И женщина, и Джордж не хуже самого Питера слышали язвительный свист, явно последовавший после россказней Фила. Что ж, лишнее доказательство того, кто здесь настоящий хозяин: ведь не только мать не смогла защитить сына от оскорблений, но и сам Джордж. Вот досада-то! Однако кое-что Филу пришлось признать. Пока мальчика гоняли сквозь строй открытых палаток, он не замялся, не запнулся – вообще не подал виду. Не обращая внимания на ухмылки рабочих, он прошагал мимо, уставившись на лохматое сорочье гнездо на ивовом дереве и на крикливых дрожащих птенцов, что едва научились сидеть на ветке. Не отрывая рук от веревки, Фил наблюдал. Обратно к мамочке мальчик мог бы пройти и позади палаток, без лишних глаз и ухмылок. Но он выбрал прежний путь и, развернувшись, вновь зашагал мимо открытых палаток. Больше никто не свистел! Фил всегда отдавал должное тому, кто того заслуживал. А парень-то не из робких. Не попробовать ли отлучить сынка от мамочки? Вот будет потеха. Кто устоит перед соблазном завести друга, подружиться с настоящим мужчиной? А женщина? Почувствовав себя брошенной, она все больше и больше будет налегать на старую добрую выпивку. А дальше? Брак между Джорджем и его женушкой мигом даст трещину. Увидев запои суженой, даже старина Джордж, каким бы тугодумом он ни был, догадается, что построить счастливую семью у него не вышло. Просто гениально! План был превосходен и в еще одном отношении. Орудие задуманного им преступления чудесным образом буквально оказалось в руках у Фила. Только что начатая веревка – вот тот подарок, который станет знаком особой связи и положит начало отлучению мальчика от матери. Пальцы Фила вдруг остановились, и он взглянул на собственные руки – на двух огромных пауков. Он был совершенно ошеломлен, околдован своей задумкой. Веревке в его руках суждено стать началом конца! – Питер, – тихо подозвал Фил. Мальчик продолжал шагать в сторону кухни, где ржавая покосившаяся труба испускала последний, еле уловимый дымок, тонкой ниточкой стелившийся над ивами. – Питер, – позвал Фил немного настойчивее. Неужели мальчик посмеет пропустить мимо ушей его призывы? Вдруг, точно флюгер на ветру, мальчик развернулся и, сунув руки в карманы тугих новеньких штанов, направился к Филу. – Вы что-то хотели, мистер Бёрбанк? – Мистер Бёрбанк, ты сказал? – Фил изобразил удивление и завертел головой, словно ища кого-то. – Но здесь нет никакого мистера Бёрбанка. Я Фил, Пит. – Хорошо, мистер Бёрбанк. Вы что-то хотели? – Что ж, понимаю, юному пареньку непросто называть старого чудака вроде меня вот так, по имени… но это поначалу. Взгляни-ка, Пит. – И Фил приподнял конец будущей веревки. В глазах у мальчика появился блеск. – Прекрасная работа, сэр. – Сам пробовал когда-нибудь плести, Пит? – Нет, сэр, никогда. – Я тут подумал, Пит. Что-то у нас с тобой сразу не заладилось, с самого начала. – Разве, сэр? – Забудь ты об этих сэрах, – слегка откашлялся Фил. – Первое впечатление обманчиво, сам понимаешь. Сбивает с толку даже тех, кто мог бы стать добрыми друзьями. – Да, наверное. – Знаешь что? – Что… Фил? – Вот видишь, ты смог. Смог назвать меня Филом. Когда закончу веревку, я ее тебе подарю. Доделаю, подарю и научу ей пользоваться. Ты же теперь на ранчо, мог бы научиться бросать лассо, так ведь? И ездить на лошади? Тут может быть тоскливо, Пит, но только пока не освоишься. – Спасибо… Фил. А сколько нужно времени, чтобы закончить веревку? И снова глаза мальчика заблестели. Отлично. Кажется, сработало. – Ну, – пожал плечами мужчина, – если браться за нее время от времени, думаю, к твоему отъезду закончу. – Недолго ждать, следовательно, – заключил Питер, разглядывая пучок кожаных полосок в тазу. – Ты подходи, когда в следующий раз приедешь в лагерь. Посмотришь, как идут дела. Мальчик улыбнулся Филу и зашагал своей механической походкой к повозке. «Чик-чик-чик», – скрипели новые левайсы. «Чик-чик-чик», – как ножницы. Забавный он, размышлял Фил. Да, сэр. Нет, сэр. Внеземное существо. Не человек, а «виктрола» говорящая. Спасибо, сэр. Однако, как верно подметил мальчик, ждать осталось недолго. XIII Питер мечтал вернуться в свою опрятную комнату в Херндоне. Мечтал поиграть в шахматы с другом, долговязым очкариком, сыном школьного учителя, у которого, как и у самого Питера, прежде никогда не было друзей и который порой начинал беспричинно смеяться и хихикал до слез, до потери сил. Он мечтал поговорить с ним о Боге и пофантазировать о будущем – будущем прославленного хирурга и прославленного профессора английского языка. Так, сперва в шутку, а затем и вполне серьезно, друзья и стали называть друг друга