– Давай, Лис, давай! Вперед!!! Практически сразу после того, как мы миновали линию повозок, я посылаю жеребца в галоп. Настоящий боевой конь, уже бывший не в одной схватке, привычный к запаху крови и близкой смерти, он послушно срывается на тяжелый бег, сближаясь, возможно, с самым трудным испытанием в своей жизни. Но даже страшный опыт схваток, где порой сам Лис получал настоящие удары от других лошадей, где сам он бил копытами по людям и животным – а порой и кусал степняцких сородичей, – даже этот опыт пасует перед засевшим в генетической памяти страхом. Страхом перед палом. Увы, но ветер изменил направление, огненные гребни не разошлись, а сомкнулись, а восточная стена пламени разделилась надвое – и одна ее половина пошла прямо на нас! И верный жеребец, отчаянно заржав, сбил ногу, пытаясь затормозить… – Давай, волчья сыть, вперед!!! Пошел!!! Но заупрямился жеребец, пугаясь пламени, – и тогда, не имея больше иных средств, я с силой хлестнул его заранее заготовленной плетью. Узкая и одновременно очень прочная плеть оставила на коже бедного животного длинные кровавые следы. В первый раз я поступил так со своим верным скакуном, со своим недавним спасителем… Лис, зло и, как мне кажется, с обидой заржав, сорвался на стремительный бег! О, теперь он скачет навстречу огню так, что я едва держусь в седле, практически положив корпус на холку! Ветер натурально свистит в ушах, трава под ногами сливается в сплошное желтоватое полотно… На мгновение обернувшись, я вижу, что и следующие чуть позади катафракты переходят на галоп, справившись с лошадьми и стараясь не оторваться от меня. А после огненный гребень вырос перед глазами… Как пронзительно вскричал Лис! Сколько боли и обиды было в его отчаянном ржании, когда он бросился прямо в пламя! С тоской на сердце я зажал в руках хлыст, готовый вновь обрушить его на беззащитного животного, но жеребец не затормозил, нет. Он прыгнул! У меня внутри все сжалось, на мгновение перехватило дыхание. Я отчаянно сдавил коленями бока скакуна, практически распластавшись у него на шее, а в голове промелькнула леденящая картина моего падения и гибели в огне, да под копытами аланских коней! Перед глазами же, слезящимися от бьющих в них потоков ветра, все слилось… Но мне удалось удержаться – а Лису перепрыгнуть огненный гребень! При этом волна воздуха, сопровождавшая бешено скачущего жеребца – в особенности же в момент его прыжка, – ударила по пламени, прижимая его к земле. И практически сразу в образовавшуюся брешь ворвались горские катафракты! Да, мы прорвались через огненный степной пал. За ним нас ждали лишь легкие лучники половцев, которых хватило всего на один неприцельный стрелковый залп. После чего они буквально бежали во все стороны от клина аланских и касожских богатырей! Как я и предполагал, тяжелых всадников Шарукана поблизости не оказалось: видно, думал хан, что выгонит нас огонь прямо в его ловушку! Да, мы прорвались, и вскоре вперед ускакал отряд из сотни лучших наездников печенегов на самых быстроногих конях, ведомый Каталимом. Из них кто с тремя, а кто и четырьмя заводными! Клобуки должны любой ценой прорваться через перешеек на полуостров, объявить сбор всех способных сражаться, организовать перегон необходимого для нашего пропитания скота… Основная же рать вскоре замедлила бег скакунов, как только мы миновали линию выжженной земли, глубиной примерно в полторы версты. И вскоре нас настигли легкие половецкие лучники – и началось самое страшное. Беспощадный обстрел продолжался весь день – все то время, что мы шли то шагом, то переходили на легкую рысь. Печенежские лучники, прикрывающие рать по флангам, и касожские, вставшие в тылу, отчаянно перестреливались с куманами, унося жизни врагов и во множестве теряя собственные. Они-то могли бы оторваться в степи от противника – но не могли мы, тяжелые конники, ядро тмутараканской рати. Гибнущей рати. Трижды догнавшие нас половцы самого Шарукана, закованные в панцири, срывались в галоп, склоняя копья так, словно готовились к тарану. Трижды навстречу им срывались мои катафракты со мной во главе – на марше наши с князем сотни поменялись местами, что давало Ростиславу лишний шанс спастись. И трижды враг останавливался, куманы расходились в стороны перед клином горских рыцарей, не принимая боя. Останавливались и мы, видя подготовленную ловушку: продолжили бы контратаку, и в итоге наши сотни сошлись бы в копье со встречным отрядом половцев. А вот временно ушедшие в стороны развернули бы коней да навалились со всех сторон, сжав нас в кольце гибельного окружения. Но и позволить сокрушить