– У тебя удивительные руки, Питер, – слегка скривившись, пробормотал он. – Дай-ка я взгляну. Взяв мальчика за руку, он посмотрел на его гладкую ладошку. – Так смешно это все. – Что смешного, отец? – Ну, – улыбнулся Джонни, – наверное, то, что отцу сложно это произнести. Должно быть, так же думал и мой отец, и потому никогда не говорил. Но я все же скажу. Скажу, Питер… что я люблю тебя. Ничего не ответив, мальчик уставился на отца своими огромными глазами, в которых, казалось, отражалась вся комната, целый мир. Только голубая скрюченная венка на правом виске слегка набухла. Джонни уж собрался уходить, как Питер произнес: – Я тоже люблю тебя, отец. Джонни смущенно прикусил губу и, когда способность говорить вернулась к нему, отозвался: – Вот и славно. Знаешь, что еще я хотел тебе сказать? С порывом холодного сухого ветра над ними без всякой цели и без всякой пользы закрутились лопасти. Джонни так и не починил мельницу, хотя плечо о ее крылья он разодрал задолго до рождения своего чудного сына. – Не знаю, отец, – прошептал Питер. – Я хотел сказать, не стоит обращать внимания на то, что говорят люди. Им никогда не понять чужой души. – Даже думать о них не буду. – Нет, Питер, пожалуйста, не говори так. Обычно те, кто не смотрит на людей, вырастают сильными, очень сильными. Но ты должен быть добрым. Добрым, понимаешь? Ты сильный, и потому ты сможешь сделать людям очень больно. Знаешь, что значит быть добрым, Питер? – Не уверен. – Что ж, быть добрым – значит устранять все препятствия на пути тех, кого любишь и кто в тебе нуждается. – Ясно. – Я сам всегда был таким препятствием, – закусив губу, пробормотал Джонни, – но сейчас полегчало. Спасибо за понимание. А теперь я должен идти. С робкой улыбкой на губах он простоял еще немного и, подойдя к Питеру, коснулся рукой его головы и прошептал: – Ты хороший, хороший мальчик. А после ушел в одну из комнат наверху. Услышав наверху шум, Питер поднялся следом за Джонни. – Питер? – крикнула мальчику Роуз. – Питер? Что тебя туда понесло? Мальчик ничего не ответил. – Не разбуди отца! – раздался снизу отчетливый шепот Роуз. – Должно быть, он очень устал. – Сейчас спущусь. Спустившись, Питер замер в дверях кухни и окликнул Роуз. Но не по имени, как он обычно к ней обращался, а назвал ее матерью. Слово это прозвучало так странно, так официально, что Роуз обернулась от печи, где кипятилась вода для чая. – Да, Питер? В руках у мальчика был черный гребешок, который он всегда носил с собой. Наверное, только закончил расчесывать свои светлые волосы. Не решаясь заговорить, Питер провел пальцем по зубьям гребня, а потом еще раз и еще раз. От скрежета Роуз стало не по себе. – Питер, умоляю. Глядя сквозь нее, он смотрел на стену кухни. – Что ты там увидел? Питер пытался подобрать слова – сообщить матери, что минуту назад перерезал веревку, на которой повесился отец. Одну из тех веревок, что лежали сложенные в кольцо на окне. На случай пожара. III Сперва соседи, а затем, когда разошлись слухи, и заезжие туристы стали коситься на постоялый двор, где случилось самоубийство. Из дверей салуна на крутящуюся мельницу за пустырем глазели посетители и дивились отважности хорошенькой девушки, что выбегала на улицу снять белье и одну за другой стягивала с веревки вещи, но больше не поливала цветы. Некоторым из гостей ужасно хотелось взглянуть на девушку и мальчика поближе – узнать, остались ли на лицах следы былой трагедии? Постоялый двор работал теперь как ресторан, правда, из-за дурной молвы посетителей в нем было немного: комната, где предполагалось отобедать, находилась прямо под тем местом, где случилось это, что неизбежно наводило на мысли о смерти и разочарованиях в собственной жизни. Не выдерживав безнадеги Бича и его окрестностей, многие, кто знал Джонни, покинули город. Реже стали ломаться автомобили, а потому закрыл свое заведение мужчина, который переоборудовал старый амбар в ремонтную мастерскую, и поросла бурьяном красная бензоколонка. Разорилась куриная ферма. Так и не смог добиться успеха мужчина, продававший странные причудливые камни и окаменелую древесину. В салуне появились новые бармены. Сам постоялый двор был выкрашен нынче в красный и переименован в «Красную мельницу». Здесь по-прежнему останавливались коммивояжеры, следовавшие через Бич, слишком уставшие, чтобы обращать внимание на местные слухи, или приезжавшие слишком поздно, чтобы кто-то успел о них поведать. Впрочем, помимо грязной комнатушки над магазином, выбора в городе почти не оставалось. Отвлекала от сплетней и война, заставлявшая людей уживаться с мыслью, которая буквально переворачивала их сознание: