Девушка, казалось, обиделась: — Чего это я не в курсе? Короче. Может, на свидания он и ходил когда, но никого постоянного у него не было, это точно! — Друзья? Та лишь помотала головой. — А сестра? У него ведь сестра была. Девушка удивилась: — Сестра? Он никогда… Не знаю. Про сестру я не слышала. Маша-Мишель как будто растерялась, услышав про сестру, засуетилась, заглянула в телефон и заявила, что ей срочно-срочно нужно бежать, ее, оказывается, ждут. Арина глядела ей вслед с чувством странного дежавю. Худенькая, длинные русые волосы заплетены в асимметричную, над левым ухом, недлинную косу, правильное, но неяркое лицо… Как та домработница, снимок которой показывал Арине Чарли. И даже… Нет, что за паранойя? Но почему, собственно, нет? Почему бы этой Маше не оказаться той девушкой, которую запечатлели камеры слежения? Мишель, подумать только! А если Мишель — это не выпендреж? Если Мишель — это «ми»? Фамилия-то у нее Долгова, тоже «нотная»… И вполне похожа на те кадры с камер наблюдения… Ну похожа ведь! И рост подходящий! На себя погляди, саркастически фыркнул внутренний голос. Что ты каждый день в зеркале видишь? Правильно, худенькую русоволосую девушку с правильным, но неброским лицом. Волосы, правда, короткие, вот и вся разница. Таких девушек — в узких, подвернутых так, чтобы открывать тонкие щиколотки, или наоборот просторных, фасона «штаны моего бойфренда», джинсах, в коротеньких или метущих брусчатку юбках, в ветровках и жилетках — их таких в Питере миллион! Непонятно было одно: зачем она вообще приходила? Пощекотать нервы? Похвастаться перед приятелями — а я нынче у настоящего следователя была? За окном полыхнуло, громыхнуло, завыла чья-то сигнализация, точнее, сразу несколько, целый оркестр. Опус «Ночная гроза» в исполнении небесных фанфар с аккомпанементом автомобильных сирен, хмыкнула Арина. Вот ведь досиделась! И что? Ждать, пока дождь закончится? Вызвать такси? Воодушевиться классическим «не сахарные, не растаем»? Когда она, изрядно промокшая, несмотря на предусмотрительно прихваченный утром зонтик, добралась наконец до дома, Виталик уже спал. В квартире было тихо, темно и как-то непривычно. Ни посуды в раковине, ни ботинок посреди прихожей. Даже пакет, торчащий из помойного ведра, был девственно чист. Только на кухонном столе почему-то лежал старенький плед, скрученный в узел. Она осторожно потрогала мягкую ткань, потянула за угол, потом за другой… Внутри обнаружилась кастрюлька, а в ней — борщ. Арина варила его в воскресенье, перед тем как позвонить Мирре Михайловне, Варила большую кастрюлю, чтоб хватило хотя бы до среды, эта, литровая, с отколотой немного ручкой, служила у них только «на разогрев». Кастрюлька была еще теплая. К горлу вдруг подкатил комок. Казалось бы — пустяк какой: муж позаботился, чтобы замученная работой жена не забыла поужинать. Не сварил ведь этот самый борщ, всего лишь разогрел. Но главное ведь — забота! Причем без всяких просьб! А если кто этого не понимает, он ничегошеньки не понимает в человеческой жизни! Виталькина мама наверняка скорчила бы презрительную, а то и гневную гримасу: это ведь жена должна обеспечить усталому после работы супругу горячий ужин, а не наоборот! Но она далеко, а они с Виталькой здесь, и какая разница, что там считает свекровь! Слезы продолжали течь, но Арина упрямо черпала ложку за ложкой, прямо из кастрюльки, пока та не опустела. * * * Рядом кто-то был. Нет, не рядом, но — здесь, в той же тьме, в которой тонула Мирра. Она не могла понять, откуда взялось это ощущение, но была абсолютно уверена — тут кто-то есть. Это не галлюцинация, не бред, не сон. Минуту назад она действительно спала, но ее что-то разбудило! Звук? Свет? Движение воздуха? Запах? Тишина, во весь голос кричащая о чужом присутствии, тянулась бесконечно долго. Почему он не двигается? Примеряется, как ему будет удобнее убивать сразу двоих? Или… Или он ждет, когда они с Миленой умрут сами?! Но Милка говорила, что он держит своих жертв максимум неделю. А без пищи человек может и месяц прожить, неделя — слишком мало, чтобы взять и умереть. В горле что-то царапнуло. Без пищи. А без воды? Вспомнилось «правило трех троек»: без воздуха человек умирает через три минуты, без воды — через три дня, без пищи — через три недели. Значит, три дня? Нет, это какое-то неправильное правило. Без пищи человек может прожить уж точно больше трех недель. А без воды? Есть же разница, лежит он, одинокий, посреди Сахары или — в промозглом средневековом подвале, где стены сочатся сыростью? Мирра провела ладонью по стене, на которую опиралась. Нет, здесь не настолько влажно, чтобы текло по стенам, но ведь и не пустыня Сахара! Они