Октавия отвечала решительно: — О, нет! Боже мой! Нет! — Отчего бы и нет? — заметил учитель. — Я думаю, она никогда и не собиралась замуж, — отвечала Октавия, хитро поглядывая из-под своих длинных ресниц. — В самом деле? — Нет; она только морочила Сета Девиса; вот и все. — Морочила? — Да, сэр. Шутя водила за нос! — Шутя водила за нос? На минуту учитель почувствовал, что профессиональный долг требует, чтобы он протестовал против такого в высшей степени неженственного и легкомысленного отношения к матримониальным задачам, но, при вторичном взгляде на выразительное лицо юной собеседницы, он заключил, что ее инстинктивное знание собственного пола надежнее его несовершенных теорий. Он отвернулся в конторке, не говоря больше ни слова. Октавия перекинула через плечико свой ранец, не без кокетства, и направилась к двери. В это самое время малютка Фильджи из безопасного убежища под крыльцом, куда он укрылся, внезапно решился на последнюю дерзость! Словно поразясь оригинальной идеей и взывая как будто в пространство, он закричал: — Кресси Мак-Кинстри влюблена в учителя! — и моментально исчез. Сурово презирая все эти инциденты, учитель засел за приготовление прописей на следующий день, когда замолкли голоса его разбегавшихся учеников. Безмолвие воцарилось в школьном домике. Чрез раскрытую дверь прохладный, успокоительный ветерок тихо пробирался в горницу, как будто природа опять украдкой вступала во владение своей собственностью. Белка смело перебежала через крыльцо, несколько щебечущих птиц подлетели было, похлопали с секунду крыльями в нерешительности и застенчиво отлетели прочь при виде неожиданного одинокого гостя. После того произошло новое вторжение, но на этот раз человеческого существа, и учитель сердито подняв голову, увидел дядю Бена. Он вошел с досадной медлительностью, еле передвигая ногами, высоко поднимая громадные сапоги и осторожно опуская их на пол, точно боялся, что пол под ним подломится, или желал фигурально выразить, как путь знания тернист и труден. Дойдя до конторки учителя, он неуклюже остановился и краем мягкой войлочной шляпы как будто старался стереть робкую улыбку с своего лица, которая на нем застыла с той минуты, как он вошел. Случилось при этом, что он вступил на порог как раз вслед за тем, как на нем красовалась фигура малютки Фильджи, а потому казался теперь настоящим великаном по сравнению с тем и конфузился от этого еще сильнее. Учитель не делал попыток вывести его из затруднения, но холодно-вопросительно глядел на него. — Я предполагал… начал тот, смахивая вдруг шляпой пыль с сапогов, я предполагал… то есть вернее сказать… я думал… или как бы это точнее выразиться… я ожидал, что застану вас одного в это время. Вы в это время обыкновенно бываете одни, знаете. Это тихое, хорошее, разумное время, когда человек, так сказать, может оглянуться назад и проверить свои знания. Вы совсем как я, а потому, видите, я и понял сразу ваши привычки. — Почему же в таком случае вы приходили сегодня утром мешать школьникам заниматься? — резко спросил учитель. — Да, это правда, — согласился дядя Бен с улыбкой раскаяния. — Но ведь я, знаете, не входил, а только побыл около, чтобы привыкнуть и к себе приучить. — Привыкнуть к чему? — спросил учитель нетерпеливо, хотя и смягчился несколько при виде раскаяния виновного. Дядя Бен не тотчас ответил, но огляделся сначала, как бы ища, где сесть, ощупал один или два пюпитра своей большой рукой, как будто удостоверяясь, безопасно ли будет ему на них сесть, и в конце концов оставил эту мысль, как опасную, и уселся на эстраду, около стула учителя, предварительно смахнув с нее пыль шляпой. Но убедившись, что от того, что он уселся, дело не подвинулось нисколько вперед, он снова встал и взял с конторки учителя один из учебников, неловко повертел его в руках и положил обратно. — Я думаю, вы здесь не употребляете арифметику Добелля? — робко спросил он. — Нет, — отвечал учитель. — Плохо дело. Он, должно быть, вышел