Карен ушла в ванную и вернулась в этой самой рубашке, миланской, но тогда он еще не знал, что рубашка миланская, это она позже сказала. Ну и правда, он совсем не чувствовал эту штуку и никогда не догадался бы, что она там, но он все равно про нее знал, но очень скоро забыл. Почти забыл. На другое утро они наняли маленький конвертиплан до Мемфиса, а там пересели на «эр-магеллановский» лайнер, направлявшийся в LAX[7]. Бизнес-класс отличался в первую очередь изобилием примочек, смонтированных в спинке сиденья, которое перед тобой; Райделл сразу же увлекся аппаратом телеприсутствия, который можно было подключить к управляемым камерам на обшивке самолета. Карен такими глупостями не занималась, она очень не любила пользоваться крошечным карманным виртуфаксом, а потому с облегчением вызвала на откидной дисплей свою лос-анджелесскую контору и начала просматривать свежепоступившую почту. Затем она говорила по телефону, рассылала какие-то факсы, работала ловко и сосредоточенно, не обращая внимания на восхищенные охи и ахи крутого ноксвиллского копа, увлекшегося новой игрушкой. Нет, что ни говори, а на самолетах местной линии, которыми Райделл летал иногда во Флориду, к отцу, все выглядело гораздо скромнее, здесь же и сиденья просторнее, и кормежка лучше, и за выпивку денег не берут. Райделл и сам не заметил, как высосал три или четыре фужера, а потом задремал и очнулся уже где-то над Аризоной. Аэропорт поразил его странным незнакомым запахом, да и свет здесь был какой-то не такой. Райделл знал, что в Калифорнии большая плотность населения, и все же никак не ожидал такой толчеи и гомона. Представитель «Влипших копов» держал над головой мятую картонку с надписью «Мендельсон», криво накорябанной красным маркером, и растерянно озирался. Буква «S» была написана задом наперед. Райделл улыбнулся, представился и пожал парню руку. Тот, похоже, очень обрадовался и сказал, что его звать Сергей. Карен спросила: а где же твоя долбаная машина? – и тогда Сергей густо покраснел и сказал: подождите минутку, сейчас я ее подгоню. Нет уж, сказала Карен, большое спасибо, мы уж лучше сами дойдем до стоянки, вот только вещи с самолета выдадут. Ты что же, думаешь, я вот так вот и буду торчать в этом обезьяннике, и чтобы меня каждую секунду толкали, и шум тут такой, что оглохнуть можно. Сергей покорно кивнул, он все пытался сложить свою картонку и засунуть в карман, но картонка была очень большая и никак не помещалась. И чего это, удивлялся Райделл, Карен на него так окрысилась? Устала, наверное, после полета, а то с чего бы? Он подмигнул Сергею, надо же подбодрить парня, но тот, похоже, ничуть не успокоился, а стал, наоборот, еще больше нервничать. У Карен были две черные кожаные сумки, а у Райделла – мягкий синий «самсонит», купленный по новой кредитной карточке. Они с Сергеем потащили багаж сперва к выходу из аэропорта, а затем через большую круглую площадь, опоясанную кольцевой дорогой. Наружный воздух ничем не отличался от того, что внутри аэропорта, вот только жарко было тут как в пекле. Динамики непрерывно орали, что площадки, выкрашенные в белый цвет, предназначены исключительно для погрузки и разгрузки. На площади был форменный сумасшедший дом – сотни людей, груды багажа, детский рев, автомобили всех на свете марок, слава еще богу, что Сергей точно знал, куда нужно идти – к гаражу на противоположной стороне. Машина у Сергея была немецкая, черная и длинная, и выглядела она так, словно всю ее минуту назад протерли носовым платочком. Давайте, предложил Райделл, я сяду впереди, вроде как охранником, и тогда Сергей снова задергался и засунул его на заднее сиденье, к Карен. Глядя на