войско единственным тяжелым ударом с тыла мы не могли – и каждый раз срывались навстречу обманным наскокам врага, тратя физические и душевные силы. Да, половцы нас дразнили, издевательски смеясь вслед и обстреливая из луков, пока мы отступали за линию легких касожских всадников. Но я точно знаю, что если бы мы хоть раз не выступили им навстречу, то враг снес бы наше тыловое охранение, врезался на скаку в не успевших взять разгон горцев, связывая гибельным боем всю тмутараканскую рать… Но своих отборных ратников Шарукан пожалел. Судя по числу пытавшихся нас атаковать, их осталось у него не более тысячи – столько же, сколько и в распоряжении князя. А вот легких лучников у врага в разы больше – и в этот день хан не считался с их потерями. Они то строились кругом, то распадались на группы бешено скачущих из стороны в сторону всадников, выпускающих сотни стрел… Ни разу еще они не были столь упорны и настойчивы в неотступном преследовании, ни разу так отчаянно не презирали собственные потери. Но Шарукан мог позволить себе менять отряды легких всадников, давать им отдых, а вот мы – нет. Также стрелки врага неоднократно преграждали путь нашей рати, но каждый раз они разбегались перед атакующим клином тмутараканцев, ведомых Ростиславом. Обойти себя тяжелым воинам, способным окончательно зажать нас, мы не позволили, всякий раз переходя на бодрую рысь. И в конце концов уставшие за время погони жеребцы панцирных всадников – ведь их-то Шарукан выводил за границы видимости из лагеря! – выбивались из сил. А мы без всякого отдыха продолжали движение вперед, где-то на периферии сознания понимая, что это уже конец… Перед закатом впереди завиднелись далекие, сверкающие на солнце воды обширного водоема, границы которого терялись за горизонтом. Море? Может, какой-то из его лиманов? Люди и животные приободрились при виде воды, но ведь она в любом случае соленая, а запаса пресной хватит разве что самим еще один раз напиться да напоить лошадей. Практически та же ситуация с запасом вяленого мяса, а костры разжигать и вовсе не из чего. Все верно – это конец. День бесконечной перестрелки унес жизни более полутора тысяч наших лучников, колчаны уцелевших пусты, отвечать врагу нечем. Пока мы отстреливались из-за телег, удавалось собрать какую-то часть половецких снарядов, застрявших в бортах повозок и устилавших землю за защитным кольцом. А в небольших походных кузнях им при необходимости правили наконечники, была возможность и вновь оперить, да и малый запасец древков на новые стрелы у нас еще оставался. Теперь же ничего этого нет, и враг при желании сможет безнаказанно обстреливать нас столько, насколько ему хватит «снарядов». В сумерках мы заняли небольшой холм у самого берега, а половецкое войско обступило нас со всех сторон, замкнув в полукольце у воды. Какое-то время мы ожидали решительной атаки врага. Но, похоже, Шарукан понимает бедственность нашего положения и потому бережет воинов. Да и зачем ему тратить в тяжелой сече также уставших за время преследования людей, когда завтра ему будет достаточно потратить остаток стрел? Обоз половцев пока не подошел, навскидку преследование завершило тысяч под пять куманов, еще сколько-то наверняка осталось в резерве. Даю руку на отсечение – подкрепления и повозки врага будут находиться на марше всю ночь, ведомые стальной волей старого, опытного хана. А вот к нам помощь вряд ли успеет прийти. Хотя на пути к полуострову мы нигде не встретили следов боя ушедшей вперед печенежской сотни, что вселяет надежду в успех их прорыва, одного дня явно недостаточно, чтобы собрать оставшееся войско племени. Завтра… Завтра все решится. Я уверен – враг не примет ближнего боя. Вон половцы даже окружили нас на почтительном расстоянии, чтобы, если что, успеть вскочить в седло да бежать. Шарукан, вполне возможно, пропустит нас дальше, вглубь полуострова, вот только в этот раз стрельба его лучников будет гибельной уже для дружинников. Скорбная тишина повисла над холмом, костры нигде не горят. Выставив сильный дозор, князь позволил оставшимся отдохнуть – и измученные люди и животные забылись сном буквально на том месте, докуда сумели дойти. Я также очень устал, та душевная боль, что выжигает изнутри, не дает уснуть. Ведь это я привел людей на этот холм… Найти Ростислава в темноте, среди вповалку слегших на землю ратников оказалось непросто – но в конце концов я обнаружил его сидящим на берегу, практически у самой воды. – Княже? Побратим повернул голову и поприветствовал меня легким кивком. – Андрей. Я устало сел рядом, и около минуты мы молча рассматривали