из моды, этот Добелль. Я сам учился по Добеллю. А грамматику Парсинга? Вы, кажется, не употребляете также и грамматику Парсинга? — Нет, — отвечал учитель, смягчаясь еще более при виде смущенного лица дяди Бена и с улыбкой глядя на него. — И то же самое, вероятно, придется сказать об астрономии и алгебре Джонса? Времена переменились. У вас тут в ходу все новенькое, — продолжал он с напускной беспечностью, но старательно избегая взгляда учителя. — Для человека, обучавшегося по Парсингу, Добеллю и Джонсу, в наше время совсем нет ходу. Учитель ничего не отвечал. Заметив, как краска приливала к лицу дяди Бена и снова отливала, он с серьезным лицом склонился над своими книгами. Это обстоятельство как будто успокоило его собеседника, и тот все еще отвернув лицо и глядя в окно, продолжал: — Если бы у вас были те книги… которых у вас нет… Я думал было попросить вас кое о чем. Мне пришло в голову… так оказать, обновить свои знания. Опять пройти старые книги… так… знаете, для препровождения времени. Думал, после окончания ваших школьных занятий, заглянуть, эдак, знаете, к вам и кое-что повторить? Вы считайте меня сверхштатным учеником… и я буду платить особо… но это, знаете, останется между нами… только для времяпровождения, знаете… В то время как учитель, улыбаясь, поднимал голову, он вдруг опять отвернулся к окну. — Сорока, знаете, очень смелая птица, и залетает в самую школу. Я думаю, им кажется, что тут прохладнее… — Но если вы серьезно хотите учиться, дядя Бен, то не все ли равно, по каким книгам… правила те же самые, как вам известно, — поощрил его учитель. Лицо дяди Бена, повеселевшее было, вдруг омрачилось. Он взял книгу из рук учителя, стараясь не встретиться с ним глазами, повертел ее в руках и положил обратно так осторожно, точно она была стеклянная, и он боялся разбить ее. — Разумеется, — пробормотал он с притворной развязностью, — разумеется. Правила одни и те же. Тем не менее он совсем задыхался, и крупные капли пота выступили на его гладком большом лбу. — Что касается письма, — продолжал учитель еще дружелюбнее, заметив эти признаки смущения, — то, как вам известно, всякая пропись годится. Он беспечно подал свое перо дяде Бену. Большая рука застенчиво взялась за перо, но при этом ухватилась за него так робко и так неуклюже, что видно было сразу, что совсем не привыкла держать его, и учитель должен был отойти к окну и тоже поглядеть на птиц. — Ужасно смелые — эти сороки, — сказал опять дядя Бен, кладя перо обратно около книг и глядя на свои пальцы с таким видом, как будто они совершили операцию необычайной трудности и деликатности. — Они ничего-таки не боятся, не правда ли? Наступило вновь молчание. Учитель вдруг отвернулся от окна. — Знаете, что я вам скажу, дядя Бен, — проговорил он с решимостью и очень серьезно, — бросьте вы Добелля, и Парсинга, и Джонса, и старинные гусиные перья, к которым, я вижу, вы привыкли и начните сначала, точно вы никогда ничему не учились. Забудьте их, говорю вам. Конечно, это трудно сделать, — и он отвернулся от окна, — но вы должны так поступить. Он должен был снова отвернуться к окну: радость, преобразившая лицо дяди Бена, когда он это говорил, вызвала слезы на его собственных глазах. Смиренный ревнитель знания торопливо ответил, что он постарается. — И начните опять сначала, — продолжал учитель ласково. — Совсем, знаете, как если бы вы были ребенком. — Так, так, — с восторгом потирал руки дядя Бен, — вот это по-моему! Вот это я говорил как раз Рупу… — Значит, вы уже говорили с другими об этом, — удивился учитель. — Я думал, вы хотите держать это в секрете. — Да, конечно, но я, знаете, условился с Рупертом Фильджи, что если вы ничего не будете иметь против этого, то я буду ему платить по двадцати пяти центов каждый раз, как вы позволите ему прийти сюда и помогать мне, и сторожить школу и, знаете, никого в нее не пускать. А Руп умный мальчик, сами знаете. Учитель подумал с минуту и решил, что дядя Бен по всей