На этот раз мама его просто игнорирует. – Блины! – Оза нельзя игнорировать. Вэнс натягивает шапку: – Хотите торчать тут – пожалуйста. Я иду за помощью. Хлоя, ты со мной? Хлоино лицо залито кровью, она все еще прижимает к ране мамин шарф. Она переводит глаза с Вэнса на остальных и обратно. – Нет, Хлоя останется, – говорит мама. – И ты тоже, Вэнс. Джек прав. Нужно дождаться утра. – Хлоя? – настаивает Вэнс, раздувая ноздри, с вызовом щуря глаза. Она встает, пошатываясь от слабости. – Хлоя, – говорит мама, и в ее голосе слышится страх, – ты должна остаться. Вэнс притягивает Хлою к себе, властно обнимает за плечи. Мама тянется к ней: – Хлоя, нам нужно держаться вместе. Она даже не догадывается, что именно эти слова подталкивают мою сестру к решению. Хлоя откладывает мамин шарф, отворачивается и неуверенно пробирается к разбитому лобовому стеклу, изо всех сил стараясь не смотреть на мой труп, крепко сжимая зубы и дрожа. Вэнс идет прямо за ней и практически выпихивает ее наружу. – Останови ее, Энн, – стонет папа, но мама ничего не может поделать. Она просто стоит в кабине, глядит в черноту сквозь разбитое окно, но Хлою и Вэнса тут же поглощает снег, и они исчезают во тьме. – Блины! – не смолкает Оз. – Я хочу есть! Все делают вид, что Оза здесь нет, и только папа бормочет: – Оз, блинов не будет, не сегодня. Позаботься о Бинго. Бинго тоже хочет есть, но у нас нет еды. Ему страшно, потому что он ничего не понимает. Ты должен о нем позаботиться. От напряжения, которого папе стоила эта речь, у него закатываются глаза, и он теряет сознание. Но его слова действуют на Оза потрясающим образом. Папа единственный, кто действительно понимает Оза. Мой брат перестает орать и переключается на новую задачу. – Мо, спусти меня, – говорит Оз. – Папа говорит, я должен позаботиться о Бинго. Меня слегка удивляет, что он обратился к Мо. Но, оглядев всех, кто остался в фургоне, я признаю, что Оз сделал правильный выбор. У меня щемит сердце от мысли о том, что он уже нашел мне замену. Даже теперь мама не смотрит на Оза. Она избегает его: точно так же некоторые люди не любят смотреть на собственное отражение, не желая видеть то, что видят все вокруг. Природа жестоко пошутила над мамой: из всех нас на нее больше всего похож именно Оз – у него та же золотистая кожа, те же карие глаза с длинными ресницами. Но, глядя на Оза, мы словно видим мамино отражение в кривом зеркале – искаженное, грубо преувеличенное. С самого его рождения мама просто не может на него смотреть. Мама так и стоит, глядя в темноту и сжимая кулаки. Я знаю, что она никак не может решить, идти ли ей следом за Хлоей. Я чувствую, как она делает выбор. Невозможный выбор. Дочь ушла в морозную чащу. Сын и раненый муж остаются в фургоне. И еще Мо. Я умоляю маму остаться – из чистого эгоизма. Мо встает, дрожа с головы до ног, аккуратно обходит папу и добирается до Оза. Кайл бросается к ней, желая помочь. Вместе они отстегивают ремень безопасности и помогают Озу встать. Оз тут же устраивается в углу за водительским сиденьем и подзывает к себе Бинго. Он шепчет псу: – Я знаю, ты хочешь есть, но надо подождать. Все хорошо. Все нормально. Я о тебе позабочусь. – Оз ворошит шерсть Бинго. – Надо чем-то закрыть окно, – говорит Кайл, указывая на разбитое лобовое стекло. Его слова вырывают маму из транса. Теперь ей уже поздно принимать решение: она слишком долго бездействовала, и потому ей придется остаться в фургоне. – Он прав, – говорит мама, сморгнув слезинки. – Мы сможем пережить ночь, только если укроемся от снега и ветра. Все осматриваются. В Миллер-мобиле нет почти