Его ярость и гнев на Сета Девиса, кажется, были в нем единственными искренними и разумными чувствами. Быть может, Сет прочитал письма и давал их читать другим! Он принялся перечитывать их, чтобы проверить, насколько они могли скомпрометировать его в глазах обыкновенного, непредубежденного читателя. «Я была бы неправдива с вами, Джек, если бы прикинулась, что не верю в вашу и свою любовь и ее постоянство, но я была бы еще неправдивее, если бы честно не сказала вам, что в ваши годы люди склоны обманывать себя, а невольно также и других. Вы сознаетесь, что еще сами не решили на счет своей карьеры, я не смею доверить своей участи вам и не хочу снова рисковать своим счастием, не имея верного основания. Сознаюсь, что становлюсь стара и чувствую потребность в том, что всего дороже для женщины, — а в нашей стране и подавно — в обеспеченном настоящем и верном будущем. Другой может дать мне это, и хотя вы, может быть, назовете это эгоизмом с моей стороны, но со временем убедитесь, что я права, и будете мне благодарны». С улыбкой пренебрежения разорвал он это письмо, серьезно воображая, что выражает этим горечь оскорбленного, искреннего чувства, совершенно забывая, что в продолжении нескольких недель совсем не думал об особе, написавшей это письмо, и своим поведением на деле доказал верность ее взгляда. VI. Учитель проснулся на следующее утро, хотя и после тревожной ночи, с такой ясной совестью и свежей головой, какие, боюсь, чаще бывают результатом молодости и превосходного кровообращения, чем нравственного убеждения или правоты. Он пошел в школу часом раньше обыкновенного, чтобы осмотреть конторку. Но, не доходя до школьного домика, увидел Кресси. Она, очевидно, ждала его, но не с обычной ленивой доверчивостью. Выражение лица было натянутое, взгляд смущенный. Сам не зная почему, учитель тоже смутился и пробормотал, даже не поздоровавшись: — Пренеприятная вещь случилась прошлой ночью, и я пораньше встал сегодня, чтобы разыскать ее виновника. Мою конторку сломали и… — Я знаю это, — перебила она не то с нетерпением, не то с досадой, довольно, не повторяйте. — Папа с мамой всю ночь надоедали мне с этим… после того, как Гаррисоны, которым захотелось помириться с нами, прибежали с этой новостью. Мне это надоело! На минуту он опешил. Что́ именно известно ей? И с невольной улыбкой он неопределенно сказал: — Но ведь это могли бы быть ваши письма? — Но ведь вы знаете, что они не мои, — просто ответила она. — Я бы желала, чтобы то были мои письма… Она умолкла и взглянула на него с странным выражением в глазах. — Ну, — медленно произнесла она, — что же вы теперь намерены делать? — Разыскать негодяя, который это сделал, твердо произнес он, и наказать его, как он того заслуживает. Она чуть заметно пожала плечами, взглядывая на него с усталым состраданием. — Нет, — сказала она, — вы этого сделать не в силах. Их слишком много. Вы должны сейчас же уехать отсюда. — Ни за что, — с негодованием ответил он. — Даже и в том случае, если бы это было одной только трусостью. Но теперь это означало бы почти сознание в своей вине. — Они все равно все знают, — устало проговорила она. — Говорю вам, вы должны уехать. Я украдкой убежала из дому и прибежала сюда, чтобы предостеречь вас. Если вы… если вы хоть сколько-нибудь любите меня, Джек, то уезжайте. — Я был бы предателем относительно вас, если бы уехал. Я останусь. — Но, Джек, если бы… если бы… Она придвинулась к нему с той застенчивостью, какая по временам нападала на нее, когда она была с ним, и вдруг положила ему на плечи обе руки: — Если бы… Джек… если бы и я уехала с вами? Знакомое ему восторженное страстное выражение появилось в ее лице, губы раскрылись. — Милая, — отвечал он, — целуя ее, но ведь это значило бы оправдать их… — Молчи! — вдруг перебила она, закрывая ему рукою рот. — Я так устала от этих споров. Слушай, милый, исполни мою просьбу, пожалуйста. Не оставайся в школе после класса. Уходи домой! Не разыскивай сегодня виноватых; завтра суббота, знаешь, и ты свободен, и у тебя будет больше времени. А сегодня посиди дома и никуда не ходи, до тех пор… до тех пор, пока я не извещу тебя. Тогда все будет улажено, — прибавила она, приподнимая веки с таким же выражением боли, какое замечалось у ее отца и которого Форд никогда не замечал у нее раньше. — Обещай мне это, милый, обещай. Мысленно не считая обязательным для себя такое обещание и дивясь тому, что она, по видимому, уклоняется от всяких объяснений, он невольно сказал, беря ее за руку: — Ты не сомневаешься во мне, Кресси? Ты не переменилась ко мне от всех этих подлых сплетен? Она рассеянно взглянула на него. — Ты думаешь, значит, что это может изменить чьи-нибудь чувства? — Только не того, кто искренно любит… — пробормотал он. — Ну, не будем больше