– Что же? – Что она не должна была умереть. – В каком смысле? – Врач не пришел к нам тогда. Он знал, что у нас нет денег. Их никогда у нас не водилось. С прежним доктором, сказал отец, мама не умерла бы. Часы у двери щелкнули, готовясь пробить одиннадцать. – А как звали того прежнего доктора? – Как его звали? Удары часов заглушили голос девушки. Выглянув в окно, Роуз вспомнила, как пару часов назад смотрела с крыльца на исчезающий за холмом старый «рео». А до того она нечаянно подглядела одну забавную сцену, как Джордж смотрелся в зеркало ванной. Не заметив Роуз, он стоял и стоял, уставившись на свое отражение, хотя бриться уже закончил. Она тихонько вышла из комнаты, а вскоре появился и Джордж, уже одетый по-городскому. На сей раз он не предложил поехать вместе, ни слова об этом не сказал. И Роуз не могла понять, что случилось. – Не доктор ли Гордон его звали, случайно? Того прежнего врача? – Да, – округлила глаза Лола. Совпадение поразило девушку. Как будто оно давало понять, что отвратительные истории миссис Льюис не лишены основания. – Так и звали, доктор Джон Гордон. Вы тоже его знаете, получается? Губы Роуз дрогнули, словно та услышала голос привидения, зовущий ее по имени. – Джон… – Мир тесен, – подметила Лола. Действительно, пронеслось в голове у Роуз. Слишком тесен. На дороге, ведущей с вершины холма, показался Фил на золотисто-гнедом иноходце. Подходящий день, чтобы поговорить начистоту, пока Джордж в отъезде. Мысль об этом привела Роуз в ужас, что все чаще становился верным предвестником мигрени. Роуз ходила на прием к доктору. «Болит ли голова сейчас?» – «Нет, сейчас не болит». – «Опишите свои боли». – «Они возникают позади глаз, словно что-то пытается выдавить их изнутри». – «Ах, вот оно что. Вы много читаете?» – «В последнее время, нет. Раньше часто читала для мужа и сына. Первого мужа». Врач направил Роуз к окулисту. «Мой шурин», – пояснил он. Низенький окулист озадаченно просил девушку прочитать большие и маленькие буквы, направлял в глаза вспышки света и в конце концов отправил ее обратно. «Пищевые привычки?» – «Вроде ничего необычного. Разве что редко завтракаю. Практически никогда, можно сказать». – «Ах, вот оно точно! Боли могут возникать от голода. Не случаются ли приступы ближе к полудню, перед обедом?» – «Именно так. Ближе к полудню». «Завтрак – важнейший прием пищи, миссис Бёрбанк! Будете начинать свой день с хорошего сытного завтрака, я уверяю вас, что скоро…» В шесть утра рабочие собирались в задней столовой за завтраком. Туда же приходили Фил с Джорджем, чтобы разделить с ними кофе, овсянку, оладьи и яичницу с ветчиной. Затем, пока ковбои курили и ковырялись в зубах после завтрака, Джордж давал им указания на день, а после рабочие перемещались в барак, продолжая по пути курить, ковыряться в зубах и угощать холодными оладьями собак, что скакали вокруг и жалобно скулили. Когда Старик Джентльмен и Старая Леди жили на ранчо, завтрак начинался в восемь, и проходил он в парадной столовой. Супруги садились друг напротив друга и, разделенные белоснежным простором скатерти, обмениваясь благовоспитанными фразочками, вкушали омлет, иногда говядину в сливочном соусе, которую подавали на тостах, соленую скумбрию и вареный картофель. Они могли отведать земляники или даже грейпфрутов – неведомые в тех краях яства, что с большими издержками, рискуя переморозить фрукты в дороге, везли из Солт-Лейк-Сити. Закончив трапезу, Старики промокали губы салфетками и споласкивали руки в чашах для омовения пальцев. После они сворачивали в трубочку использованные салфетки и скрепляли их серебряными кольцами. Такие маленькие церемонии хоть как-то скрашивали унылый вид на поросший полынью холм, спасали от зимней непогоды и ужасающей порой мысли о том, что живут они за три тысячи миль от Бостона. Терзавшими обоих сомнениями о смысле их жизни они никогда не решались поделиться друг с другом: каждый был убежден в уверенности другого, что отпущенные им годы они провели с умом, а то и с пользой. Когда с завтраком было покончено, стол снова был чист, а солнце медленно выползало из-за громады холма, один из них говорил другому: «Погожий денек сегодня будет, я смотрю». Или: «Кажется, буря