те, кого они знали, с кем выпивали, ссорились, кого любили и кому изменяли, погибли в окопах Франции. Как это возможно, не верили они, наблюдая за солнцем, заходящим за горы, – как это возможно, чтобы те, кого они знали, лежали мертвыми во Франции? Пока салуны стояли закрытыми, всего за десять долларов Роуз Гордон выкупила в одном из них механическое пианино, стоившее не меньше двух тысяч! Но вскоре салуны вновь опасливо открыли свои двери. Теперь ими заправляли бутлегеры, возившие из Канады автомобили марки «хадсон». Кто быстрее – «хадсон» или «кадиллак», спросите вы. Что ж, скажу вам, что однажды Пол Маклафлин, прокурор Херндона, на своем «кадиллаке» и Джерри Диснард, бутлегер на «хадсоне», решили опробовать новую дорогу, и Макмафлин Диснарда все-таки обогнал… Итак, благодаря войне и бутлегерам с их ночными перегонами машин из Канады старая история о самоубийстве перешла в разряд мифов и городских сказаний. Подробности забывались, и потому одни рассказывали, что Джонни застрелился, а другие – что выпил яд, который легко мог раздобыть, будучи доктором. Третьи считали, что Джонни попросту исчез, бросив жену с ребенком. При этом все они восхищались девушкой, которой хватило смелости остаться и превратить заведение в своего рода придорожный ресторан. Чтобы заглянуть в салуны бутлегеров и отведать жареной курочки в «Красной мельнице», в Бич приезжали даже франтоватые, разбогатевшие на войне толстосумы, мчавшие из Херндона на своих «мерсерах» и «штутцах». Что-то необыкновенное делали с обсыпкой в этой курице! Конечно, если угодно, здесь можно было заказать и стейк, и горячий тающий во рту бисквит, и душистый салат из латука. В отличие от других заведений, где кофе по полдня томился в баке, в «Красной мельнице» его подавали свежесваренным. Для тех, кому после ужина хотелось потанцевать, имелось механическое пианино и старые добрые мелодии: «Все как у цыган», «Жанна д’Арк», военные песни, не пользовавшиеся, правда, особым спросом, «Чай на двоих» и «В свете звезд». «А что мальчик?» – «Он обслуживает столики, но хозяйка сама подходит узнать, все ли тебе понравилось – а нравится здесь все». «Но все же как он?» «Да откуда мне знать? Должно быть, заканчивает школу, а может, еще не заканчивает. Ну и взгляд у него: смотрит, но не видит тебя или же видеть не хочет. Такой часто бывает у чересчур умных детей. Слишком много учатся. Кем он станет? Доктором? Не знаю. Конечно, это дорого, кто будет спорить. Думаете, она зарабатывает достаточно? Но все же я бы заехал к ним на вашем месте, забронировал столик и заказал бы жареную курочку. Девушка сыграет вам на пианино. Она, говорят, тем и жила раньше, что играла на пианино». Из отрубей и водянистого молока, которое поставляли с засушливых земель фермеры, Питер замешивал кисловатое месиво. Он же откармливал цыплят и, когда приходило время, забивал их. Роуз даже смотреть на забой не могла, не могла и не смотрела. Чтобы не слышать чудовищных воплей, она уходила в дом, закрывала двери и окна, а иногда даже принималась петь, затыкая уши, пока Питер спокойно отлавливал куриц, загоняя их в угол птичника. Курицы понимали, что последует дальше, и Роуз знала, что последует дальше, потому она затыкала уши и начинала петь. Считая этот способ гуманнее и надежнее топора и колоды, Питер сворачивал курицам шеи. Резко схватив птицу, он поворачивал запястье – и, пару раз встрепенувшись, обезглавленная курица падала на землю. Тушка дергалась в конвульсиях, подпрыгивала и хлопала крыльями, а оторванная голова пораженным взглядом смотрела на собственное трепыхавшееся тело. Лишь тогда смыкались веки на курином глазу, когда тушка успокаивалась и валилась замертво – и все было кончено, все было кончено. Ни разу Питер не запятнал свою чистейшую рубашку брызгами крови: оттачивал сноровку, будто готовясь к будущей карьере. Когда тушки были ошпарены и ощипаны, а остатки перьев опалены, курицы воспринимались уже не как живые создания, а как еда, и Роуз могла приступить к жарке. Все было готово к приезду ковбоев. От бармена, говорившего с одним из Бёрбанков по телефону, Роуз узнала, что им понадобятся двенадцать кроватей и курица на ужин. Чтобы освободить комнаты, хозяйка принесла свою раскладушку на кухню, а Питер перебрался в мельничный амбар, поближе к отцовским книгам. Все было готово к приезду, даже тщательно заточенный карандаш лежал рядом с книгой учета. «Боже, а что, если Бёрбанки будут приезжать сюда каждый год, а за ними подтянутся ковбои и с других ранчо?.. Ох боже!». Питер редко улыбался кому-нибудь, кроме матери. Как же воспряли духом, приблизившись к Бичу, молодые ковбои! Местные земли