* * * В тот вечер Фейра, отворяя дверь своего дома, ожидала увидеть у себя Аннибала. Она совершенно забыла, что пригласила Салве, и ей пришлось посмотреть вниз, чтобы разглядеть своего гостя. Она ласково пригласила его войти. Он не был у неё с тех пор, как чинил здесь крышу – в первый день её приезда на остров. Он огляделся оценивающим взглядом, проверяя свою работу, и она вдруг поняла, что всё это время была ему плохим другом. Девушка предложила ему сесть. Но он отказался. – Ты сказала… заботишься обо мне. – Да, – ответила она. – Возьми это. – Она взяла со стола бутылочку со снадобьем, которое приготовила в тот день с особым усердием, чувствуя свою вину, и уверенно протянула ему. – Это убережет тебя от заражения. Он взял склянку, и их пальцы на мгновенье соприкоснулись. Склянка казалась огромной в его руке, и он стал нервно теребить её, набираясь смелости. – Ты заботишься обо мне, – произнёс он, словно заучивая катехизис. Она кивнула. – Я забочусь о тебе. – А что если… я позабочусь о тебе? Она взглянула на него и встретилась с его взглядом – решительным, непоколебимым и впервые заметила, что глаза у него тёмно-голубые, как вода в лагуне после шторма. Она не сразу поняла, что ей только что сделали предложение. Она вздохнула, не спеша с ответом. – Благодарю тебя, Салве, но… ведь… ты, наверное, ещё…? – Мне уже семнадцать. Его искривленным губам было нелегко выговорить это. Фейра постаралась скрыть удивление. Она даже не догадывалась о том, сколько ему лет. Уродство делало его гораздо моложе, но временами их беседы и прекрасное владение столярным ремеслом показывали, что он намного старше, чем кажется. Девушка почувствовала к нему такую нежность и сострадание, что слёзы блеснули на её глазах. Она ошибалась. Он не ребенок. Он мужчина – мужчина, заточенный в тело карлика. Сколько раз она невольно обижала его, была груба с ним или настолько занята своей тоской по Аннибалу, что забывала о его существовании. Иногда она замечала, что Салве привязан к ней, но думала, что так он благодарит её за защиту от жестоких нападок Коломбины Касон. Но теперь она знала, что его чувства намного глубже. Ей казалось, что ненависть Салве к Аннибалу вызвана тем, что ему пришлось пережить от рук его матери, но, оказывается, и в этом она ошиблась. Она не могла обернуть всё это в шутку или просто отказать ему; возможно, если довериться ему, это смягчит его боль. – Прости меня, Салве, но я не могу. Я люблю другого. Он уже знал. – Ты любишь доктора. Она впервые признала правду. – Да. И тут она осознала, какую страшную ошибку допустила. Её слова не смягчили удар по его гордости, а разбили ему сердце. Вместо того чтобы просто отказать ему, она поднесла к его лицу омерзительное зеркало, показавшее, каким он мог бы стать, если бы пророк-пастух благоволил к нему. Более того, сейчас все было намного хуже – во время пожара пропала маска Аннибала, и Салве видел его лицо, видел, каким он никогда не станет. Юноша отвернулся, но она успела заметить боль, отразившуюся в его глазах. Он вышел, сжимая склянку с «Териакой». * * * Проходя мимо колодца со львом, он бросил «Териаку» в воду и направился к Тезону – так быстро, как только позволяли его короткие ноги. Если он будет думать о словах Фейры, они обовьют его сердце, словно змеи, и станут сжимать его, пока не расколют; тогда он истечет кровью. Нужно сосредоточиться на своем плане. Он спешил к единственному человеку, который никогда не предавал его. Бокка, хотя и ругал и унижал его, всё же заботился о своём несчастном сыне, кормил его и одевал. Он не бросил его, как мать. Салве пришлось встать на цыпочки, чтобы дотянуться до двери больницы. В продолговатой комнате оставались лишь три пациента, освещенных камином, в котором горели киноварь и мирра. За второй занавеской он нашел Бокку. Салве, стоя рядом с ним, наконец, дал волю слезам. Бокка уже не слышал его, так что он мог говорить. Обращаясь к отцу, он впервые произнёс слово «папа», прислушиваясь к тому, как оно отозвалось в темноте. Затем лег рядом с ещё теплым телом, прижавшись к отцу в ожидании смерти. Глава 38 Фейра горько оплакивала Салве – как не оплакивала никого другого. Она невольно унижала Салве больше, чем кто-либо другой в его жизни, подружившись с ним, а потом отобрав