— Нет-нет, по телефону будет вполне достаточно. Буквально несколько вопросов, чтобы не очень вас отвлекать. — Ой, да вы меня не отвлекаете! Говорить-то я могу! Вам меня нормально слышно? — Да, вполне. Если бы только музыку убавить — можно? — Это ксилофон, его не убавишь, — в трубке засмеялись. — Машка ночью нормально спит, а днем только с этой музыкой. Спасибо, конечно, что ей рояль не требуется, но я теперь хожу с ксилофоном на животе, одной рукой наигрываю, другой делами занимаюсь, представляете картину? — Моя мама рассказывала, что был период, когда я вообще орала непрерывно, только на руках затихала. И она все домашние и прочие дела выучилась делать одной рукой. Про слинги тогда никто еще не слышал, и она даже полы так мыла. Так что ксилофон — это еще не худший вариант. Спрашивайте, пока она не проснулась. — Элла Викторовна… — Да просто Элла, что вы! Если уж и вы без отчества, а я вообще не люблю с ним. — Хорошо-хорошо, пусть будет Элла. Вы не так давно присутствовали на прослушивании в консерватории. Или это творческий конкурс правильно называть? — Вы про юных дарований? Присутствовала, а как же, по долгу, так сказать, службы. Теперь три года без этой шарманки, какое счастье! — Что, такие ужасные абитуриенты? — Ой, что вы! Они все прекрасные, только страшно очень. Потому что вдруг там что-то невероятно талантливое, а я просто не пойму и отправлю юное дарование восвояси. — Ну… вы же не в одиночку их восвояси отправляете, целая комиссия. — Только это и утешает. А что вы хотели про них спросить? Кого-то не приняли, и он жалуется? — Нет-нет. Вы помните мальчика, который показывал увертюру «Черный свет»? — Черный свет? М-м-м… как-то не очень. — Вот так она начинается. — Арина напела привычную уже последовательность: фа-до-ля-ре-ми-ми-ми. — Помню! Ужас, если честно. У меня даже мысли не появилось, что это я тупая, там ясно, что все это ни о чем, все из пальца высосано. — Мирра Михайловна что-то в этом роде говорила. Про настоящее. Что Моцарт в одной из пьес нос использовал не ради эффекта, а потому что ему музыкально требовались звуки из центра клавиатуры, а обе руки уже… — Ой, точно! Она этот пример часто вспоминает. Потому что одно дело, когда музыка твоя требует, а другое — если ты носом играешь только чтоб все сказали «ах, как необычно». — И этот мальчик со своей увертюрой, получается, играл носом ради эпатажа, а не ради музыки? — Ну не именно носом, но да. Ужасно. — Элла, вы про этого мальчика никому не рассказывали. Ну, не знаю, мужу, подругам — вот, дескать, какие в нашем очаге культуры абитуриенты бывают. Вспомните, пожалуйста. — Ой, да кому про такое рассказывать. Мне и вовсе не до того было, а там ведь правда полный кошмар был! Это Мирра Михайловна сказала — тихонько, мне на ухо — какой кошмар! Но я тоже так считаю, у меня даже Машка пинаться начала. Ну то есть тогда я не знала, что это Машка, мы специально на УЗИ не ходили, чтобы сюрприз был — кто родится, тот и пригодится, так моя бабушка говорит. Правильно ведь? Арина не знала, что ответить. Сама она никогда не задумывалась о том, надо ли заранее знать пол будущего ребенка. Она и о детях-то никогда не задумывалась. И сейчас удивилась — почему это так? И, кстати, надо этой Элле что-то сказать — типа правильно ваша бабушка говорит. Но той вовсе не требовалось ответа. — Вот и я так думаю! И когда ждала, представляла себе то так, то эдак. Даньку спрашиваю — ты кого больше хочешь? Ой, говорит, мне все равно, лишь бы ты опять повеселела и танцевать начала, а там хоть лягушку рожай, воспитаем! Это он потому что у меня такие отеки были, просто ужас, думали, кесарить придется, там угроза чего-то такого ужасного, не помню, но Машка все равно сама родилась. Раз — и все! Быстро так! Я и испугаться не успела. Ой, я все о своем болтаю, а вы же по делу звоните! Вы перебивайте, спрашивайте, что надо, а то я совсем тут одичала. Нет, Данька помогает, конечно, но он только вечером, и жалко его, а мамы-папы у нас далеко. Ой, я опять, да? — Ничего-ничего, для разнообразия мне наоборот полезно послушать кого-нибудь вроде вас. Очень примиряет с жизнью, знаете ли. — Ой, у вас такая работа — у меня в голове не укладывается. Нет, я люблю всякие детективы, но это ж совсем другое! А чтобы каждый день — кошмар! И еще говорят, большинство следователей — женщины. Неужели правда? — Чистая правда, — подтвердила Арина. — Женщины более педантичны и методичны. И внутреннее стремление к справедливости у них ярче выражено. И последний тогда вопрос: во время прослушивания каждый из профессоров ведь выходил? — Конечно! Это же долго! Я раз десять бегала, ну, понимаете… — Понимаю. — Рачковский всем кофе приносил, Антон Палыч тоже, ну это они так за нами как бы ухаживают, это всегда так. — Не помните, во время увертюры «Черный свет» кого именно не было? — Ой! — звон в трубке вдруг прекратился, и тут же раздался требовательный не то плач, не то писк. — Тихо-тихо, мася, мама просто отвлеклась, ля-ля-ля, ля-ля-ля… — звон возобновился, писк умолк. — Прости-те, — пропел голос Эллы. — Я так