намечается». Или: «Что ж, скоро буря должна утихнуть, как думаешь?» После, сцепив руки за спиной, Старик Джентльмен принимался вышагивать по ковру в своей энергичной военной манере. Шаг-шаг-шаг. Кру-гом! Шаг-шаг-шаг. Следить за ногами. Шаг. Поворот. А Старая Леди отправлялась в свои розовые покои – подремать на кушетке, если в комнате было тепло, или полюбоваться на горы. Бывало, старушка решала занять руки вышивкой или же садилась за пространные письма для родственников с Восточного побережья. Никто не мог понять, что привело этих двоих на Запад. Обходиться с лошадьми они не умели, не охотились и едва ли отличали херефордских коров от шортгонских. Все заботы Стариков, в сущности, и сводились к их маленьким церемониям. Роуз не стала рассказывать Джорджу о предписаниях доктора, хотя сам он, может, и не видел ничего дурного в совместной трапезе: в конце концов, завтракала же с ними мать. Гораздо больше ее смущало присутствие служанки. Столько раз, когда Лола подавала горох или свеклу, Роуз ловила на себе тяготящий взгляд Фила. Он прекрасно понимал, что манерность и чопорность, которые Лола могла принять за плоды хорошего воспитания, были не более чем попыткой спастись от стыда. Теперь же Роуз каждое утро стала приходить на кухню за своей тарелкой овсянки. Вдруг доктор прав? На какое-то время Роуз замерла, словно канатоходец над пропастью без сетки под ногами. Однако скоро мигрень вернулась, и вновь от нестерпимой боли из глаз лились слезы, а девушка отчаянно вцеплялась в виски пальцами. В одном доктор не ошибся: приступы случались именно перед обедом. Еще таблетку аспирина. Запить «Бромо-зельцером». Незадолго до смерти, когда Джонни Гордон поклялся больше не пить, Роуз застала его с бутылкой. Он взглянул на нее испуганными, пустыми глазами и, будто оправдываясь – хотя его ни в чем не упрекали, – стал заикаться. «Зуб разболелся, просто с ума схожу». Джонни не соврал, и вскоре зуб действительно вырвали. То же исступление привело теперь и Роуз к заветной дверце буфета. Она сняла с крючка ключ, припрятанный среди китайского фарфора, и склонилась над маленькой дверцей. Сердце бешено случало. Услышав шаги Лолы на лестнице, Роуз выпрямилась: пусть служанка пройдет на кухню. Наконец она нагнулась, схватила бутылку виски и, прижимая сокровище к груди, помчалась в ванную. Задыхаясь от волнения, Роуз заперла дверь и припала к горлышку бутылки. Со всей силы она стиснула голову руками – в глазах помутнело, засверкали ослепительно-белые вспышки. Помогло. Боль была сравнима разве что с родами. Роуз склонилась над раковиной, умиротворенно разглядывая себя в зеркало. И хотя воспоминания о рождении сына порядком поблекли, ей казалось, что тогда было не хуже, и уж точно боль не мучила ее так долго, как приступы мигрени. Полуденная трапеза прошла чудесно. – Ты такая счастливая сегодня, – улыбнулся Джордж, когда они с Роуз остались наедине в гостиной. Бросив взгляд в сторону столовой и удостоверившись, что в комнате никого нет, он поцеловал жену. – Я правда счастлива, – прошептала Роуз, и Джордж, радостно посвистывая, вышел из комнаты. Только когда убрали со стола, Роуз вернула бутылку на место. Ключ она поворачивала в полной уверенности, что даже избавление от боли не стоит пережитого стыда, а потому больше к спиртному она не прикоснется. Или ей так казалось, пока отступила мигрень? Новый приступ поколебал ее уверенность, и в надежде на лечебные свойства свежего воздуха и физических нагрузок Роуз стала выбираться на бесцельные прогулки по холму, поросшему полынью – и они действительно помогали, по крайней мере, первое время. Именно на одной из таких прогулок, пока Питер ушел вперед, прокладывая путь через заросли кустарника, Роуз и поняла, в чем ее проблема. Как верно заметил сын, нервничала она из-за старшего брата ее мужа. Должно быть, мальчик знал из отцовских книг, как может раскалываться голова на почве неврозов. Однако Роуз ничего не говорила ему: к чему тревожить мальчика, который так хочет верить, что здесь ее ценят и уважают? Каждое утро ее бросало в дрожь при мысли о предстоящем обеде, а каждый вечер – о предстоящем ужине; при мысли о том, что придется терпеть мертвенное молчание