свою дружбу, заменив его на другого. Лучше бы оставить его в покое, никогда не заводить с ним дружбы, которую она не смогла сохранить. Снова и снова она повторяла его имя. Она плакала так, что промокла её вуаль, а потом сама подготовила его к погребению рядом с отцом. Когда она поцеловала его искривленную щеку, оцепенение смерти спало, и он разжал руку. В ней она увидела свой дукат. Девушка поцеловала монетку и спрятала её за корсажем, где та так долго хранилась. Погубив сторожа и его сына, чума неожиданно покинула остров. Из Венеции пришли новости, что четыре из шести округов очищены от заразы. Фейра подумала, что очищающий огонь, о котором говорил Такат, обернулся против его замысла, поглотив миазмы, оставленные смертью. Когда последние пациенты умерли или вылечились и Тезон опустел, Фейра задумалась, что готовит будущее для неё и Аннибала. Он ни разу не заикнулся о своем предложении, но она подумала, что для счастья ей достаточно остаться здесь и быть его коллегой и другом. Но больница не может существовать без больных. Теперь она чаще прописывала пациентам древесную кору от зубной боли или огуречник от колик, чем «Териаку». Однажды весной, взобравшись на стену, она увидела большой корабль, рассекавший блестевшие на солнце воды. Девушка догадалась, что это кипрское судно. Тёмная туча заслонила её счастье, и страх камнем лёг на сердце. Торговля возобновилась между Венецией и остальным миром. Она представила себе церковь Палладио на далеком острове, вздымающуюся к небесам. Скоро она будет достроена и дожу не понадобится больше Аннибал, а Республика потребует вернуть остров. На следующий день Бадесса нашла их в саду, где Фейра и Аннибал пересаживали лекарственные травы; они придумали себе это занятие, когда Тезон опустел. Фейра выпрямилась, когда Бадесса и её монахини окружили их. Аннибал со злостью воткнул лопату в землю и даже не взглянул на Бадессу. – Вы возвращаетесь, – произнёс он. – Да, – сказала она мягко. – Сестра Иммакулата ездила вчера в Мираколи. Округ очищен от инфекции. Нам назначат нового священника вместо отца Орландо. Достойного человека, будем надеяться. Аннибал хмыкнул. – Я найду вам лодку. Бокка… – его голос замер. Бадесса кивнула. – Мы справили мессу за упокой его души – и его сына. А сестра Анна уже зажгла фонарь, так что лодка скоро будет. Аннибал кивнул в ответ, вежливо. – Мы проводим вас. Фейра замешкалась, не зная, стоит ли ей идти, но Бадесса протянула ей руку. Они пошли вместе по золотистой лужайке, и возле ворот Бадесса остановилась, пропуская сестёр. Она достала из широкого рукава тяжелую книгу, обернутую в парусину, и протянула её Фейре. Та не стала разворачивать свёрток; в этом не было необходимости. Она и так знала, что там. На пристани монахини сели в лодку одна за другой, а вслед за ними – Бадесса. Она обернулась. «Прежде чем покинуть остров, доктор Касон, я хочу сказать вам кое-что. Сестра Иммакулата заглянула в несколько домов в Венеции, где жили семьи. Некоторые из них все ещё в хорошем состоянии, некоторые сгнили, а в некоторых поселились бродяги. Если ваше маленькое сообщество вскоре не разъедется по своим домам, Республика вселит в них других людей. Многие потеряли своё жильё во время пожара. Выражение лица Аннибала, даже без маски, сложно было понять. – И вы сказали им об этом? Бадесса вскинула брови. – Конечно. Они ведь не могут жить здесь вечно. Даже если удастся раздвинуть волны, невозможно вечно сдерживать море, – сказала она ласково. – Однажды волны сомкнутся. Фейра поняла. Их странный, зачумленный рай доживал последние дни. Глава 39 Гнев стал единственным смыслом жизни доктора Валнетти, так как больше ничего не наполняло его существование. Его округ Мираколи превратился в город-призрак. Половина домов пустовала, а в остальных разместили умирающих. Он не сумел продать больше ни склянки своего зелья «Уксус четырех разбойников» и стал пить его по вечерам сам, благо в нём содержался алкоголь, ведь вино он уже не мог себе позволить. Бочонок гасконского вина, который он мог бы выиграть за самые низкие показатели смертности в своём округе, был так же недосягаем, как радуга, потому что он каждый день вносил новые имена погибших в таблицы смертности – это стало теперь его единственным занятием.