резко попыталась вспомнить, что забыла про ксилофон, ну Манюня тут же… Ну вы слышали, наверное? — Слышала, — признала Арина. — Но сейчас… — Сейчас порядок. А кого не было… Я возле Мирры Михайловны сидела, с другой стороны от меня Борислав Игнатьевич… — Рачковский? — Да. Антон Палыч, то есть профессор Васильев сидел дальше за Миррой. Наверное, его в это время не было. Потому что если бы он был, Мирра про кошмар не мне бы сказала, а ему, они же старые друзья. В общем, решила Арина, положив трубку, госпожа Литвиненко явно выпадает из списка потенциальных подозреваемых. Как и неведомый, канувший где-то в Берлине Рачковский. Мелодию-то, вероятно, слышали и та, и другой, но, похоже, вряд ли кому об этом рассказывали. Муж Мирры на том прослушивании не присутствовал, но теоретически супруга могла поделиться с ним впечатлением. И мелодию наиграть могла. И профессор Васильев — хотя и отсутствовал вроде бы в зале, где проходил творческий конкурс, — все-таки мог что-то слышать. И поделиться мог с кем угодно. И, что еще хуже (или лучше, как посмотреть), кто сказал, что смертоносная увертюра звучала на консерваторском прослушивании впервые? Мальчик Юлий мог играть свой опус не только в тишине собственного дома, он мог играть увертюру и покойной матери, и бог весть кому еще — да кому угодно. Ох, мальчик Юлий, мальчик Юлий! Как же все на тебе сходится! Да, ни мужа Мирры, ни профессора Васильева со счетов сбрасывать пока не стоит. Как и отметать вариант, что с Миррой Михайловной ничего криминального не случилось. Но ты, мальчик Юлий, как ни крути — центральный, ключевой свидетель. Или даже, не дай бог — жертва. Где же тебя, мальчик Юлий, искать-то, черт побери? Как? * * * — Куда это ты меня привез? Опер. усадив ее в угол, только рукой махнул — молчи и не отсвечивай. В этом кафе — полтора квартала от комитета — Арина бывала раза два — но сама по себе. И разница была более чем ощутима. Хозяйка, полноватая аппетитная брюнетка лет сорока пяти, встретила опера, как давным-давно потерянного и наконец-то найденного сыночка: — Кирочка! Давненько ты к нам не заглядывал! И девушку какую красивую привел! Не то что… молчу, молчу, молчу. — Эта красивая девушка, между прочим, следователь. Да еще какой! Так что ты язычок-то придержи. — Ой, то-то я смотрю, лицо знакомое. Ваши тут нередко обедают. Кирочка, я даже не знаю, и рыбка сегодня, и жаркое, и кулебяка — даже не знаю, что тебе посоветовать, все удалось. Пока Киреев балагурил с хозяйкой кафе, Арина на скорую руку прошерстила архивы — те, до которых могла добраться. — Может, и ты поужинаешь? Тут вкусно, — сообщил он сквозь недожеванный кусок мяса. Арина помотала головой — не хочу. — Знаешь, чего понять не могу? — продолжал Киреев, не прекращая жевать. — Что-то много тут женщин, ты не находишь? Я ж помню, что ты про серийных рассказывала, женщины — редкость. А тут и возле жертв перед их исчезновением девушка появляется, и Юлий этот тоже с какой-то женщиной разговаривал. Это должна быть одна и та же дамочка, тебе так не кажется? — Да скорее всего. — Во-от. И скажи мне, куда в итоге подевалась, в смысле где сегодня сестричка-близняшка этого пропавшего мальчика? Ну ненормальная, которую в интернат сдали? Так и мычит в интернате? Только уже во взрослом? Или как? Я ж видел, ты по архивам шарилась. — Ну шарилась, — неохотно признала Арина. — Только без толку. Девочка Слава Минкина ни в какой интернат не поступала. Ни пятнадцать лет назад, ни вообще когда-либо. — А психиатры чего? Ну если она ненормальная? — Тоже пусто. Но это-то как раз понятно. Если там кретинизм, синдром Дауна или тем паче задержка развития, обусловленная родовой травмой… какие психиатры? Нет, если бы мать хотела, наверняка какая-то психиатрическая или там общемедицинская помощь могла бы иметь место. Сегодня могли бы органы опеки всполошиться — где такая-то девочка? И то не факт. А уж в начале нулевых кому бы это надо было? — Слушай… — Кир с блаженным видом отодвинул опустевшую тарелку. — А выздороветь эта девочка могла? — В каком смысле — выздороветь? Жить нормальной жизнью? Ну типа как мы с тобой? Черт их знает, от диагноза зависит, наверное. Я когда еще в школе училась, у нас по району шастал один такой. Не то даун, не то дебил. Но, что самое интересное, он жил сам по себе. — Откуда знаешь? — На почте видела, как он за квартиру платит. То есть морда дебильная, но для чисто бытовых нужд разума, видимо, хватало ему. Но его-то сразу было видно, что ку-ку. А в параллельный класс, помню, девчонку одну перевели из спецшколы. Тупая, правда, была, только рисовала лучше всех, и чертила отменно. Так что не полная идиотка, ну и аттестат, хоть и глухо троечный, худо-бедно получила. Так и с этой девочкой может быть. Да и дебильная физиономия, если нашу рисовальщицу вспомнить, не обязательна. Та очень даже симпатичная была — глазищи вытаращенные, губки бантиком, чисто кукла из коробки. А сиськи… м-м… наши пацаны слюной захлебывались. Может, и девочка Минкина такая же. — И где она сейчас может быть? — Где угодно. Например, в Аргентине.