были населены чуть гуще, и зоркий глаз еще с дороги мог зацепить крыши домов и амбаров на крошечных ранчо. Сквозь стадо, распугивая скот, пробирались редкие автомобили, и волы обступали похожие на скалы машины, словно поток, огибающий камни. Рисуясь перед водителями и пассажирами, молодые погонщики пришпоривали лошадей, и те, как безумные, шарахались и вставали на дыбы. Глядя на них, Фил ухмылялся. Вот же юные болваны! По правде, Фил любил своих ребят. Да, им и не сравниться с ковбоями прошлого, да, им и далеко до Бронко Генри, но из тех, кого можно найти сегодня, они определенно лучшие. Здесь уж Джордж прав как никогда – нужно идти в ногу со временем, смириться с автомобилями и рекламными вывесками, что висели теперь на каждом столбе, на каждом заброшенном амбаре или сарае. Раз уж женщина открыла свое заведение, больше им не придется брать пайки от миссис Льюис на вечер в Биче. На самом-то деле Фил был совсем не прочь разделаться с хорошим ужином из жареной курочки, и живот его издал мощный оглушительный рев. Практически всегда в баре удавалось встретить старожилов, еще не забывших, какой была страна раньше, потрепать с ними языками и пропустить по стаканчику. Фил любил угощать друзей выпивкой и наслаждался тем, как с приездом Бёрбанков город целиком оказывался в их распоряжении. Всяческий сброд вроде железнодорожников-мексиканцев, даже не говорящих по-американски, тупиц фермеров с засушливых земель и пастухов-овцепасов с северных окраин города не решался приближаться к ковбоям и держался от бара на почтительном расстоянии. Если что-то Фил и ненавидел, так это пьянство, глубоко оскорблявшее его обостренное чувство приличия и благопристойности. То, как выпивоха цепляется за тебя, чтобы устоять на ногах, как вянут уши от его бессвязной речи. То, каким он становится самодовольным и как много о себе воображает. То, как ты его оскорбляешь, шпыняешь, делаешь с ним что хочешь, а он все равно разглагольствует. Как-то раз, пару лет назад, вспомнил Фил, он стоял у этой самой стойки, наслаждался атмосферой, и вдруг в салун ввалился один такой персонаж и выставил себя на посмешище. Конечно, Фил сам был не против опрокинуть стаканчик-другой. Но чтобы вот так, Господи Иисусе! Представьте, двадцать миль вы гнали скот, добрались наконец до салуна, а там дебоширит такой горластый щенок. По-хорошему, конечно, таких следует выгонять из бара. А если нет, что делать? Фил сразу понял, что это за малый, с самого начала, когда тот только переехал в Бич – сколько ж лет прошло с тех пор? На него и прежде жаловались, просто так вышло, что раньше Фил его не трогал. Что ж, одного раза вполне достаточно! В другой приезд один пьяница-пастух притащил в бар сучью собаку, а Фил терпеть не мог, когда животные сидели вместе с людьми. Собака сопела в ногах и глазела, уставившись на разинутый рот хозяина, а болван все уши прожужжал о том, какая она умная, какая быстрая, верная, доверчивая и любящая. «Псинка эта для меня ну просто как жена», – заливал пастух, еле держась за барную стойку. «Не удивлюсь, если она ей и станет», – сухо заметил Фил, но пастух как ни в чем не бывало продолжил пороть свою чепуху. Впрочем, пьянчугу выставили, в салуне воцарилась благодатная тишина, и Фил облегченно вздохнул. Хотя удача не всегда бывает на твоей стороне. Однажды в баре ему довелось встретить тупицу, который перед кучей народа – и прежде всего перед самим Филом – распинался о, прости, Господи, цветах. Бедняга Фил конкретно влип с этим городским сумасшедшим. Как мог, он пытался объяснить пьянчуге, что ему здесь не рады. А потом – что ж, ну а какого черта! «Не стал бы я так…» – сказал тогда Джордж. «Конечно, не стал бы, – воскликнул Фил, – тебе же не пришлось его выслушивать!» По части сочувствия старине Джорджу не было равных. Сколько же надо сочувствия, размышлял теперь Фил, чтобы решиться отобедать и переночевать у этой женщины? Насколько же надо жалеть слабоумного пьяницу, повесившегося здесь пару лет назад? Вот чокнутый! – Что ж, толстячок, – заговорил Фил, поравнявшись с братом, – вот он и перед тобой – славный город Бич. – Ну да, вот и он, – кивнул в ответ Джордж. – Довольно тихо сегодня. Кажется, все уже попрятались. Неужто без проблем загоним стадо? – Похоже на то. – Да что, черт возьми, с тобой не так, толстяк? – Все со мной нормально, Фил. – Вот что с тобой случится, если ты пару слов из себя выдавишь? – Я никогда разговорчивым не был, Фил. – Да уж, говорящая машина Эдисона из тебя так себе. Повернув коня, Фил пробрался сквозь стадо к одному из погонщиков. – Я так голоден, что толстая кишка вот-вот сожрет тонкую, – сообщил он юноше.