вероятности прав! Руперт Фильджи, красивый четырнадцатилетний мальчик, был также оригинальный, сильный характер; юная живость и смелый, честный нрав его привлекали учителя. Руперт был хороший ученик и обещал стать еще лучше, и занятия с дядей Беном не только не помешают школьной дисциплине, но могут быть даже полезны. Тем не менее он добродушно спросил: — Но разве вы не могли бы легче и безопаснее заниматься у себя дома? Я мог бы, знаете, дать вам денег на поддержание и приходить два раза в неделю. Радостное лицо дяди Бена вдруг омрачилось. — Это было бы не так удобно для меня и для Рупа, — сказал он нерешительно. — Видите ли, что обстановка шкоды тут важна, и тишина, и общий характер, напоминающий об учении. И ребята, которые непременно заберутся ко мне в избушку, если узнают, что я учусь, сюда не посмеют придти. — Хорошо, — отвечал учитель, — приходите сюда. Заметив, что его собеседник старается извлечь из горла слова благодарности, а из кармана кошелек, при чем то и другое ему никак не удается, он спокойно прибавил: — Я приготовлю вам несколько прописей для начала. И продолжал писать несколько начатых им примеров для малютки Джонни Фильджи. — Премного вам благодарен, м-р Форд, — сказал дядя Бен чуть слышно, — и если бы вы были так добры назначить плату… М-р Форд быстро повернулся и протянул руку собеседнику, так что тот вынужден был вынуть свою из кармана, чтобы пожать ее. — Милости просим, приходите, когда хотите; но я могу дозволить это только даром, и вы мне лучше и не говорите о том, что намерены вознаградить Руперта. Он потряс руку смущенного дяди Бена и, сказав, что оставит его теперь на некоторое время одного, взял шляпу и направился к двери. — Так вы думаете, что мне лучше выкинуть за борт Добелля и компанию, — медленно проговорил дядя Бен, глядя на приготовленную для него пропись. — Без сомнения, — отвечал учитель с полной серьезностью. — И начать сначала как малый ребенок? — Как малый ребенок, — подтвердил учитель, выходя из-под крыльца. Несколько минут позже, докурив сигару на площадке, он заглянул в окно школы. Дядя Бен, сняв сюртук и жилет и засучив рукава рубашки на мощных руках, очевидно, отбросил Добелля с товарищами и, согнувшись в три погибели, с вспотевшим лбом, склонил смущенное лицо над конторкой учителя, стараясь выводить буквы, вкривь и вкось, действительно как малый ребенок. II. Пока дети медленно рассаживались по своим местам на следующее утро, учитель ловил удобную минутку переговорить с Рупертом. Этот красивый, но не особенно любезный юноша был по обыкновению окружен толпой женских поклонниц, к которым, надо прибавить, он питал невыразимое презрение. Возможно, что это здоровое направление ума привлекало к нему учителя, а потому он не без удовольствия слушал обрывки его презрительных замечаний своим поклонницам. — Ну! — обращаясь к Клоринде Джонс, — пожалуйста не сопите! А вы — повернувшись к Октавии Ден, — не дышите над моей головой. Если я что ненавижу, так это когда девчонки на меня дышат. Да, да! Вы дышали мне в затылок. Я это чувствовал. И вы также… вечно сопите… О! да! вам хочется знать, для чего я принес другую пропись и другую арифметику, мисс любопытная! Ну, что дадите, если я скажу? Хотите знать, хорошенькая ли она, — (с невыразимым презрением напирая на эпитет хорошенькая!) — Нет, она не хорошенькая. У девчонок вечно на уме хорошенькое, да любопытное. Ну, брысь! Отстаньте! Разве вы не видите, что учитель на вас смотрит, стыдитесь! Он поймал выразительный взгляд учителя и подошел к нему, слегка смутясь, с краской досады на красивом лице и с взъерошенными каштановыми кудрями. Одна кудерька в особенности, которую Октавия украдкой обвила вокруг своего пальца, торчала точно петуший гребень на его голове. — Я говорил дяде Бену, что вы можете заниматься с ним здесь по окончании класса, сказал учитель, отводя его в сторону. Поэтому вы можете отложить ваше письменное упражнение и сделать его сегодня после полудня.