Я сделал шаг навстречу, и меч в его руке дрогнул, но он попытался взять себя в руки. — На колени, мальчишка, — велел я. Теперь у него был непокорный вид. — Я хочу умереть, как подобает, — ответил Ситрик, и голос его сорвался от страха. — На колени! — прорычал я. Испугавшись, он упал на колени и, когда я двинулся к нему, казалось, был не в силах шевельнуться. Я перевернул Вздох Змея, и Ситрик вздрогнул, ожидая, что я ударю его тяжелой рукояткой. Но вместо этого я протянул ему свой меч рукоятью вперед, и в глазах его появилось удивление. — Возьми меч, — велел я, — и повторяй за мной. Мальчишка все еще молча таращился на меня, потом ухитрился уронить щит и меч и положить ладони на рукоять Вздоха Змея. Я накрыл его руки своими ладонями. — Повторяй за мной, — снова приказал я. — Клянусь отныне быть твоим человеком, мой господин, — послушно повторил он, глядя на меня снизу вверх, — верно служить тебе до самой смерти. — И после нее, — сказал я. — И после нее, мой господин. Клянусь. Дженберта и Иду эта сцена страшно возмутила. Оба монаха перешагнули через орешниковые прутья и закричали, что мальчик должен немедленно умереть, что такова Божья воля. Ситрик вздрогнул, когда я вырвал Вздох Змея из его рук и сделал круговой замах. Зазубренный клинок, покрытый свежей кровью, устремился к монахам, а потом застыл, его кончик был у самого горла Дженберта. И тут ко мне пришла ярость — ярость битвы, жажда крови, веселье убийства. Я едва удерживался, чтобы не позволить Вздоху Змея забрать еще одну жизнь. Меч жаждал этого, я чувствовал, как он дрожит в моей руке. — Ситрик — мой человек, — заявил я монахам. — И отныне каждый, кто его тронет, станет моим врагом. И я убью тебя, монах, если ты его тронешь, убью не задумываясь! — Я уже кричал. Наконец, с трудом сумев отвести острие Вздоха Змея от горла Дженберта, я описал мечом круг, охватывающий всю толпу. — Еще кто-нибудь из вас возражает против того, что Ситрик — мой человек? Хоть кто-нибудь? Ну же? Никто не подал голоса. В порывах ветра, проносившегося через Кайр Лигвалид, все почуяли запах смерти, поэтому никто не решился заговорить, но их молчание не утолило моего гнева. — Ну же? — прокричал я, отчаянно желая, чтобы кто-то принял мой вызов. — Потому что, если найдется такой человек, он сможет убить мальчишку! Он сможет убить его, стоящего на коленях, но сперва этому человеку придется убить меня! Дженберт молча наблюдал за мной. У него были узкое смуглое лицо и умные глаза. Рот его был слегка кривым, возможно, из-за какого-нибудь несчастного случая, приключившегося с ним в детстве, и поэтому казалось, будто монах недобро усмехается. Я хотел вырвать его гнилую душонку из тощего тела. Он тоже не отказался бы прикончить меня, но не осмеливался даже шевельнуться. Никто не двигался, пока наконец Гутред не перешагнул через ветки орешника и не протянул руку Ситрику. — Добро пожаловать, — сказал он мальчику. Отец Виллибальд, который побежал ко мне, услышав мои свирепые вызывающие крики, также переступил через ветки. — Ты можешь вложить меч в ножны, мой господин, — сказал он ласково. Священник был слишком испуган, чтобы приблизиться вплотную, но все-таки достаточно храбр, чтобы встать передо мной и осторожно отвести в сторону Вздох Змея. — Ты можешь вложить меч в ножны, — повторил он. — Мальчик будет жить! — прорычал я ему. — Да, мой господин, — мягко произнес Виллибальд, — мальчик будет жить. Гизела наблюдала за мной, и глаза ее ярко блестели, как в тот день, когда она обнимала своего брата, вернувшегося из рабства. Хильда же наблюдала за Гизелой. А что касается меня, то у меня все еще недоставало одной отрубленной головы. * * * Мы выступили на рассвете — армия, отправляющаяся на войну. Люди Ульфа двигались в авангарде, потом шла толпа священников, несущих три драгоценных сундука аббата Эадреда, а за ними ехал Гутред на белой кобыле. Гизела