ничего полезного. Это не настоящий дом на колесах, скорее фургончик для коротких выездов на природу, металлическая коробка со столом и сиденьями, которую можно набить досками для серфинга, каяками или велосипедами. – Снег, – говорит Мо. – Возьмем доски от настольных игр и палки, если сумеем их найти, а поверх сложим стену из снега, как делают эскимосы. Мо умница. Я уверена, что однажды она совершит что-нибудь великое. Она прямо как Макгайвер[4]: дайте ей скрепку и изоленту, и она смастерит реактивный самолет. Кайлу не нужно повторять дважды. Он тут же натягивает перчатки и пробирается к окну. Следом хромает дядя Боб, за ним ползут мама и Мо. Мама оборачивается, морщится от резкой боли. Она медленно выдыхает, ждет, пока боль отступит, и говорит: – Мо, останься в фургоне. – Я могу помочь, – говорит Мо. У нее посинели губы, а зубы стучат. – Останься, – твердо повторяет мама, и на этот раз Мо ей не возражает. Мама вылезает наружу, а Мо возвращается к папе. Она неудержимо дрожит, но все-таки умудряется расстегнуть ему куртку и вытащить его руки из рукавов. Она скрещивает их у него на груди, снова застегивает куртку и завязывает рукава узлом, так что куртка превращается в кокон и папины ладони оказываются в тепле. От всех этих маневров папа приходит в себя. – Финн? – бормочет он, глядя по сторонам широко распахнутыми глазами. Он явно ничего не понимает. – Это я, мистер Миллер, – говорит Мо дрожащим голосом. Поняв, что это не я, папа начинает плакать, и слезы замерзают у него на изрезанных щеках. – Спасибо, – говорит он и снова отключается. Мо смотрит на его ногу и морщится. Ее пугает не кровь, а мысль о том, как ему больно. Я вижу, что она хочет, чтобы он подольше не приходил в себя. Она переводит взгляд на его лицо и вдруг замечает что-то в кармане его куртки. Это перчатка. Мо запихивает ее поглубже в карман. 8 В фургоне страшно холодно, но на улице во много раз холоднее. Ветер свирепо ревет, сбивая снег в твердые куски льда, которые хлещут по коже, разрывая ее. Мама поднимает голову, смотрит вперед, сощурив глаза, пытаясь обнаружить следы Хлои и Вэнса, но ничего не видит. Перчатки есть только у Кайла. Мама обмотала руки шарфом. Дядя Боб заползает обратно в фургон, я следую за ним. – Оз, дай мне свои перчатки, – говорит дядя Боб, добравшись до моего брата. Плохая идея. Оз все еще сжимает Бинго, гладит его одетой в перчатку рукой. Оз одет очень тепло, потому что папа пообещал, что после ужина они с ним слепят снеговика прямо перед рестораном: они делают так каждый раз, когда мы бываем в «Поместье гризли». Мо глядит на карман папиной куртки, но ничего не говорит. – Я их верну, – говорит дядя Боб. – Они мне нужны, чтобы построить стену и защитить нас от ветра. – Нет, – говорит Оз в своей обычной грубой манере, скрещивает руки на груди и прячет руки под мышки. – Отдай перчатки, – приказывает дядя Боб, решив избрать другой метод, и властно протягивает ладонь к моему брату. Я таращу глаза. Пытаться спорить с Озом, урезонивать его, просить его о чем бы то ни было или даже уговаривать – пустая трата времени. Это просто бессмысленно. Но дядя Боб, каким бы умным он ни был, порой проявляет потрясающую глупость. Хоть он и знает моего брата с самого его рождения, все равно не понимает, что́ с ним не так. Я считаю, что Оз устроен очень просто. Кто-то скажет, что он тупой, но это не так. Мозг у моего брата работает самым примитивным образом, руководствуясь чаще всего импульсами, а не мыслями. Если Озу хочется печенья, он его ест. Если ему нужно в туалет, он снимает штаны и делает свои дела. Его разум не способен