Но пока… он заходит внутрь. И останавливается. В храме царит сумрак, и глазам нужно время, чтобы привыкнуть. А Брунгильде плохо. Она теперь понимает, что она – это не тот человек, который ведет её улицами мертвого города. Она… она там. В другом месте. Она сидит. И смотрит в зеркало, на котором расплывается озеро из её крови. И не только её. Эта кровь и становится нитью. Но её надо оборвать. Только… В храме гулкая пустота. И божественная прохлада, которая заставляет человека зажмуриться от наслаждения. Там, где и днем, и ночью царит невероятная жара, прохлада ценнее золота. Но и золото есть. Вон оно, на полу, как и описывалось в книге. Надо же… огромные плиты… интересно, они покрыты золотом или же на самом деле сделаны из него? Золотом окованы колонны, что поддерживают свод. Золотом убраны статуи, скрывающиеся меж колонн. Золота много. Его хватит, чтобы окупить экспедицию. Да и не только окупить. Он вернет долги и станет богатым человеком. Очень богатым. Он докажет, что все они ошибались. И еще заставит завидовать его успеху. Человек подходит к ближайшей статуи и морщится. Золото… золото – это хорошо, но неудобно. Тяжелое оно. Другое дело драгоценные камни. А их нет. Человек переходил от статуи к статуе, исполняясь разочарования. А Брунгильда – гнева. Разве можно так? Это ведь чужой дом… старый, заброшенный, забытый, но ведь дом! И он в нем – лишь гость. А гости не ведут себя так. Вот человек довольно хмыкнул. – И все-таки оно того стоило, – сказал он, потирая руки. – Какое чудовище. Сам он… чудовище. На каменном троне, там, где уже подобралось болото, протянуло зеленые лапы гнили и слизи, выбираясь на золото пола, сидела женщина. Она была… пожалуй, страшна. Многорука. И волосы её падали на плечи тугими локонами. То есть, сперва показалось, что локонами, но затем Брунгильда увидела, что это – змеи. И исполненные с таким мастерством, что казались они живыми. Как и сама женщина. Она была огромна, выше обычного человека. И нага. Но нагота её не казалась стыдной. Напротив, она была столь естественна, что иного и представить не выходило. Руки и ноги женщины украшали браслеты. А браслеты – камни. Крупные. Темно-синего густого цвета. Еще один, размером с кулак взрослого человека, крепился во лбу. – А вот это – совсем другое дело, – сказал человек и, вытерев вспотевшие руки об одежду, подошел ближе. – Какая красота… Он вытащил нож и, вставив между драгоценным сапфиром и металлом, надавил. Камень вышел легко. И следующий. Брунгильду била дрожь. И желание отвернуться. Но тот, кто держал её, сжимая голову в своих ладонях, требовал: – Смотри! И она смотрела. Вор! И мерзавец! И разве можно вот так… разве… Можно. Камни исчезали в особом отделении пояса. И когда были собраны все, человек задрал голову, прикидывая, как добраться до последнего. Высоковато, конечно, но если подтянуться. Он оперся на руку. Вот так. И еще выше. Хрустнула и рассыпалась каменная змея, обдав мелкой пылью. И человек выругался. Но не отступил. Острие вошло в голову каменной богине, чтобы застрять. – Твою же… – человек подергал нож, но тот держался крепко. – Ну же… Мелькнула мысль отступиться. Того, что он взял, достаточно. Хорошая добыча. А за этим, последним, можно и вернуться. Потом. Когда он выйдет к побережью. Но сама мысль о том, что придется бросить это сокровище раздражала до крайности. И человек подналег. Он надавил на клинок всею тяжестью тела. И тот вошел в камень. С тихим хрустом. По каменному лицу богини пробежала трещина. И Брунгильда заплакала от жалости к ней. Разве можно так? Вот так… разве… – Отлично, – алый камень упал на ладонь и человек потер его об одежду. – Просто отлично… Он сунул добычу в кошель. Спрыгнул. Огляделся с явным сожалением. Больше не было рядом ничего-то, что могло бы представить интерес. Вот и все. Человек отвернулся и направился к выходу. Шаг. И шелест. Он остановился. Тишина. Ничего. Ни теней, ни… конечно, ничего. Нервы. Шаг. И снова шелест. Чуть громче… еще шаг. Он спешит. Он уже переходит на бег, понимая, что нельзя оставаться. И страх, первозданный, первобытный, гонит его вперед. А шелест становится громче. И он знает, что это шелестит. Змеи. Они стекают с головы богини, падая на пол тонкими нитями медных гадюк, и толстыми шнурами старых кобр. Они пока медлительны. И сонны. Они сплетаются узлами, обнимаются, согревая друг друга. И повинуясь воле той, что все еще прекрасна, несмотря на трещины, спешат покарать наглеца. А он, оглянувшись на свою голову, замирает, ибо весь пол вдруг, все плиты золотые, все узоры на них, вдруг покрываются ковром змеиных тел. А умирать от яда не больно. Оказывается. И только Брунгильда кричит. Она слышит свой крик. И хрип, раздирающий горло. Слышит и ничего-то не может сделать. Она бьется. И тонкая нить, сплетенная из крови и силы, лопает. Оглушает. И Брунгильда почти задохнулась. Она тонула где-то. В нигде. Во тьме, что сделалась плотной, тягучей. И тьма обнимала её. Тьма шептала многими голосами, повторяя имя Брунгильды. Тьма окутывала, тянула в себя. Она раскрылась голодной пастью водоворота, и Брунгильда поняла, что не выплывет. Что утянет её в глубины. Хорошая смерть. Тьма – то же море, только силы. А она… она ведь любит море.