темную гладь воды. Первым заговорил Ростислав: – Я все время похода скучал по морю. Когда жили в Новгороде, я дважды видел северные моря, и никаких чувств они во мне не пробудили. В Ростове и Владимире я о них и не вспоминал, а в Тмутаракани… В Тмутаракани море всегда рядом. Его так много, что привыкаешь к нему как к чему-то постоянному, забываешь о его близости. А в походе я все время жалел, что так редко в нем купался, когда была такая возможность. Жалел, что так редко брал с собой сыновей – там чуть южнее города есть укромная бухта с чистым песочком, и вода там всегда теплая… – Я помню, княже. Действительно, я помнил этот укромный пляж, куда Ростислав дважды брал меня с собой. Но обычно он если выбирался на купание, то вместе с семьей, с сыновьями и Ланкой. – А ты о чем сейчас жалеешь? – Побратим обернулся ко мне, и, как кажется, в его голосе вовсе и нет ожидаемого мной гнева и боли. – Я жалею, что мы оказались здесь, что уговорил тебя на этот поход. Князь грустно усмехнулся. – Мы ведь могли и победить, если бы успели к битве на Альте. Или встали бы у Посульского рубежа, не выпустив половцев в степь… Но сложилось как сложилось. – Голос побратима стал жестче. – Куманы – враг. Сильный враг и жестокий. И вражда с ним ждала нас в скором будущем, мы просто нанесли первый удар, имея при том возможность победить. Но… ошибаются все. – Верно… И вот мы здесь, на этом холме, вспоминаем о море! Ростислав невесело рассмеялся моей шутке, и короткий, сложный для обоих разговор оборвался. Наверное, князь, как и я, вспоминает о семье, воскрешая в памяти лица любимых людей. Здесь, в тишине, у кромки воды, очень хорошо думается о близких, забывается, что идет настоящая война, которую мы к тому же проигрываем. Нет, здесь покойно и, несмотря на то что солнце давно ушло за горизонт, пока еще не слишком холодно. Только крик ночной птицы пронзает тьму, да звезды загадочно мерцают в вышине – сегодня луны на небосводе нет вовсе. Неожиданно налетел холодный ветер, погнавший по воде рябь, и мое обоняние уловило какой-то гнилостный запах. Закряхтел огорченно побратим, сетуя об упущенном моменте, – а у меня в голове что-то щелкнуло. Понеслись мыслеобразы, воспоминания о прочитанных в детстве книгах. В частности о Гражданской войне в России начала двадцатого века, о штурме Перекопа и форсировании красными Гнилого моря – Сиваша! Я резко вскочил на ноги и сбивчиво заговорил: – Княже! Есть еще у нас возможность взять верх! Только людей нужно поднять тихо! – Но как?! – Даже в темноте я разглядел, как сверкнули глаза рывком вставшего Ростислава. – Этот водоем – не море, а всего лишь залив, он совсем мелкий! Мы можем войти в воду и пройти вдоль берега, половцы в темноте не заметят ухода рати, если не будем шуметь! А мы в это время выйдем им в тыл! Побратим ненадолго задумался. – Даже если так, принять бой, когда у врага по пять воинов на одного нашего… – Но они ведь не готовы к удару в спину! Впереди дозоров оставили много, но кто ждет нападения со стороны степи? Они даже не поймут спросонья, кто напал! Всего несколько секунд размышлял Ростислав, после чего губы его исказила хищная улыбка: – Даже если и не победим, уйдем достойно, устрашим напоследок половцев! Но, пожалуй, стоит поступить так: ты возьмешь своих ясов и касогов, а когда ударишь, тогда и мы атакуем с холма. Пусть думают, что пришла к нам подмога, спросонья ведь действительно не разберутся! Я утвердительно кивнул, соглашаясь с предложением князя, а он сделал шаг навстречу и с чувством обнял меня, после чего крепко хлопнул по плечу: – Молодец Андрей! Сам Господь послал тебя мне на помощь, не иначе! Около часа мы будили воинов, знаками, вполголоса прося их не шуметь и спускаться к воде. Постепенно, одного за другим, так чтобы половецкие дозоры не заметили нашего движения. И когда первая сотня дружинников-горцев сгрудилась у берега, я первым вошел в холодную, но все же не обжигающе ледяную воду, увлекая за собой тонкую цепочку воинов. Ведомый под уздцы Лис аккуратно ступил следом… Какое-то время я иду вглубь залива, удаляясь от берега так, чтобы половцы не увидели нашего движения на водной глади. Но уже буквально в ста метрах от земли ноги прекращают касаться дна, и я повисаю на шее Лиса. – Сюда, родимый, давай сюда, выводи… Умный жеребец лишь коротко всхрапнул, ступая влево и вновь вытаскивая меня на мелководье. Отсюда мы пойдем вдоль берега – однако не ожидал я, что будет так глубоко! В описаниях форсирования Сиваша красноармейцы преодолели его с севера на юг, несколько километров бредя в ледяной жиже когда по грудь, когда