эту сцену, Карен засмеялась, и Райделл почувствовал себя немного лучше. Когда машина выезжала из гаража на площадь, Райделл заметил под огромной, составленной из отдельных стальных букв вывеской «МЕТРО» двух копов. Здоровенные мужики в сферических, с прозрачными пластиковыми визорами шлемах-кондиционерах. Они лениво лупили дубинками какого-то старика. Лупили как простыми палками, не включая разрядников, а потому старик, одетый в грязные, продранные на коленях джинсы, реагировал довольно вяло. На обеих скулах дочерна загорелого – даже и не поймешь, белый он или какой еще, – лица ярко выделялись большие нашлепки из лейкопластыря, верный признак рака кожи. Людской поток, стремившийся ко входу в метро, раздваивался, равнодушно обтекал старика и копов, снова смыкался. – Добро пожаловать в Лос-Анджелес, – провозгласила Карен. – Цени, что едешь на машине, а не подземкой. Ужинали они в обществе самого Аарона Персли, в Голливуде, как объяснила Карен, а точнее – на Норт-Флорес-стрит. Ресторан был техасско-мексиканский, и кормили там просто здорово, все блюда вроде бы и знакомые, но как-то особенно вкусно приготовленные. Месяц спустя у Саблетта был день рождения, и Райделл повел его в этот же самый ресторан – пусть парень поест родной, как у себя дома, пищи, может, и взбодрится немного. Однако ничего не вышло. – Все столики заняты, – сказал швейцар. Райделл взглянул в окно и увидел, что ресторан почти пуст – потому, наверное, что время было совсем раннее. – А как же эти? – спросил он, указывая на свободные столики. – Заказаны, – отрезал швейцар. – Пошли, – сказал Саблетт. – Да и вообще зря мы сюда сунулись, тут же все будет переперченное, а у меня изжога. А лучше всего было объезжать на «Громиле» горы и каньоны, особенно если лунной ночью. Там иногда видишь такие вещи, что даже и не понять, видел ли ты их или нет. Один раз – тогда было как раз полнолуние – Райделл вел «Громилу» по ущелью и вдруг за поворотом увидел обнаженную женщину; она застыла в лучах фар, ну точно как олень, выбежавший из леса на просеку, – дрожит, а с места сдвинуться не может. Словно примерзла. Так вот она и стояла добрую секунду, достаточно долго, чтобы Райделл увидел – а может, ему это просто почудилось, – что у нее на голове то ли серебряные рога, то ли какая-то такая шляпа в виде полумесяца концами вверх, и она вроде бы японка. И вот это-то – что японка – поразило его больше всего. Затем она увидела Райделла – то есть это он отчетливо увидел, что она его видит, – и улыбнулась. И тут же пропала. Саблетт же впал в священный ужас и разразился неудержимым, как понос, потоком слов. Он извел недельный запас своей антиаллергийной жвачки и все говорил и говорил; фильмы ужасов – все, наверное, какие он видел в жизни, – дико мешались с бредовыми россказнями преподобного Фаллона о ведьмах и колдуньях, о дьяволопоклонниках и могуществе Князя Тьмы, и так оно продолжалось, пока Райделл не озлился вконец и не сказал своему экстатическому компаньону: «Заткни хлебало». Теперь, когда женщина исчезла, ему хотелось не слушать всякую хренотень, а спокойно подумать. Подумать о том, как она выглядела, что она тут делала, да и о том, кстати, каким это образом она исчезла. Не обращая внимания на Саблетта, уныло поникшего на соседнем сиденье, Райделл пытался вспомнить, как же это было: вот она здесь, на шоссе, а потом вдруг ее нет. Забавно, он же вроде и помнил все, помнил отчетливо, но только в двух разных вариантах одновременно, тоже заморочка, но совсем иная, чем с Кеннетом Терви, – вот тут в голове не осталось ровно ничего: ни как стрелял, ни что потом, хотя за последующие дни он столько наслушался, как эту