продержатся! Тьма на мгновение побледнела — и вновь сгустилась. Ощущение чужого присутствия пропало. Нет, это не морок, не галлюцинация. Он был здесь. Слушал их дыхание. Или, быть может, он видит в темноте. И проверяет, живы ли они? Мирра еще раз подергала обхватывавший талию ремень. Безнадежно. Пошарила вокруг — не попадется ли кирпичный осколок, которым можно было бы этот проклятый ремень перепилить? Но осколков не было, только мелкая крошка. Часы — с отличным стальным браслетом, с острыми углами звеньев — и заколки, у которых тоже внутри были острые стальные пластинки, похититель забрал. Если бы Мирра поехала в туфлях! Можно было бы сейчас сломать одну из них, у каждой приличной туфли вдоль подметки идет стальной супинатор. Но она выбрала балетки. Тонкая, мягкая, почти резиновая подметка — и ничегошеньки твердого. Юбка шелковая, на эластичном сборчатом поясе, на тенниске даже пуговиц нет, не говоря уж о каких-нибудь пряжках. Джинсовая курточка… Мирра ощупала ее всю: пуговицы на курточке имелись, да что толку с пуговиц? Она даже попыталась поскрести ремень краем одной из них — но нет, тут нужно было что-то потоньше, поострее. А у нее — ничего. Только трусики и лифчик. Совсем простые, она любила «спортивное» белье. Стоп. Мирра залезла рукой под футболку, пощупала нижний край бюстгальтера — жесткий. Точно, там же внутри такие «косточки», чтобы лучше форму держать. Косточки… Они только называются косточками, а на самом деле они… пластмассовые, наверное? Нет, не пластмассовые! На старом белье откуда ржавые пятнышки появляются? Задрав футболку, она щелкнула крючками на спине, стянула с плеч лямки, пощупала — да, под чашечками круглые, как будто пружинные вставки. Зубы справились с плотным хлопковым трикотажем легко, всего-то и нужно было — в подходящем месте прогрызть маленькую дырочку, потом нажать, подвигать, еще нажать… Минут через десять Мирра держала в руках две тонкие и, судя по пружинистости, металлические дужки шириной миллиметра по два. Лифчик без них сидел как-то странно, но терпимо, да и что делать, если других вариантов нет? Кончики у дужек были закругленные, но если долго царапать, может, ремень поддастся? Минут через двадцать она подумала, что можно попробовать эти самые кончики немного наточить. Кирпичная стена, однако, оказалась не слишком подходящим точильным камнем, но Мирра упрямо шваркала и шваркала по ней. — Мам, ты чего там? — Пытаюсь наточить косточки от лифчика. — Чтобы зарезать убийцу? — Пока всего лишь чтобы попытаться перепилить ремень. — Какой ремень? — У меня цепь к поясному ремню крепится. Цепь стальная, но ремень-то кожаный. — И ты распотрошила лифчик, чтобы этими штуками… Ты серьезно? — Все равно ничего другого под рукой нет, — довольно сердито огрызнулась Мирра. — Он джинсы с меня не снял… — задумчиво сообщила дочь, ничуть не обидевшись. — Джинсы? При чем тут джинсы? — При том, что они на молнии! — Господи! Это же готовая пила! — Полагаю, бессмысленно спрашивать, не приносил ли наш похититель чего-нибудь съедобного или еще лучше жидкого? — от слишком длинной фразы Милена закашлялась, но все-таки добавила. — Разбудите меня, когда ванна будет готова… Мирра прикусила палец, чтобы не разрыдаться. Бедная моя мужественная девочка! Не жалуется, пытается изобразить бодрость, а у самой даже голос стал как будто жестяным, и говорит невнятно, и кашель терзает пересохшее горло… Молния в джинсах была короткая, но вскоре Мирра нащупала на том ребре, по которому водила зубцами, отчетливое углубление. С миллиметр в глубину примерно. Ремень был в ширину почти с ладонь, то есть сантиметров восемь… Нет, плакать нельзя. И не потому что нечем, а просто — нельзя. Нельзя унывать, нельзя впадать в отчаяние, оно оставляет без сил быстрее, чем что бы то ни было. Надо улыбаться, даже если больно. И еще можно помогать себе музыкой. Равелевское «Болеро» подойдет как нельзя лучше. Нет ничего более… упрямого, чем этот неостановимый ритм: безжалостный, увлекающий за собой, заставляющий дышать и жить! Жить, несмотря ни на что! Она снова задвигала молнией по ребру ремня. Пилите, Шура, пилите, они золотые! Среда * * * Напрасно она оставила кастрюлю из-под борща в раковине. Сейчас Виталик колотил грязной ложкой в опустевшее дно и кастрюлька дребезжала, как маленький колокол. Маленький, но совершенно невыносимый! Др-р-р-блям-др-р! — Виталь, я сейчас вымою, — Арина втянула голову под одеяло. Да, она свинюшка, Виталик позаботился, ужин ей теплый приготовил, а она даже посуду за собой не помыла! Но можно еще хоть минуточку побыть в сонном, теплом, мягком, безмятежном. Дребезг умолк, но тут же возобновился. — Ну солнышко, ну еще минуточку!