Доктор и Профессор. Но только не на людях. Эти двое познали другой Херндон, познали жизнь ночного города со слабым светом в прихожих полутемных домов и с одинокими голыми лампочками сумрачных магазинов, свисавшими над кассовыми аппаратами в стиле рококо. Они видели, как снуют мужчины вверх и вниз по лестнице красно-бело-синих комнат и как, скрываясь за углом, крадутся по неведомым делам полицейские машины. А более всего они познали железнодорожную станцию с ее жесткими деревянными скамейками, безмолвием зала ожидания, нарушаемым лишь тихим шепотом воды в питьевом фонтанчике и истеричным треском телеграфа в тесной комнатенке, где сидел их друг – ночной телеграфист – и, глядя в пустоту, принимал бог знает откуда бравшиеся сообщения. Одинокий мужчина был рад компании странных мальчиков. Он угощал их горьким черным кофе, сваренным на горелке, и рассказывал, как мечтает выучить испанский и уехать в Аргентину, сулившую ему столь заманчивые перспективы. Телеграфист и правда занимался испанским, получая задания по почте, так что мальчики не сомневались, что мечты его обязательно сбудутся, о чем они ему и говорили. «Buenas noches, – посреди ночи приветствовали они телеграфиста, – Qué tal?»[17] Тогда, поднявшись из-за телеграфного аппарата, мужчина щелкал ключом и запускал мальчишек внутрь. Ох, что было бы, если бы нагрянул смотритель станции! Больше никто в Херндоне не сидел ночами в этой комнатке, в этом благословенном месте. Никто не разделял грез по далеким странам, о которых рассказывал телеграфист. Никто, кроме будущего хирурга и будущего профессора. Новая дружба с Филом открывала пути в те далекие страны, где Питер рассчитывал побывать вместе с Роуз, и ради них мальчик был готов терпеть упреки в глазах матери. В конце концов, и мужчины-то порой в жизни ничего не смыслят, куда уж женщинам. Мальчик стоял посреди розовой спальни, в комнате, где никогда не чувствовал себя уютно. Где незнакомый мужчина, какая бы роль ни была отведена ему в планах Питера, имел полное право играть роль мужа. Где мужские вещи лежали в шкафу вместе с вещами его матери – острые клинковые бритвы рядом с кремами и флаконами духов. Вещи Джорджа – человека, который до сих пор никак себя не проявил, не считая ужина с губернатором штата, о котором Роуз ничего не хотела рассказывать. Питер читал у себя в комнате, как вдруг дверь на лестницу отворилась, и раздался голос матери: «Питер, может, зайдешь, поговорим немного?» Ее губы показались ему странными: будто листок на ветру. Питер спустился и стоял теперь посреди розовой спальни, глядя на дождь, вернувшиеся с полей сенокосилки, дым, валивший из дверей кузницы, где работал Фил, и на громадные шесты сеноподъемных кранов, напоминавшие мальчику виселицы. Стоял и смотрел, пока, поймав его взгляд, Роуз не заговорила: – На что ты там смотришь? – Ни на что, просто на дождь. О чем ты хотела поговорить? Беседы с матерью давно тяготили мальчика. В последнее время они неизбежно сводились к ностальгическим воспоминаниям о прошлом, а едва задетые чувства сразу же вызывали в нем злобу. Хотелось сжать кулаки. – О чем угодно. Просто одиноко стало, наверное. Джордж уехал. – Ты не замерзла? Давай принесу свитер. – Уехал куда-то на своей гнедой… Ты, кажется, с Филом подружился? – Он делает мне веревку. – Веревку? – Веревку из сыромятной кожи. У него золотые руки. – Что такое сыромятная кожа? – Да ничего особенного, – терпеливо объяснял Питер. – Высушенные полоски коровьей кожи, их размачивают и формуют. – Что делают? – Сплетают их. – Питер, умоляю, прекрати так делать. И мальчик перестал елозить пальцем по гребешку. – А, я не специально. Сплетают, значит. Не специально. От бьющего в глаза света ей стало не по себе. Сын стоял у окна: он всегда как будто стоял, никогда не садился. Всегда настороже, вечно прислушивался. Никогда по-настоящему он не включался в разговор, просто стоял и терпеливо… терпеливо что? Ждал? Вместе с ним в комнату проник странный, подозрительно знакомый запах. – Что-то непохоже. Помню, как в детстве мурашки по спине пробегали от скрипа мела по доске. Мисс Мерчант… – Кто-кто? – Мисс Мерчант. На доске, рядом с нашими именами, она рисовала звездочки. Не помню за что, если отвечали правильно, наверное. Но звезды точно были. Ты мог выбрать цвет, какой тебе нравился, и мисс Мерчант, не отрывая мела от доски, рисовала звездочку. Даже не рисовала, получается, вычерчивала. Почему, интересно, именно звезды? Не ромбики, не сердечки – почему всегда звезды? Питер говорил тихо, не поворачивая головы, едва шевеля губами, словно чревовещатель: – Звезды считаются недосягаемыми.