историю пережевывают сценаристы и адвокаты, что иногда начинало казаться, что он все-таки видел ее – в версии «Влипших копов» (которая так и не пошла в эфир). Так вот, Райделл помнил, что женщина вроде как спустилась вниз по склону налево, хотя бежала она при этом или парила в воздухе – этого он сказать не мог. А еще он помнил, как она прыгнула – плохое слово, слабое, тут бы надо было выразиться как-то по-другому, но только как? – прыгнула вверх по склону, примыкавшему к дороге справа, каким-то образом перебежала через посеребренные луной деревья, взметнулась вверх на сорок футов с такой же легкостью, как, скажем, на пять, а затем невозможным образом исчезла, растворилась в воздухе. И разве бывают у японок такие вот длинные волнистые волосы? А курчавый, еле различимый в тени кустик – он действительно был подбрит в форме восклицательного знака? Кончилось все тем, что Райделл завернул в Уилшир, в круглосуточную русскую аптеку, и купил Саблетту в утешение четыре пакета его хитрой жвачки – и страшно поразился, как дорого стоит эта отрава. Насмотрелся он в каньонах и многого другого, особенно когда выпадала смена от полуночи до шести утра, самая глухая. Чаще всего это были огоньки, совсем маленькие, ничего вроде особенного, только горели они в таких местах, где никаких огоньков не могло быть. Иногда попадались огни поярче, висевшие прямо в небе, но мозги Саблетта были настолько засраны этой ихней, из телевизионного лагеря, хренью про пришельцев и блюдца, что Райделл просто боялся указать техасскому красавчику на эти огни – и никогда не указывал. Патрулируя каньоны, он часто думал об этой женщине. Он понимал, что не знает, кто она такая или что такое, и никогда не узнает, но это его совсем не волновало; странно сказать, но ему было наплевать даже, человек она или нет. И ему ни разу не пришло в голову, что она какая-нибудь там плохая – просто другая, не такая, как мы, вот и все. А сегодня, в последнюю ночь своей работы на «Интенсекьюр», Райделл попросту крутил баранку и трепался с Саблеттом. Луны не было, зато на поразительно ясном небе сверкали яркие, как лампочки, звезды. Еще пять минут пути, затем первая за смену проверка дома клиентов и – назад, в Беверли-Хиллз. Трепались они об этой сети японских гимнастических залов, чья реклама висела на каждом углу, о «Боди Хаммере». «Боди Хаммер» не шибко-то упирал на традиционные физические упражнения, скорее уж, если можно так выразиться, наоборот – там делали деньги на подростках, желающих получить инъекцию бразильской зародышевой ткани, чтобы укрепить свои скелеты «стойким, надежным материалом», так это называлось в рекламе. Саблетт сказал, что это – дело рук Сатаны. Райделл сказал, что это – франчайзинговая операция с головной фирмой в Токио. – Тяжкое убийство нескольких лиц, – сказал «Громила». – Захват заложников, среди которых могут оказаться и малолетние дети клиента. Бенедикт-Каньон. «Интенсекьюр» санкционирует неограниченное, повторяю: неограниченное применение силы. Приборная доска полыхнула россыпью разноцветных огней, не хуже древнего игрального автомата. В результате Райделл так и не успел толком привыкнуть ни к Карен Мендельсон, ни к сиденьям бизнес-класса, ни ко всей остальной роскоши. Карен жила на хренадцатом этаже Сенчури-Сити-II, то бишь Пузыря, третьего по росту здания во всем Лос-Анджелесском бассейне; по виду Пузырь очень смахивал на сиську, только сиську зеленоватую и полупрозрачную, каких в природе не бывает (и слава богу, что не бывает). Иногда, при нужном освещении, эта штука просматривалась почти насквозь, тогда можно было различить три подпорки, на которых она держалась; подпорки настолько