и грубость Фила, как он будет сопеть, почесываться и переговариваться с Джорджем, будто ее и нет. Снова и снова Роуз представляла, как Фил садится, громко отодвигая стул, и без конца в ушах звучали его «куски коровы», – так он называл говядину. Если причина мигрени заключалась именно в этом, прекратятся ли когда-нибудь ее мучения? Казалось, что сводящей с ума боли, которая рано или поздно опять приведет к буфету, нет конца. Как в таком случае восполнить запасы виски, ведь спиртное так сложно достать? Долго ли Роуз сможет разбавлять его водой, пока однажды, угощая гостя, пропажу не заметит Джордж? Придет ли конец ее страданиям? Как спасется она от жуткой, слепящей боли, когда прогулки с Питером перестанут помогать? Что ей делать, если единственное верное спасение притаилось за маленькой дверцей буфета? Как же странно, что они с Джорджем живут в одном доме с его братом! Это ненормально! Все знают, к чему ведут такие отношения, везде об этом пишут. Но как отвратить Джорджа от семьи? Для Фила жить с Роуз – радость не большая, чем для нее самой. Если на то пошло, Фил мог бы и собственный дом себе построить, более для него подходящий – пусть даже рядом, если очень надо. Не им же, в самом деле, переезжать, оставляя шестнадцатикомнатный дом на одного! Нет, нет, нет. Фил никогда не съедет отсюда, как не съедут и они с Джорджем. Придется искать с ним мира здесь: поговорить как-нибудь с глазу на глаз, объясниться… В конце концов, он тоже человек. Разве он не человек? И что же ему объяснять? Что он ведет себя грубо, обидно, отвратительно? Фил мигом доложит брату, что Роуз назвала его грубым и отвратительным. Простит ли ей это Джордж? Видит Бог, своя кровинушка всегда дороже, а жене не стать родней мужу. Или, может, зря она так переживает? Будь на ее месте другая, разве стала бы она так мучиться? Не за Фила же она замуж вышла, наконец. Снова и снова Роуз проигрывала предстоящий разговор, звучащий в ее голове спокойным и рассудительным голосом. «За что ты невзлюбил меня, Фил?» – всякий раз начинала она. «Невзлюбил? – удивлялся воображаемый собеседник. – Да разве я…» Джордж и сам говорил, что странная молчаливость брата не значит ничего дурного. Просто он такой, какой есть. Потом Фил выглянул бы в окно – все воображаемые беседы проходили в гостиной – и, вдруг улыбнувшись, подал ей руку в знак новой дружбы. Вот и все. Если они помирятся, Роуз готова закрыть глаза на нечесаные волосы, источаемые ароматы и манеру рывком отодвигать стул перед обедом. Может сколько угодно издеваться, когда она играет на пианино. Что уж там, даже немытые руки готова ему простить. Ох уж эти руки! В них весь Фил! Разве не имеет он права играть на банджо? Конечно, имеет. Навыдумывала себе проблем – мигрень совсем с ума свела. Однако всякий раз, оказываясь вместе с Филом в гостиной – Джордж в отъезде, Питер у себя, все, как она и представляла, – Роуз падала духом. Даже помыслить не могла, чтобы подойти к нему – шаталась над пропастью, словно канатоходец, идущий по натянутой веревке. Фил – всего лишь человек, успокаивала себя девушка, человек со своими причудами и слабостями. Вот только, балансируя над обрывом, Роуз понимала: нечто гораздо большее, чем человек, стояло перед ней и одновременно нечто гораздо меньшее: ничто человеческое не проймет его. В тиши розовой комнаты храбрость понемногу возвращалась к Роуз, и она вновь разыгрывала воображаемые беседы. Однако при виде Фила силы покидали ее, тотчас она становилась беспомощной и опустошенной. Этот взгляд, сила, с которой он закрывает дверь, звук, с которым он открывает книгу… Больше всего Роуз боялась, что Фил разразится тем холодным язвительным смехом, какой однажды доносился из барака – колким, острым, как стекло, и резким, как молния. Не над ней ли он смеялся тогда? Или над ее сыном? Теперь еще и посмела пойти ему наперекор из-за индейцев. Господи, да что такого она сделала? Немного травы для старой клячи, пара картофелин и кусок мяса, ведь все равно испортился бы. Летом мясо выбрасывается в ужасающих количествах: целые четвертины регулярно отдают на съедение псам, сорокам и одичавшим кошкам. А тут – чувства мальчика, маленького мальчика. Нет, будем честны, Фил