Два раза по одиннадцать Пошла десятая минута двенадцатого. Постановщик апокалипсиса сидел с блаженной улыбкой на устах, держа одну руку на кнопке. Вторая сжимала пистолет. – Как хорошо, какое счастье, – всё повторял сумасшедший. – И вы со мной! Еще немножко, всего полторы минутки… Они сидели рядом на циновках, по-японски. Ной Ноевич молча разевал рот. В последние мгновения жизни вечная говорливость его оставила. «Злодей» со «злодейкой» рыдали, обняв друг друга. Бедняжка Дурова безвольно съежилась, похожая на брошенную тряпичную куклу. Разумовский пытался взять Василису Прокофьевну за руку и, кажется, просил прощения, но Регинина отталкивала его – не прощала. Клубникина пробовала кокетливо улыбаться: – Жорж, ведь вы пошутили? Никаких бомб нет? Вы хотите нас просто напугать? Бедная субретка! Женщины этого склада так полны жизни, что просто не способны вообразить собственную смерть. Приподнялся Ловчилин. Его подвижная физиономия плаксиво сморщилась. – Жорж, отпусти меня! Я никогда не метил в первачи. Если ты девятка, я максимум шестерка! – Шалишь, – ответил Девяткин. – Без ловчил мир неполный. Сиди! Элизу поразило, что за минуту до конца молился один Вася Простаков. Он закрыл глаза, сложил руки и шевелил губами. – Нехоросё, – сказал вдруг Маса. Он зажимал рану красным от крови платком. – Есри умирачь, надо курасиво. А у вас два нуря. – Какие два нуля? – нахмурился Девяткин. – Секунды. Надо сьтоб тозе одзинацачь. Жорж посмотрел на электрические часы. – Тогда не получится одиннадцать единиц, – возразил он. – Хотя, конечно, два нуля – это не очень, согласен. – Будзет тринацачь единиц. Это есё ручше. Самое курасивое чисро. А торинацачь прюс девятка это двацать два. Два радза по одзинацать – в два радза ручше! – А ведь верно! – Жорж просветлел. – Японцы знают толк в красоте! Одиннадцать секунд ничего не меняют. Сейчас переставлю хронометр! «Вот и у меня есть время помолиться, – подумала Элиза. – Господи, иже еси на небеси…» Она возвела очи вверх. Увидеть небо, конечно, не рассчитывала. Наверху чуть покачивалась бархатная радуга, темнели колосники, чернел трап галерки со свисающими тросами. На что еще смотреть актрисе, готовящейся проститься с жизнью? Боже, что это? По одному из канатов, с помощью которых на штанкетах крепятся декорации, прямо над головой у Девяткина и Элизы, быстро перебирая руками, скользил Фандорин. За две минуты он успел взбежать на трап, пробраться в самый центр и начать спуск. Но зачем? Он мог бы сейчас находиться в безопасности, а вместо этого погибнет со всеми! За оставшиеся секунды спуститься все равно не успеет. Да если и успел бы – Девяткин просто нажмет на кнопку, он ведь начеку! Молитва так и осталась непроизнесенной. Бенефициант снял палец с кнопки и стал подкручивать колесико циферблата, проставляя в секундном окошечке число 11. Сдвинул какой-то рычажок, очевидно, меняя время детонации. В тот же миг Фандорин прыгнул с высоты в несколько саженей и упал прямо на Девяткина. Что-то хрустнуло, Элизу отшвырнуло в сторону, а когда она приподнялась, рядом лежали два неподвижных тела, одно поверх другого. В среднем окошечке выскочили две единицы, но секунды еще помигивали. 11:11:01, 11:11:02, 11:11:03, 11:11:04… На сцену с гортанным клекотом взлетел Газонов. Его качнуло. Не устоял на ногах, упал. – Пуровода! – кричал он. – Эриза-сан, пуровода! – Что? – растерянно переспросила она, зачарованно наблюдая за мельканием цифр. 11:11:05, 11:11:06, 11:11:07… Ползя по-крабьи, японец перевалился через порог домика гейши, перекатился по соломенным циновкам и со всех сил рванул на себя шкатулку. Лопнули провода, погасло табло, с потолка над залом почему-то посыпались искры. – Фусё, – сказал Газонов, лег на спину и зажмурил глаза. У него, должно быть, кружилась голова. – Курасивая смерчь подозьдет. Сначара курасивая дзизнь. «Взрыва не будет. Мы спасены», – подумала Элиза. И разрыдалась. Что толку, если он, он разбился?! Лучше бы они погибли