Пролог Ее звали Фанни. Не было никакой необходимости это запоминать, ее могли бы звать и по-другому, но эта попалась на глаза первой. Может, потому имя и запомнилось. Краска на мгновение повисла в воздухе черным облачком, пробуждая то, давнее воспоминание — сверкающее облако, превращающее привычный мир в волшебный. И ничего, что это облачко совсем маленькое, не то что тогда, все равно — это хорошо. И в маленькой клубящейся черноте можно, прищурившись, разглядеть сияющие искры. Все правильно. Тело приходилось подпирать, это было не совсем удобно. Но если дожидаться, пока оно совсем застынет, даже парящее черное облачко доберется не везде. Это было бы нехорошо. Неаккуратно. Неправильно. Пленка покрылась черными потеками и кое-где лужицами. Но это вовсе пустяки, не имеет никакого значения. Волосы у нее были светлые, пришлось красить. В какой-то момент это даже заставило усомниться в правильности выбора, но в итоге все получилось, как надо. Разве что, пожалуй, нужен еще один слой. Краска хорошо ложилась на лак, удерживающий волосы в нужном положении, но поверхность все-таки немного отличалась. Да, вот так будет хорошо. Волосы — это важно. Без них никак, никак нельзя было сказать то, что нужно было сказать. Люди такие глупые. Баллончик выпустил из себя еще одно черное облачко. Вот так. Все ровно, гладко, кожа матово блестит — как черная тушь. Хорошо. — Неровно, — недовольно сообщил голос матери. — Не видишь разве: тут светлее, тут темнее. — Нет-нет, это кажется только. Если голову повернуть или отодвинуться, светлое и темное тоже двигается, значит, на самом деле везде все одинаковое. Но если ты считаешь, я могу еще один слой положить. Мать не ответила. Значит, еще один слой не нужен, значит, «темные» и «светлые» места на самом деле одинаковые. Одинаковые. Превращается ли чудовище в волшебное существо? Нет, это не самый главный вопрос. Самый главный вопрос — куда девается чудовище? Нет, и это не главный вопрос. Главный вопрос: правильно ли это? Кто из них чудовище, и кто — волшебное существо? Что, если волшебное существо и есть чудовище? Или они — одно и то же? Светлое или темное — это просто обман зрения. Они одинаковые. Теперь можно было и отдохнуть, времени навалом. Краска высыхает моментально — пришлось долго искать и пробовать, чтобы найти именно такую — но телу, чтобы застыть, нужно несколько часов. Отдохнуть нужно непременно, потому что работа предстоит тяжелая, гораздо тяжелее, чем только что законченная. Но и это пустяк. Ведь то, без чего вообще ничего не получилось бы, то, страшное, оно получилось само собой. Потребовало лишь времени, а не собственных усилий. Иначе ничего не вышло бы. Когда жизнь вдруг обрушилась градом сверкающих — но совершенно бессмысленных — осколков, даже собственные руки стали казаться чужими. Но на самом деле ничего не закончилось — просто изменилось! Страшно было бы этого не увидеть. Не услышать! Если бы не то совпадение… Глупое слово — совпадение. Падение сов. Разве совы могут падать? Они же летают! Всеведущий интернет сообщил, что совпадение еще более поразительно, чем выглядело! Втрое более поразительное, оно объединяло все — даже то, что казалось неудачей — сводя разрозненные брызги в одну сияющую точку! Да, «светлое» и «темное» зависят только от угла зрения. Поэтому нужно отдохнуть — и продолжать свою работу. Часть первая Смерть играет в куклы * * * — Белой акации гроздья душистые!.. — напевала вполголоса Марионелла Селиверстовна, изредка прерываясь, чтобы одернуть разыгравшегося Монморанси. Пес был уже старенький, рыжие пятна на жесткой белой шерсти потускнели, подернувшись, как пеплом, сединой, с утра он, поскуливая, жаловался на непослушные суставы, зимой перетаскивал свою подстилку поближе к батарее. Но иногда вдруг вспоминал, что жизнь-то еще — ого-го какая прекрасная! Птички, стрекозы, вкусно шелестящая трава… запахи! Монморанси его звали, потому что он был фокстерьер — классический жесткошерстный, с рыжекоричневыми пятнами и бежевыми подпалинами на белом фоне. Точно такой, как в повести Джи Кей Джерома «Трое в лодке не считая собаки» и главное — точно такой, как в блестящей советской экранизации английского классика. Соседки, ничего такого, видимо, не читавшие или не помнившие, называли его Моней. Моней, подумайте! Впрочем, Марионеллу