шла рядом с братом, а я пешком двигался за ней, в то время как Хильда вела в поводу Витнера. Потом, заметив, что моя подруга устала, я настоял, чтобы она села в седло. Хильда выглядела как монахиня. Она заплела в косы свои длинные золотистые волосы и обернула их вокруг головы, а поверх накинула светло-серый капюшон плаща. На шее у нее висел простой деревянный крест, и она все теребила его, пока ехала верхом. — Они не дают тебе покоя? — спросил я. — Кто? — Священники. Отец Виллибальд и другие. Небось уговаривают тебя вернуться в монастырь? — Мне не дает покоя Бог, — ответила Хильда. Я поднял на нее глаза, и она улыбнулась, словно заверяя, что, несмотря на душевные терзания, не будет для меня обузой. — Я молилась святому Кутберту, — сказала она. — И он тебе ответил? Хильда потеребила крест. — Я просто молилась, — спокойно произнесла она, — и это еще только начало. — Тебе не нравится быть свободной? — спросил я без обиняков. — Я женщина. Как я могу быть свободной? — засмеялась Хильда. Я ничего не ответил, и она улыбнулась мне. — Мы, женщины, всегда подчиняемся, — сказала Хильда. — Богу, отцу, мужу. Так уж заведено на свете. Она говорила без горечи, словно просто утверждала очевидное. И это было правдой. Она происходила из хорошей семьи, и если бы в детстве ее не отдали Церкви, то наверняка отдали бы мужчине. Такова уж женская доля. Правда, со временем я познакомился с женщиной, которая бросила вызов такой судьбе, но Хильда напоминала вола, который в праздничный день скучает по своему ярму. — Теперь ты свободна, — сказал я. — Нет, — ответила она. — Я завишу от тебя. — Она посмотрела на Гизелу, которая смеялась каким-то словам своего брата. — И ты хорошо заботишься обо мне, Утред, и не позоришь меня. Хильда имела в виду, что я не унижаю ее, хотя вполне мог бы бросить и начать ухаживать за Гизелой. Заметив выражение моего лица, Хильда засмеялась. — Во многих отношениях ты хороший христианин. — Я?! — Ты пытаешься поступать правильно, ведь так? Хильда снова рассмеялась: наверняка вид у меня был ошарашенный. — Я хочу, чтобы ты мне кое-что пообещал, — сказала она. — Если только это в моих силах, — осторожно ответил я. — Поклянись, что не украдешь голову святого Освальда, чтобы у тебя стало восемь отрубленных голов. Я засмеялся, почувствовав облегчение: обещание, которого Хильда от меня ждала, не имело отношения к Гизеле. — Вообще-то я подумывал об этом, — признался я. — Знаю, что подумывал, но из этого ничего не выйдет. Освальд слишком стар. И Эадред будет убит горем. — А что в этом плохого? Хильда не обратила внимания на мои последние слова. — Семи голов вполне достаточно, — настаивала она. — Восемь было бы лучше. — Нельзя же быть таким жадным, — заметила Хильда. Семь голов были зашиты в мешок. Ситрик погрузил его на ослика, которого вел на веревке. Вокруг мешка жужжали мухи, и из него страшно воняло, поэтому Ситрик шел в одиночестве. Мы были странной армией. Не считая священников, нас насчитывалось триста восемнадцать человек, причем с нами шли по крайней мере столько же женщин и детей и, как обычно, несколько десятков собак. Шестьдесят или семьдесят священников и монахов я охотно обменял бы на дополнительных лошадей и воинов. Откровенно говоря, я сомневался, что из трехсот восемнадцати человек хотя бы сотня стоила того, чтобы поставить ее в «стену щитов». Положа руку на сердце, мы были не армией, а настоящим сбродом. Монахи распевали на ходу. Я полагал, что они поют на латыни, но не понимал ни единого слова. Они набросили на гроб святого Кутберта прекрасную зеленую ткань, вышитую крестами, и тем утром вороны обделали ткань. Сперва я принял это за дурное предзнаменование, но потом решил, что раз ворон — птица Одина, он просто выказывает свое неудовольствие мертвому христианину. Поэтому я поаплодировал шутке бога, заслужив тем самым злобные взгляды братьев Иды и Дженберта.