Мы послушно стояли возле могилы, несмотря на колючий снег. Прилетел черный ворон, зловещая птица, и уселся мне на плечо. Нет, не ворон. Это была всего лишь мысль: «Я покончу с этим. Я, внук своего деда, заключу договор с богом, который меня слушает; я покончу с этим, и никто здесь больше не умрет». Прошло совсем немного времени, и кладбищенские статуи чуть от смеха не лопнули, вспоминая тот день. 25. Лето Кракена 8 июля 1992 года, среда Их утренний распорядок не слишком изменился с того дня, как они вернулись из Сандаили. Около шести Аннабель включала шахтерский фонарь, вылезала из мешка и рисовала, лежа на кровати. Просыпался Унаи, подсаживался к ней поближе, и они продолжали свои тихие разговоры, с каждым разом все более откровенные. И все-таки в привычках Аннабель что-то действительно изменилось. Точнее, к ним добавилось нечто новое. Прежде чем занималась заря и небо светлело, она заканчивала сеанс рисования при свете фонаря, надевала горные ботинки и отправлялась на прогулку по близлежащей секвойной роще. Шла она не одна. Последние несколько дней ее сопровождал Лучо. Около семи утра оба выходили на цыпочках, переговариваясь шепотом, и покидали дом, чтобы углубиться в сумеречную и все еще спящую Кантабрию. Лучо был одним из последних проектов Аннабель. Однажды вечером девушка долго и пристально смотрела, как он приканчивает целую тарелку бекона. — Что? — спросил Лучо с полным ртом, почувствовав, что за ним наблюдают. — Ты — то, что ешь, — сказала она уверенным тоном. — Ты ешь жир; значит, ты — жир. И люди видят жир. Пойдем завтра со мной, прогуляемся по горам. За пару месяцев я тебя переделаю. На протяжении многих лет Лучо сохранил эту привычку — уходить рано утром в горы. А заодно увлекся скалолазанием: это началось с тех пор, как он увидел двоих альпинистов на стене Сандаили, и Аннабель рассказала ему о школах скалолазания и скалодромах — к тому времени они вошли в моду в других уголках Европы, и она уже успела их посетить. Аннабель рассказывала ему о роликах, карабинах и кошках; они занимались боулдерингом[34] и взбирались на близлежащие скалы, которые казались ей наиболее безопасными, или, как два паука, карабкались на полтора метра вверх по четырем наружным стенам дворца графа Сан-Диего, чтобы укреплять фаланги пальцев. Новоявленный союз между Аннабель и Лучо принес с собой и новые трения. С Унаи Лучо общался теперь гораздо более язвительно, чем обычно, — возможно, потому что не выносил утренние откровения, которым Аннабель и его друг детства предавались каждое утро. Его бесила эта болтовня вполголоса, смех и все возрастающее доверие. Однажды утром, листая газету, в одном из заголовков Лучо нашел идеальный повод позубоскалить и поиздеваться: ЛЕТО КРАКЕНА Уже три экземпляра гигантских кальмаров найдены мертвыми на астурийских берегах недалеко от города Луарка. Последним был обнаружен самец Architeutis dux, который к 17 месяцам достиг почти 14 метров в длину. — Унаи, тебе не кажется, что этот кальмар — вылитый ты? — принялся острить Лучо за завтраком. За столом были все — Сауль, Ребекка, Аннабель и четверо виторианцев. Поначалу шутку никто не понял. — Что ты имеешь в виду? — Ха, чувак! Посмотри на эти щупальца. В два раза длиннее тела. Точно как у тебя. Какая у тебя длина рук? — Больше, чем твои нейроны, это же ясно. — Не сердись, Кракен. — Я не Кракен, — раздраженно возразил Унаи. — Не трогай меня, достал уже. — Кракен на нас разозлился… — хихикнул Лучо. Свою шутку он повторил на следующее утро, а потом еще через день. Как-то среди недели Унаи вышел из душа и не обнаружил свое полотенце. Кто-то решил над ним пошутить — Лучо, Асьер? — и полотенце исчезло бесследно. Пришлось голым и мокрым подойти к умывальнику, снять крошечное полотенце для вытирания рук и обмотать вокруг талии. Он спустился вниз по лестнице, мечтая никого не встретить. День обещал