огромные, что в каждую из них свободно влез бы обычный небоскреб. В этой-то треноге и располагались лифты, двигались они, естественно, под углом – к чему Райделл тоже так и не успел привыкнуть. Сиська имела бронзовый, вроде как покрытый патиной сосок, в котором поместилась бы пара футбольных стадионов; именно здесь и располагалась квартира Карен – вместе с сотнями других, а также теннисным клубом, барами, ресторанами и небольшим моллом, куда пускали за покупками только тех, кто заплатил вступительный взнос и получил билет, а жилье в этом соске было страшно дорогое – и жизнь тоже. Квартира Карен находилась на самом краю, а потому имела огромные, чуть искривленные окна, посаженные в зеленую – та самая патина – стену. Все здесь было различных оттенков белого, кроме одежды – Карен носила исключительно черное – и чемоданов, тоже черных. А длинные махровые халаты – дома Карен ходила только в них – были цвета вроде как засохшей овсянки. Карен сказала, что этот стиль называется «агрессивное ретро семидесятых» и что он начинает ее малость утомлять. Райделл подумал, что и немудрено, но говорить ничего не стал, здраво размыслив, что получится не очень вежливо. Телевидение сняло ему комнату в Западном Голливуде, в отеле, более-менее похожем по виду на нормальный дом, но только Райделл почти туда не заглядывал, жил все время у Карен – пока в Огайо не появился Медведь-Шатун. Уже начальный эпизод, когда были обнаружены тридцать пять жертв Медведя-Шатуна, почти оборвал карьеру Райделла на непыльном поприще влипшего копа. В довершение всех прочих несчастий первыми на место преступления прибыли сержант Чайна Вальдес и капрал Норма Пирс, самые хорошенькие девушки во всем цинциннатском департаменте полиции («Взглянешь на такую, и прямо как серпом по яйцам», – сказал один из телерепортеров, но никто вокруг даже не улыбнулся; обстоятельства придавали этой шуточке нехорошее, даже зловещее звучание). Счет возрастал с немыслимой быстротой; вскоре Медведь-Шатун далеко опередил самых знаменитых маньяков прошлого. Затем стало известно, что все его жертвы – дети. Затем сержант Вальдес, не совсем еще оправившаяся от посттравматического шока, зашла в некое сомнительное питейное заведение и прострелила обе коленные чашечки известному педофилу – на удивление тошнотворному типу по кличке Мармелад, никаким боком не причастному к убийствам. В результате роскошный, без единой металлической детали самолетик уносил Аарона Персли в Цинциннати, Карен нацепила очки и обсуждала ситуацию чуть не с десятком собеседников одновременно, а Райделл сидел на краешке огромной снежно-белой кровати, начиная проникаться идеей, что что-то такое вроде бы изменилось. – У них есть подозреваемые? – спросил Райделл. Карен окинула его недоуменным взглядом, словно незнакомый предмет, неведомо как оказавшийся в комнате. – Подозреваемые? Да они уже сознались. Райделл поразился, какой старой выглядела она в этот момент. А правда, подумал он, сколько же ей лет? Карен встала и вышла из комнаты. Вернулась она минут через пять, уже одетая в безупречный черный костюм. – Собирайся. Ты не можешь здесь больше оставаться. И ушла. Ушла без поцелуя, без «до свидания», без ничего, ушла – и все. Райделл встал, включил телевизор и увидел Медведя-Шатуна, только это оказался не один человек, а трое. Выглядели они так, что и не подумаешь, – серенькие, безобидные, почти симпатичные парни – одним словом, именно так, как и выглядят всегда по телевидению гниды, способные на любые, самые тошнотворные мерзости. Так вот он и сидел на кровати Карен, в одном из ее махровых халатов, когда на пороге комнаты появились – появились безо всякого там