Селиверстовну они и вовсе звали Марией Семеновной. Она не обижалась, откликалась и на Марию Семеновну, только посмеивалась мысленно — если бы они только знали! В ее квартире половина стен были увешаны старыми афишами: «Цыганский барон», «Сильва», «Веселая вдова» и, разумеется, «Фиалка Монмартра»: Виолетта — Марионелла Коль,, Вообще-то она была Кольцова, у них полдеревни было Кольцовых. А вот Марионелла была она одна! Мать рассказывала, что отец, когда ухаживал, водил ее в городе в музыкальный театр, смотреть «Фиалку Монмартра». Спектакль матери очень понравился, особенно главная героиня — не какая-нибудь там герцогиня или принцесса, а совсем простая девчонка. Ну парижская, ну и что? Отец, тогда еще жених, сказал, что она на нее, на мать то есть, похожа. В программке (хранившейся потом в особой шкатулке среди главных семейных драгоценностей) сообщалось: Виолетта — Марионелла Брют. Псевдоним, конечно. Но звучало красиво. И народившуюся в положенный срок дочку назвали Марионеллой. Отца потом убили, конечно — в их деревню с войны вернулся только конюх Михалыч, и то без ноги. Марионелле с матерью еще полегче, чем многим, было: у них была коза — не корова, конечно, но коров на всю деревню три штуки сохранилось, остальных съели — а их тощая Злыдня на мясо не годилась, зато доилась хоть скудно, но исправно. Но Марионелла и желуди на муку собирала, и лепешки из лебеды пекла… Ай, ладно, чего вспоминать! Имя как будто обещало ей другую жизнь — где в зале с золотыми светильниками и хрустальными люстрами сидят нарядные люди, где на сцене поют так, что сердце замирает, а из ямы перед сценой торчит дядька в черном пиджачке с хвостами и белоснежной рубахе и машет перед собой палочкой! И ведь не обмануло, имя-то! И в музыкальное училище она поступила — деревенская девчонка! — и в городе прижилась, и на сцену попала, и на афишах ее крупными буквами печатали, не то что всяких «и др». Фамилия Кольцова для афиш, разумеется, не годилась вовсе. Кольцова, пфуй! Вот Шмыге повезло с фамилией. Зато Марионелле — с именем. Хотя ей, чего уж там, до великой Татьяны Ивановны было далеко. Что ж, не всем быть всемирно известными. В оперетте хватает и звезд рангом и сиянием поменьше, но ведь и они тоже — звезды. И Марионелла в свое время тоже… блистала. Пусть не на самых главных сценах, но ведь — блистала же! И Виолетту в «Фиалке Монмартра» пела — Карамболина, Карамболетта, у ног твоих лежит блистательный Париж! И гастролировала не только по стране — везде побывала, и в Берлине, и в Праге, и в далеком странном Токио, и главное — в том самом Париже! — Боже, какими мы были наивными! — пропела она почти в полный голос строку все из того же романса. — Как же мы молоды были тогда! — и оглянулась: не косится ли кто на «сумасшедшую старуху»? Но коситься было некому, парк по утреннему времени был пуст. Ни мамочек с колясками, ни парочек влюбленных, ни бегунов. И даже если бы кто-то и встретился! Она, хоть и сумасшедшая — подумаешь! в театре других не бывает — какая же она старуха? Ну седина — погуще, чем у Монморанси — это да. Но седина — это даже пикантно. Лицо до сих пор вполне свежее, в магазинах нередко пенсионное удостоверение требуют, чтобы подтвердить право на скидки. Не выглядит она пенсионеркой, вот не выглядит, и все тут. Про фигуру и говорить нечего: легкая, стройная, подвижная. Спасибо оперетте! Это вам не опера, где был бы голос, а там хоть до размеров беременного кита толстей, никто и взгляда косого в твою сторону не кинет. В оперетте, знаете ли, еще и выглядеть надо, и двигаться. Сил этот жанр забирает ого-го сколько, зато и воздается ведь сторицей1 Танцы, всю жизнь — танцы. Они куда лучше любой гимнастики: и фигуру сохраняют, и гибкость, и легкость. Так что какая же она старуха? Канкан, пожалуй, уже не по силам, то есть ногу-то выше головы вскинуть она еще вполне может, но разве что без зрителей, ибо — ну не то, не то. А в остальном — что угодно. Хоть венский вальс, хоть танго с самыми рискованными поворотами и па. Оглянувшись еще раз, Марионелла изобразила изящный пируэт. Монморанси, воспользовавшись моментом, выдернул из ее руки поводок и поскакал в соседнюю аллейку. — Куда? Вернись, негодник! Марионелла устремилась следом за непослушным питомцем. Аллейка шла с юга