выдаться жарким: не наступило и половины девятого, а уже чувствовался зной. Спальня была пуста, все спустились завтракать. Он развязал полотенце и собирался начать одеваться, как вдруг за спиной у него послышался тихий, мелодичный голос Аннабель Ли. — Где Лучо? — спросил Унаи. — Завтракает. Ты злишься на него из-за прозвища? — Нет, — солгал он. — А мне нравится Кракен. С прозвищем тебе повезло больше, чем мне. — Сомневаюсь. — Серьезно. Ты кое-что обо мне не знаешь: имя Аннабель Ли я выбрала потому, что мне не нравилось прозвище, которое мне дали в байкерской тусовке моей матери, — сказала Аннабель, по-прежнему стоя у него за спиной. Он повернулся и сел на кровать, держа в руке джинсы и футболку, которую собирался надеть. — И что это было за прозвище? — Сорняк. Меня терпеть не могут девушки, даже взрослые женщины, я не в силах помешать их мужчинам провожать меня взглядом, матери моих подруг не любят, когда я прихожу к ним на день рождения, а парни… как только я появляюсь, собирается ураган и начинается буря. Ничего не могу с этим поделать. И не хочу ничего с этим делать. Короче, я тебя предупредила. Даже мамины бойфренды на меня западали, мама очень из-за этого страдала. Иногда она находила мне оправдание, иногда — и это было ужасно больно — обвиняла меня в том, что я их притягиваю. Я, равнодушная ко всем парням в мире, кроме тебя. Я, которая мысленно всегда была верна только тебе. Я жду тебя с четырех лет. А Унаи стоял перед ней, прикрываясь полотенцем для рук, слишком для этого коротким. Он ничего не ответил, схватил одежду и убежал из этой раскаленной печки, как демон-дезертир. * * * Через несколько часов Хота, Аннабель и Ребекка, изрядно подуставшие и с расцарапанными руками, наконец-то достроили кровлю сказочной хижины железного века. Ребекка в тот день была напряжена и молчалива, Хота сразу это заметил. Есть люди, чуткие к другим людям. А есть равнодушные, как Аннабель, которая бо́льшую часть времени даже не замечала присутствия девочки. Ребекка улучила момент, когда Хота пошел налить воду во фляжку, осталась с Аннабель внутри хижины один на один и попыталась с ней поговорить. Девочка знала, что Хота и Аннабель что-то видели в Сандаили. Когда спустились из пещеры, чтобы немного побыть наедине, они наткнулись на нее и Сауля, которые как раз возвращались назад. Ребекка подумала, что это хороший предлог. С колотящимся сердцем, стыдясь и запинаясь, она заговорила шепотом. Вскоре Аннабель ее перебила: — Все, больше ни слова. Ну и воображение у тебя, детка, надо же такое насочинять! — Значит, ты мне не веришь? — спросила Ребекка дрожащим голосом. Она не смела глянуть Аннабель Ли в лицо. Та была такой… холодной. Она напоминала ей тетю. — Конечно, нет. А если бы все так и было… Ох, девочка. Если б это так и было, тебе повезло больше всех нас. Стоя на пороге хижины, Хота услышал конец разговора. — Что здесь происходит? — спросил он, чувствуя что-то неладное. — Пусть она сама тебе расскажет. Так что, в этой хижине я больше не нужна? — ответила Аннабель, выхватила у Хоты фляжку и вышла вон, оставив дрожащую, на грани отчаяния девочку. И снова сердце бьется быстро-быстро. Иногда с ней такое случалось — сердце готово было вырваться из груди, и она не могла остановить его бешеное биение. — В чем дело, Ребекка? Ты можешь все мне рассказать. — Ничего, Хота. Ничего страшного, — тихо сказала Ребекка. Главное, чтобы их не застукал отец, хотя она знала, что он отправился в дом за газировкой и портативным холодильником. Хота подошел, сел рядом на деревянную скамью, которую другие студенты построили годом ранее, и взял ее за руку. — Ребекка, серьезно. Что бы это ни было, ты можешь мне все рассказать. — Его голос был как у старшего брата: надежный, ласковый… Ребекка посмотрела на его руку, и внезапно эта рука ей понравилась. Она была маленькая, совсем еще детская. Сама невинность.