что население гетто вновь перевалило за 40 000 человек. Они решили отправить три поезда по 2500 человек в каждом с интервалом в два дня. Начать решили 15 мая. В списки попали детский дом, психиатрическая больница и те молодые люди, которых сочли возможными нарушителями спокойствия. Я тоже оказалась в списках. Оставшиеся у меня друзья дергали за все возможные ниточки, но быстро выяснили, что меня депортируют по особому приказу Kommandantur — в качестве ответной меры на то, что Джо нарушил правила гетто. Таких, как я, было еще трое: две жены, чьи мужья были втянуты в это дело, и четырехлетний сын одной из них. Доктор Мурмельстайн до последнего пытался нас вытащить, но 18 мая нам, с третьей партией заключенных, велели приготовиться к отъезду и явиться в Hamburger Kaserne с вещами и номерами. Пока юденрат подводил заявленные 2500 человек, нас укрыли в комнате, выходившей окнами на поезд, что стоял на станции и ждал отправления. В нас теплилась надежда, что если план будет выполнен, то эсэсовцы милосердно забудут о нас, и весь день мы наблюдали, как в поезд, заполняя один вагон для скота за другим, загружают людей, а потом запирают и опечатывают двери. В 5:45 заполнили последний вагон. Затаив дыхание, мы надеялись, что поезд сейчас тронется, но тут услышали в коридоре шум и отчетливые крики. Дверь распахнулась. — Это еще кто? — Они проходят по специальным приказам Kommandant, — ответил доктор Мурмельстайн, — только женщины и ребенок. — Ты что, за идиота меня держишь? Raus! Raus![22] В поезд, быстро! Saujuden.[23] Они открыли последний вагон и буквально закинули в него сначала нас, а следом и наши пожитки. Двери захлопнулись, и поезд отправился, унося 2504 человека. Глава 15 Внутри было темно. Понадобилось какое-то время для того, чтобы глаза привыкли и я начала различать очертания людей. Было так тесно, что пришлось сидеть, притянув ноги к груди. В нашем вагоне ехали заключенные из бараков для стариков, и многие из них были больны и очень напуганы.