на продуманные действия или сложные чувства вроде сопереживания, эмпатии или участия. Он понимает, каковы его собственные потребности, и удовлетворяет их, основываясь на примитивных инстинктах. Нельзя сказать, что он не способен любить или заботиться. Сердце у него огромное, как у слона, но важно представить ему вещи так, чтобы он сумел их понять. Если бы дядя Боб попросил его помочь заложить окно, Оз бы трудился, пока хватило сил, и ни разу бы не пикнул. Если бы дядя Боб предложил Озу поделиться – «одну перчатку мне, другую тебе», – Оз, возможно, согласился бы или даже позволил дяде Бобу пользоваться перчатками «по очереди». Такие идеи Озу знакомы, он их понимает. Но дядя Боб этого не знает. Для него Оз всего лишь дурачок с перчатками, которые нужны ему, дяде Бобу, чтобы заложить окно. Он нетерпеливо подступает к моему брату, и теперь вся его напускная доброта куда-то делась, глаза потемнели и помрачнели. Озу всего тринадцать, и потому дядя Боб думает, что может просто отнять у него перчатки. Это глупо. Хотя дядя Боб выше Оза на пять сантиметров, старше на тридцать лет и во много раз умнее, думать так – все равно что считать, что ты одолеешь гризли просто потому, что ты выше, старше и умнее его. Дядя Боб хватает Оза за рукав и тянет на себя его руку в перчатке. Оз стремительно, словно акула, ныряет вперед и кусает его. Очень сильно. Дядя Боб отдергивает руку. У него на коже проступают следы от зубов. – Животное, – шипит он. – Чертова зверюга. Оз сует ладони в перчатках обратно под мышки, а дядя Боб, страшно ругаясь, снова выбирается наружу несолоно хлебавши. Мама с Кайлом возятся возле шасси нашего фургона. Они вытащили из кабины мой труп и перенесли его на склон, под Миллер-мобилем, чтобы мое тело не завалило снегом, когда они будут перекрывать лобовое стекло. Меня положили за переднее колесо, чтобы хоть немного укрыть от метели. Мама, плача, раздевает меня – снимает с меня угги, носки и тренировочные штаны. Кайл стаскивает парку и толстовку. Я смотрю на них и радуюсь, что на улице так темно и Кайл не видит меня голой. Смешно, я ведь умерла, а мне все равно неловко. Когда они заканчивают, мама втаскивает одежду в фургон через лобовое стекло. – Надень, Мо, – говорит она, кладя груду вещей рядом с моей подругой. Мо громко сглатывает и вздрагивает – не только от страшного холода. Кровь у меня на парке видна даже в кромешной тьме. – Это вещи Финн? – спрашивает Натали, слегка заикаясь, и я понимаю, что, возможно, она лишь теперь заметила, что меня нет, или вспомнила, потому что так до конца и не осознала, что происходит. Мама поднимает голову, словно удивляясь, что перед ней сидят тетя Карен и Натали. Может, она вообще забыла, что они здесь, в фургоне. Глаза у тети Карен бегают из стороны в сторону, зрачки расширены. – Сапоги должна надеть Натали, – говорит она, оценив своим диким взглядом ворох одежды, и снова прижимает к себе дочь. У мамы перекашивается лицо, она явно пытается понять смысл слов тети Карен, перенаправить свои мысли, чтобы включить в них дополнительные данные. Сапоги и у Мо, и у Натали почти совсем не греют. У мамы на ногах высокие ботинки на шнуровке, в которых тоже не намного теплее. Может, все дело в ярости, с которой тетя Карен глядит на маму, или в том, что тетя Карен никак не помогает заложить разбитое лобовое стекло, или в том, что я мертва, а Мо – моя лучшая подруга, или в том, что мама пообещала миссис Камински приглядеть за Мо, или в том, что мама неспособна сейчас изменить свое решение. В любом случае мама отворачивается от тети Карен и повторяет: – Надень, Мо.