вместе, окутанные грохотом и пламенем! – Эраст Петрович… Он спас всех нас и погиб, погиб… – простонала она. Маса открыл глаза, сел. Посмотрел на лежащего ничком господина. Обиженно возразил: – Фусех супас я. Господзин мне помогар. Он сказар торько: «Маса, дзюитибё!», «Маса, одзинацачь секунд!» и убезяр. А я ромай горову, сьто он хотер. Горова и так сромана, борит. Думачь црудно. Но я поняр! – Какая разница, кто всех спас… Он разбился! Он упал с такой высоты! На коленях она переползла к любимому, припала к его спине, заплакала. Газонов тронул ее за плечо. – Пусчиче падзяруста, Эриза-сан. Мягко отодвинул Элизу. Немного пощупал лежащего, удовлетворенно кивнул. Перевернул Фандорина на спину. Лицо у Эраста Петровича было бледное, неподвижное, невыносимо прекрасное. Элиза укусила себя за кисть, чтоб не завыть от горя. А японец обошелся с павшим героем непочтительно. Сжал ему пальцем шею, нагнулся и стал дуть в нос. Длинные ресницы Фандорина затрепетали, распахнулись. Синие глаза воззрились на Масу – сначала равнодушно, потом с изумлением. Эраст Петрович оттолкнул от себя японца. – Что ты себе п-позволяешь?! – вскричал он и стал озираться. Произошло чудо! Он жив, жив! Газонов сказал что-то, укоризненно качая головой. Лицо Фандорина стало смущенным. – Маса говорит, что я совсем разучился прыгать с высоты. Давно не т-тренировался. Он прав. Кости целы, но от удара потерял сознание. Стыдно. Ну-ка, а что наш художник Зла? Вдвоем с Масой они стали мять и щупать Девяткина. Тот вскрикнул. Он тоже был жив. – Исключительно крепкая к-конституция. Отделатся сломанной ключицей, – резюмировал Эраст Петрович и повернулся к залу. – Всё кончено, успокойтесь! Кто хочет, может встать. Кто слишком взволнован, лучше остаться в креслах. Господа актеры, принесите дамам воды! И нашатырю. Осторожно, еще не до конца поверив в спасение, некоторые встали. Первой вскочила Дурова. – Не трогайте! Вы делаете ему больно! – крикнула она Масе, который стягивал запястья ассистента ремнем. – Его в каторгу нужно! Он нас всех чуть не угробил! – Мефистов грозил Девяткину костлявым кулаком. – Я буду свидетельствовать на суде! О, как я буду свидетельствовать! Ной Ноевич вытирал платком макушку. – Бросьте, Антон Иванович, о каком суде вы говорите? Это буйнопомешанный. Руководитель «Ковчега» оживал прямо на глазах. Вот и голос окреп, засверкал взгляд. Поднявшись на сцену, режиссер встал в величественной позе над стонущим Девяткиным. – С феноменальным провалом вас, мой бездарный ученик. Художнику такого специфического дарования место на уже помянутой мною Канатчиковой даче. Там применяют прогрессивные методы лечения и, кажется, даже есть драматический кружок. Когда подлечитесь, можете его возглавить. Вдруг Штерн чуть не полетел с ног. Сзади наскочила Дурова, оттолкнула его. – Вы не смеете над ним издеваться! Это подло! Георгий Иванович нездоров! – Она опустилась на колени, принялась стирать с лица Девяткина пыль и грязь. – Жорж, я все равно люблю вас! Я всегда буду вас любить! Я буду навещать вас в больнице каждый день! А когда вы выздоровеете, я увезу вас. Вся беда в том, что вы вообразили себя титаном. Но титаном быть необязательно! Титаны все время пыжатся и поэтому несчастны. Маленьким человеком быть лучше, поверьте мне. Видите, какая я маленькая? И вы станьте таким же. Мы созданы друг для друга. Вы это поймете. Не сейчас – потом. Оглушенный, страдающий от боли Девяткин не мог говорить. Только пытался отстраниться от «дуры». Судя по гримасе, быть маленьким человеком он не желал. – А что, коллеги, – воскликнул Ной Ноевич. – Бенефис-то, между прочим, вышел эффектный! Жалко лишь, публики не было. А станем рассказывать – никто не поверит. Решат, мы сами все разыграли, сами повсюду взрывчатки понасовали, ради рекламы… Кстати, – забеспокоился он и перешел на шепот, – взрывчатка не может взять и от чего-нибудь сдетонировать? Умоляю, тише! Ксантиппа Петровна, не кричите вы так! После бенефиса