по пояс, а когда и по колено. Видно, за восемьсот пятьдесят лет экосистема здесь поменялась и глубина залива понизилась к двадцатому столетию. Несмотря на не самую низкую температуру воды, я уже весь заледенел, а когда еще и высовываюсь хотя бы по грудь, то ветер тут же морозит тело сквозь сырую одежду. Оружие мое приторочено к седлу, броня аккуратно свернута и надежно привязана к нему же. Лишь бы хватило сил дойти, лишь бы не свело ноги… Пытаясь укрепить себя, я со страстной молитвой обратился к Господу, прося Его о помощи: – Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небесного водворится… И на словах «тьма одесную тебе, к тебе же не приближится…», столь символично звучащих в тот самый миг, когда я пробираюсь во тьме, окруженный черной в ночи водой, на душе стало вдруг необычайно спокойно. Куда-то разом ушли сомнения, страх, неуверенность – будто я заранее узнал, что у нас все получится! Птицы летели над степью, над перешейком Таврии, над соленым заливом, омывающим его с востока. Они летели над половецким лагерем хана Шарукана Старого, к стоянке которого под покровом сумерек приближались катафракты Кавказа. Опытный военачальник, хан предусмотрел возможность прорыва южнее стоянки русов, он понимал, что единственный их шанс спастись – это уйти вглубь полуострова. Шарукан давно уже знал, что ему противостоит каган Тмутаракани. А раз так, то на юге Таврии у Ростислава есть сильные крепости, а в степях ее кочуют союзники русов, презренные печенеги! И потому, разбив свое войско на три части, половину уцелевших панцирных всадников Шарукан направил на юг, к дальнему от себя концу окружения. Основную же часть «дуги» воинов, что прижала врага к воде, составляют легкие всадники. И рядом с собой помимо стрелков хан оставил еще пять сотен отборных, закованных в броню рубак. Множество дозоров подобралось к холму, ожидая, что русы решатся на ночную атаку, а свою ставку хан поставил чуть в стороне, к северу. Он был уверен, что в случае чего успеет грамотно сделать маневр сильным резервом. А еще Шарукан ни на секунду не сомневался в том, что с севера его войску ничто не угрожает. Но дружина ясов и касогов прошла по неглубокому у берега дну залива, выйдя в тыл половцев. Ох и промерзли воины за время перехода! Но теперь, взбодренные холодной водой, они жаждали битвы, жаждали хотя бы согреться напоследок! И воевода Андрей вывел их к самой границе стоянки куманов. Когда же чуть расступилась тьма, сменяясь сумерками, катафракты, с головы до ног облаченные в пластинчатую броню вместе с лошадьми, сорвались на стремительный галоп. Ближние к ним ряды спящих половцев проснулись лишь в тот миг, когда копыта тяжелых коней обрушились на их черепа, раскалывая их, и животы, давя внутренности. Вскакивающие же мгновенно падали под стремительными ударами мечей, топоров и булав. Заслышав страшный вой своих людей, выбежал из шатра Шарукан, подслеповато таращась в серые сумерки. Но тут, словно из-под земли, стремительно вылетел на него всадник с мечом необычного цвета, едва ли не белым. Ударил он клинком сверху вниз, достал острием голову хана, разрубил пополам череп половца, будто и нет в нем костей! А следующим взмахом меча рассек всадник древко личного стяга Шарукана и зычно крикнул: – Дургулель!!! И войско горцев закричало в ответ имя своего музтазхира, вселяя в сердца куманов ужас перед могучим царем ясов: – ДУРГУЛЕ-ЛЕ-ЭЛЬ!!! Потеряв хана, побежали лучшие ратники Шарукана, не успевшие даже надеть доспех перед атакой врага. Многие в сумятице поверили, что аланский государь действительно привел войско на помощь русам. Разбежались и их лошади перед массой скакунов катафрактов, атакующих развернутым строем, внося сумятицу и давя все еще лежащих. Встрепенулись легкие лучники, заслышав шум боя в собственном тылу. Но дрогнули их сердца, когда увидели они подрубленный шатер хана и спасающихся бегством батыров, утративших всякое мужество… И тут же загудел на холме турий рог русского кагана! И пошла в атаку его рать, набирая разгон перед таранным ударом клина дружинников. Нацеленного в них клина! Не приняли боя половцы, в ужасе спасаясь от панцирных всадников русов – а кто не успел уйти, тот пал, пробитый насквозь копьями, зарубленный топорами да мечами. Не было куманам спасения в сечи, только в бегстве – и они в ужасе бежали, давя неудачливых соплеменников, заражая страхом и лишая мужества все оставшееся войско. Зря всю ночь вели соратники их обоз – только он приблизился к бывшей стоянке хана, как масса удирающих всадников смяла его, увлекая за собой мгновенно зараженных ужасом воинов…