на север, потому низкое еще солнце не могло добраться до земли. Впрочем, тут и в полдень солнца было не так чтобы довольно: старые липы, сомкнув кроны, превратили парковую дорожку в почти тоннель — с ажурной, пронизанной светом крышей, но внизу все же сумрачный. Скамейки в «тоннеле» стояли в шахматном порядке: сперва слева, метров через двадцать справа, потом опять слева и так далее. Монморанси притормозил, заливисто взлаяв, у второй — той, что справа. Какой-то ненормальный водрузил на нее черный мусорный пакет. Да какой здоровенный! С мешок картошки, а то и больше. Марионелла Селиверстовна укоризненно покачала головой. Тьфу на них совсем! С ума все посходили, честное слово! Скоро гадить начнут прямо посреди улицы, ей-богу! Даже дворники по осени свои набитые листвой мешки на скамейки никогда не водружали, прислоняли рядом. Про «гадить» она подумала из-за собачников. Кое-кто из них не удосуживался убирать за своими питомцами. Сама-то она всегда носила с собой пакетик и совочек — чтобы при надобности убрать за Монморанси. Как в Европе: она видела, когда бывала там на гастролях. В Питере эта традиция приживалась медленнее, чем хотелось бы. Хотя нет, грех на людей напраслину наводить, большинство собачников за своими любимцами убирали. Жаль, не все, не все! Но приволочь в парк здоровенный мусорный пакет и водрузить его на скамейку?! Это уж вовсе какая-то запредельная дичь! Кому такое в голову взбрело? Или не «притащить»? Может, служитель листву опавшую сгребал и прочий мусор? А сам отошел по какой-то надобности. Но зачем громоздить мешок на скамью? Да и не сезон еще, чтоб листву мешками собирать. А мешок-то, хоть и не битком, не круглый, буграми, но полный. — Фу, Монморанси! Фу! Песик, озадаченно поводив носом, звонко тявкнул в последний раз и заскулил — жалобно, с подвыванием. — Да что же это такое! Иди сюда, негодная собака! Подойдя поближе, Марионелла Селиверстовна поняла, что странный предмет на скамейке — вовсе не гигантский мусорный пакет, а диковинная черная кукла — скрюченная, неприятно поблескивавшая. Отвратительнее всего блестели волосы, зализанные вверх в виде не то островерхого шлема, не то крючка какого-то. — Фу, гадость какая! — она брезгливо поджала губы. Пристроить на парковую скамейку черный манекен, да еще и голый! — это, воля ваша, еще более дико, чем притащить сюда мусор. Что у людей в головах делается? А после, небось, сфотографируют «это» со всех ракурсов и объявят шедевром современного искусства. Она вспомнила модное слово «инсталляция». Или этот, как его, перформанс! Нет, не после — наверное, создатель сего ужаса все требуемые фотографии уже сделал, а убрать за собой поленился. Вот ткнуть бы сейчас этого… создателя в его «гениальное» творение! Носом, чтоб проняло! Пахло от диковинной куклы не слишком приятно: к химическому запаху краски (или самого, может, пластика?) примешивался сладковатый душок. Как от давно не мытого холодильника. Современное искусство! Раньше искусство было — про красоту, оно возвышало, заставляло мечтать, грезить о несбыточном. А нынешние «шедевры» про что? Чем отвратительнее, тем, считается, гениальнее. Один такой творец, она читала, запечатал в банки собственные, простите, экскременты — и выставил на аукцион! И, что всего удивительнее, неплохо на этом заработал. Вот скажите, что должно быть в голове у человека, покупающего подобный «художественный продукт»? О чем этот покупатель, глядя на свое приобретение, будет мечтать? Марионелла Селиверстовна вдруг почувствовала себя очень, очень старой. Не зря ведь говорят: старость подступает, когда ты начинаешь удивляться платьям и прическам молодых. Перестаешь их понимать. — Пора нам с тобой, Монморанси, на погост, а? Пес жался к ноге, поскуливал — образчик современного искусства и его в восторг не приводил, даже, похоже, пугал. Или это все-таки не инсталляция, а нечто, как бишь его, динамическое? Какой-нибудь социологический эксперимент? И все происходящее снимает висящая где-то поблизости камера? Протянув руку, Марионелла коснулась пластмассово поблескивавшего плеча. Только это была не пластмасса… Холодная черная поверхность подавалась под пальцами — несильно, но как-то… гадко. И запах… да… Вот что это за запах! Господи! Не кукла это, не манекен — тело. Мертвое. Женское.