говорить об этом, — проговорила она, внезапно приподнимая руки и закидывая их за голову, с усталым жестом и затем снова роняя их. — У меня голова трещит от всего этого; папа, мама и все другие так надоели мне. Она отвернулась и пошла тихо после того, как Форд холодно выпустил ее руку из своих. Пройдя несколько шагов, она вдруг опять подбежала к нему, обняла его, крепко поцеловала и убежала. Учитель простоял несколько секунд раздосадованный и удивленный; но верный своему характеру, он не обратил внимания на то, что она ему сказала, а стал воображать, что должно было произойти между нею и матерью. Она естественно ревнует к письмам — это он мог легко ей простить; ее без сомнения пилили ими, но он легко может оправдаться перед ее родителями и перед ней самой. Но он не такой же безумец, чтобы убежать с нею в такой момент, не очистив себя от подозрений и не изучив ее поближе. И с свойственным ему эгоизмом он поставил ее на одну доску с своей корреспонденткой и нашел, что они обе обидели его. Придя в школу, он осмотрел конторку и был поражен тем, как искусно починен замок и скрыты все следы взлома. Это поколебало его предположение, что Сет Девис совершил взлом; механическое искусство и сообразительность не входили в число качеств этого остолопа. Но он еще более удивился, когда, отодвинув свой стул, нашел под ним небольшой мешочек для табаку из гуттаперчи. Учитель немедленно узнал его: он сто раз видел его раньше. Мешочек принадлежал дяде Бену. Брови его сдвинулись при мысли, что дядя Бен виновник взлома, и его вчерашняя простота и наивность были деланные. Убийственное сознание, что его опять обманули — но зачем и с какой целью, он и думать не смел — совсем расстроило его. Кому теперь из этих жалких созданий он может верить? По манере высших существ, он принимал уважение и любовь тех, кого считал ниже себя, как естественную дань своему превосходству; поэтому всякая перемена в их чувствах должна означать или лицемерие или предательство; ему не приходило в голову, что сам он мог упасть в их мнении. Приход детей и занятия с ними на некоторое время отвлекли его внимание. К тому времени, как класс был кончен, он совсем позабыл о предостережении Кресси, а когда вспомнил о нем, то нарочно пренебрег им, под влиянием новых чувств, с какими стал относиться к ней и к остальным друзьям. Он оставался в школе довольно долго, как вдруг услышал стук лошадиных копыт. В следующий момент школьный дом был окружен двенадцатью всадниками. Он выглянул в окно; половина всадников сошли с коней и вошли в комнату. Остальные оставались на дворе, и в окна виднелись их неподвижные фигуры. Каждый держал ружье перед собой на седле; у каждого на лице была маска из черной клеенки. Хотя учитель инстинктивно почувствовал, что ему угрожает какая-то серьезная опасность, он не испугался оружия и масок таинственных пришельцев. Напротив, несообразность и театральность обстановки заставили его улыбнуться с презрением. Бесстрашие неведения часто бывает неотразимее самого отчаянного мужества, и пришельцы были сначала смущены, а затем, понятно, рассержены. Одна длинная и худая фигура на правой стороне шагнула было вперед в бессильной ярости, но ее удержал предводитель партии. — Если он так спокойно к этому относится, то на здоровье, — проговорил голос, в котором учитель тотчас признал Джима Гаррисона, — хотя вообще люди не находят этого забавным. И обращаясь к учителю, прибавил: — М-р Форд, если так вас зовут, нам нужен человек вашего роста. Форд знал, что он в опасности. Он знал, что физически безоружен и в руках двенадцати вооруженных и отчаянных людей. Но он сохранял необыкновенную ясность мысли и смелость, происходившие от бесконечного презрения к своим противникам, и женскую язвительность речи. Голосом, удивившим даже его самого презрительной ясностью, он сказал: — Меня зовут Форд, но я могу только предположить, что вас зовут Гаррисон; но, может быть, вы будете так честны, что снимете эту тряпку с своего лица и покажете его мне, как мужчина. Человек со смехом снял маску. — Благодарю вас, — сказал Форд, — а теперь вы мне скажете, быть может, кто из вас ворвался в школьный дом, сломал замок от моей конторки и украл мои бумаги. Если он здесь, то я желаю ему сказать, что он поступил не только как вор, но как собака и подлец, потому что письма эти от женщины, которой он не знает и не имеет права знать. Если он надеялся завести личную ссору и помериться силами с одним противником, то был разочарован, потому что хотя его неожиданное поведение и произвело некоторый эффект на группу и даже привлекло внимание людей, стоявших у окон, Гаррисон решительно подошел к нему. — Это поспеет, — сказал он. — А пока мы хотим захватить вас и ваши письма и выпроводить вон из Инджиан-Спринга. Отправляйтесь