стука или «разрешите войти» – два рентакопа. У них была черная униформа и такие же высокие черные ботинки, в каких совсем еще недавно Райделл патрулировал улицы Ноксвилла, – ну те самые, с дополнительной кевларовой стелькой, на случай если кто-нибудь изловчится выстрелить тебе в пятку. Один из рентакопов грыз яблоко. Второй помахивал электрошоковой дубинкой. – Слышь, друг, – сказал первый, – нам приказано выпроводить тебя отсюда. Рот его был полон недожеванного яблока, и слова звучали не очень разборчиво. – У меня тоже были такие ботинки, – сообщил Райделл. – Изготовлены в Портленде, Орегон. Двести девяносто девять долларов в мелкооптовом магазине, а в обычном еще дороже. – Ясненько, – ухмыльнулся второй, который с дубинкой. – Так ты шмотки свои будешь собирать или как? «Черного и белого не выбирайте», – вспомнилась Райделлу детская игра; он собрал по комнате все предметы, кроме черных и белых, а также серых, цвета засохшей овсянки, и побросал их в синий «самсонит». Рентакоп с дубинкой наблюдал за его действиями, а второй, с яблоком, слонялся по комнате и дожевывал яблоко. – На кого, ребята, работаете? – поинтересовался Райделл. – «Интенсекьюр», – сказал тот, что с дубинкой. – Хорошая шарага? – спросил Райделл, застегивая сумку. Дубиноносец пожал плечами. – Сингапурская, – сообщил второй, заворачивая огрызок яблока в мятую бумажную салфетку, выуженную из кармана брюк. – На нас все большие здания, все общины, установившие себе заборы и охранные системы, ну, в общем, ты понимаешь. Он аккуратно засунул огрызок в нагрудный карман черной, безукоризненно выглаженной форменной рубашки, в тот самый карман, на котором красовалась бронзовая бляха. – Деньги на метро есть? – спросил мистер Дубина. – Конечно, – откликнулся Райделл, вспомнив про свою кредитную карточку. – Видишь, какой ты богатый, – ухмыльнулся рентакоп. – Обычно у засранцев, которых мы отсюда выпроваживаем, вообще ни гроша за душой. Карточку Мексикано-американского банка Райделлу обнулили на следующий день. А ведь не прав Эрнандес насчет английских полицейских броневиков, подумал Райделл, врубая впервые в жизни овердрайв на все три оси. Он ожидал услышать визг проскальзывающих покрышек, однако «Громила» вцепился в мостовую намертво, как пиявка. Трехтонная, с двумя керамическими моторами пиявка. Саблетт, расхлябанно обвисший на соседнем сиденье, испуганно вскрикнул – автоматически затянувшиеся ремни безопасности вздернули его в вертикальное положение. Скорость – семьдесят миль в час, впереди – музейной кондиции «бентли». Правый, по обочине, обгон, под колеса «Громилы» летит чахлая, черная от пыли трава. Ужас, застывший в глазах пассажирки «бентли», еще мгновение – и взвыла сирена, вспыхнули мигалки: Саблетт дотянулся наконец до большой красной кнопки. Прямой участок. И ни одной, абсолютно ни одной машины. Райделл вышел на осевую и до упора вдавил педаль газа, вой спаренных «киоцеров» перешел в пронзительный визг. Странное, даже жутковатое поскуливание Саблетта заставило Райделла на секунду подумать, что техасец не выдержал напряжения, сломался и то ли молится, то ли поет на некоем трейлерлагерном языке, не известном никому, кроме сдуревших последователей преподобного Фаллона. Нет, ничего подобного. Скосив глаза направо, он увидел, что Саблетт до предела – и как только зеркальные линзы не свалятся – выпучил глаза на экран, высветивший данные о клиенте, что губы его непрерывно шевелятся, руки же быстро и словно сами по себе заряжают потертый, бог знает сколько хозяев сменивший глок. Длинные белые пальцы двигались ловко и, как бы это сказать, буднично – ну, словно намазывая бутерброд или сворачивая газету.