невзлюбил ее задолго до истории с индейцами. Только одно могло помочь Роуз поговорить с Филом – немного смелости. Смелость ждала ее за все той же заветной дверцей. Впрочем, не совсем так: в последний раз девушка не стала возвращать бутылку в шкаф и, завернув в полотенце, припрятала ее в ванной, в корзине с бельем. Джордж не упустил бы ни одной бутылки, но разбавлять виски водой еще опаснее. Потом вернет целую. После разговора с Филом, убеждала себя Роуз, она больше никогда не обманет мужа. Только поговорит – и сразу признается в своих маленьких хищениях. Отсутствие Джорджа за столом неизбежно усугубляло атмосферу неловкости. Именно на место младшего брата, всегда накрытое, неважно, сидит он за столом или нет, выставлялось блюдо с мясом: с тех пор как Старик Джентльмен оставил ранчо, нарезал его исключительно Джордж. К столу мясо подавалось в строгой неизменной последовательности, зная которую, любой мог с точностью определить день, когда была забита корова. Да-да, корова: телят на мясо никто не забивал – на вкус они ничем не лучше, зато на рынке гораздо ценнее. Говорят, если и существует мясо, которое можно есть без конца и остановки – то это говядина. В тот же вечер, сразу после забоя, на столе появлялась печенка – тонкие ломтики с поджаристыми краями, приправленные луком и беконом. Далее наступал черед запеченного, фаршированного хлебом сердца, а затем варенных и тушенных в топленом жире ребрышек, их хватало надолго. Следом шла неделя ростбифа: некоторые куски весили футов под тридцать. И наконец, очередь доходила до крепко обжаренных в жире стейков с доброй порцией томатного соуса. Передние четвертины редко добирались до стола: когда удавалось справиться с задними частями, их успевали облепить мухи, несмотря на белые пелены, которыми укрывали мясо. Так, целые четвертины отправлялись на корм жадным сорокам и другим птицам и животным. Дом Бёрбанков мало располагал к человеческой речи, здесь не терпели болтовни простофиль и лепета дураков. Потому и неудивительно, что смущенные гости начинали обсуждать погоду и рассказывать истории о капусте. Роуз не могла поговорить даже с Питером. Впрочем, мальчику стукнуло шестнадцать – и девушка подозревала, что проблема именно в этом. Не разделяя стремлений сына к весьма сомнительному будущему, она скептически относилась к его занятиям. Роуз с трудом представляла, как пара сусликов, которых он выловил из норы и посадил в маленькие, затянутые сеткой коробочки, могут стать домашними любимцами. Однако сыну они как будто нравились, и он отнес их к себе в комнату. Придя заправить его постель, на сусликов наткнулась бедная Лола и доложила, что «милые маленькие засранцы» в полном здравии. Через какое-то время, почуяв «забавный аромат», она снова заглянула в комнату Питера – суслики были мертвы, их освежеванные тушки лежали на газете кверху лапками. – Вот только не надо этим заниматься в доме, – сказала Питеру Роуз. – И я серьезно. Мальчик улыбнулся. – Далеко ли уйдет мужчина, – ответил он, приобняв ее за плечи, – если во всем будет слушаться матери? Как же он вырос. Роуз беспомощно уставилась на собственные руки. Наверное, лучше не спрашивать про судьбу того кролика, которого он притащил на сей раз? Не только к человеческой речи не располагал дом Бёрбанков – к любому резкому звуку. От звонкого удара в треугольник у входа в заднюю столовую сердце Роуз заколотилось. Прошло несколько часов, с тех пор как Джордж уехал на встречу с банкирами. Послышался приглушенный смех ввалившихся в комнату рабочих и настойчивый голос приятеля Лолы – сумасшедшего, как отзывалась о нем служанка; он частенько задерживался в столовой и вешал ей лапшу на уши. «Чуть не умерла! Он просто сумасшедший», – докладывала Лола. Сумасшествие ковбоя заставляло служанку уделять особенное внимание прическе. Она подолгу возилась со щипцами для завивки, а из комнаты наверху сочился аромат пережженных волос. В то время как юноша, судя по восхищенным рассказам Лолы, услаждал ее слух историями о том, как он скопил деньжат, ремонтируя радиоприемники в Чикаго. Открыв дверь в парадную столовую, Лола выставила на место Джорджа ростбиф; следом за служанкой последовал приглушенный смех.