восвояси, к той женщине или твари, которая вам их писала. Мы находим, что вы слишком развязны или бесцеремонны в такого рода вещах, чтобы учить в школе, и вовсе не желаем, чтобы наши девочки и мальчики были воспитаны по вашему образцу. И так, если вы согласны подчиниться, то мы посадим вас на коня, которого мы для вас приготовили и под конвоем отвезем вас до границы. Если не согласны — все равно, мы так или иначе выпроводим вас. Учитель быстро огляделся вокруг себя. Он уже раньше заметил оседланную лошадь среди кавалькады. Она была крепко привязана к седлу одного из всадников, так что бегство было невозможно, и к тому же у него не было никакого оружия, чтобы защищаться или хотя бы начать борьбу и смертью избавиться от позора. У него ничего не было, кроме голоса, резкого и язвительного. — Вас двенадцать человек против одного, — спокойно начал он, — но если между вами есть хоть один, который осмелится выступить вперед и обвинить меня в том, в чем вы осмеливаетесь обвинять меня только все вместе, то я скажу ему, что он лгун и трус, и я готов доказать это на деле. Вы явились сюда, как судьи и присяжные, осуждаете меня без суда, не выставляя даже обвинителя; вы явились сюда, как беззаконные мстители за свою поруганную честь, и не смеете предоставить мне права также защищать свою собственную. Между мужчинами снова начался шепот, но предводитель нетерпеливо выступил вперед. — Не надо ваших проповедей, — грубо сказал он, — нам нужны вы. Ждем! — Постойте, — произнес глухой голос. Это было произнесено безмолвной фигурой, недвижимо стоявшей между другими. Все глаза обратились на него, когда он двинулся с места и лениво снял маску с лица. — Гирам Мак-Кинстри! — вскричали остальные тоном удивления и подозрения. — Да, это я! — сказал Мак-Кинстри, с решимостью выступая вперед. — Я присоединился к вашей делегации на перекрестке, вместо брата, на которого пал жребий. Я считаю, что это все равно и даже лучше, потому что предполагаю взять этого джентльмена из ваших рук. Он поднял свои сонные глаза на учителя и вместе с тем стал между ним и Гаррисоном. — Я предлагаю, — продолжал он, — поймать его на слове и доставить ему случай дать ответ ружьем. И полагаю, что никто из вас не станет спорить против того, что я больше всех вас имею на то права. Может быть, кому-нибудь оно и не по вкусу, — прибавил он, услышав восклицание за спиной, — и он лучше хочет, чтобы одиннадцать человек мстили за обиды одного, но даже и в таком случае я утверждаю, что человек наиболее обиженный в этом деле я, и именно поэтому имею право первый постоять за себя. С решимостью, которая произвела впечатление на его товарищей, он передал свое ружье учителю и, не глядя на него, продолжал: — Я думаю, сэр, что вы это ружье видали раньше; и думаю также, что нам незачем тянуть дело, а мы можем приступить к нему сразу, вон там, за деревьями. Каковы бы ни были чувства и намерения окружавших его людей, но право Мак-Кинстри на дуэль было слишком глубоко укоренившимся принципом, чтобы они стали его отрицать. Медленно все расступились перед учителем и Мак-Кинстри и вышли из школьного дома, а остальные пошли за ними. В этот промежуток учитель обратился к Мак-Кинстри и сказал тихим голосом: — Я принимаю ваш вызов и благодарю вас. Вы никогда еще не оказывали мне большей услуги — и хотя вы и недовольны мной, но я прошу вас верить, что ни теперь, ни прежде я не хочу и не хотел причинить вам вред. — Если вы хотите этим сказать, сэр, что не ответите на мой выстрел, то вы слепы и неразумны. Потому что это не спасет вас от них, — прибавил он, указывая искалеченной рукой на следовавшую за ними группу, да и от меня также. Твердо решив тем не менее, что не будет стрелять в Мак-Кинстри и слепо цепляясь за эту идею, которую он считал последней в своей безрассудной жизни, учитель шел молча, пока они не дошли до открытой полянки между деревьями. Простые приготовления скоро были сделаны. Противники, вооруженные ружьями, должны были стрелять сначала на расстоянии восьми ярдов, затем сойтись ближе и стрелять из револьверов до тех пор, пока один не падет. Выбор секундантов пал на старшего Гаррисона со стороны Мак-Кинстри и длинной, замаскированной фигуры, протестовавшей против дуэли, предложившей себя в секунданты учителя. Озабоченный другими мыслями, м-р Форд обращал мало внимания на своего помощника, который, сам вызвавшись быть его секундантом, хотел, по-видимому, заявить этим только свое презрение к нанесенному ему перед тем Гирамом Мак-Кинстри оскорблению. Учитель машинально взял из его рук ружье и пошел на свою позицию. Он заметил, впрочем, и припомнил впоследствии, что его секундант был полускрыт стволом большой сосны, росшей по правую руку и обозначавшей границу места, избранного для поединка.