Лицо Мекки принимает выражение, которого Джаспер не понимает. – С понедельника до субботы здесь находится мой босс, Майк, а еще фотомодели и прочие сотрудники. Я здесь ишачу – помогаю устанавливать декорации и все такое. В хоромах живу за бесплатно, а Майк дает мне пленку и разрешает пользоваться фотолабораторией. – У тебя особенные фотографии. – Спасибо. Я пока учусь. – Там есть серия снимков с пикетчиками… – А, это забастовка портовых рабочих в Ист-Энде. – Как тебе это удалось? – Я просто говорю: «Привет, я фотограф из Германии. Можно вас щелкнуть?» Некоторые говорят: «Отвали». Один сказал: «Хрен мой щелкни, мисс Гитлер». Обычно просто говорят: «О’кей». Когда тебя снимают, то как будто заявляют: «Ты существуешь». – Такое впечатление, будто они там смотрят в объектив и пытаются сообразить, враг ты или нет. Хотя они – всего-навсего химическая реакция на бумаге. Фотография – странная иллюзия. – В четверг в хоромах Хайнца ты играл испанскую мелодию. Чайник глухо булькает. – Да, «Астурию» Альбениса. – У меня от нее Gänsehaut… гусиная кожа. Так можно сказать? – Да. Чайник закипает и выключается. – Музыка – это просто сотрясение воздуха. Вибрация. Почему эта вибрация вызывает физическую реакцию? Для меня это загадка. – Можно изучить, как работает музыка в теории и на практике. – Джаспер снимает крышку с банки кофе. – А вот почему она работает, одному Богу известно. А может, и неизвестно. – С фотографией то же самое. Искусство – это парадокс. Оно не ощущение, но его ощущают. У этого кофе вкус мышиного помета. Лучше чай. Джаспер заваривает чай и приносит к столу. – Куда ты потом идешь? – спрашивает Мекка. – У нас в два часа репетиция. В Сохо. – А вы – хорошая группа? – Мы стараемся. – Джаспер дует на чай. – Мы играем вместе всего месяц, так что все еще ищем свое звучание. Левон говорит, что сначала надо отшлифовать десять песен, а уж потом давать концерты. Он хочет, чтобы мы явились во всей красе и во всеоружии, будто Афина из головы Зевса. Мекка жует «Витабикс». – Сегодня твой последний день в Англии. Может быть, у тебя еще много дел или ты хочешь попрощаться со знакомыми? Но если ты свободна, то пойдем со мной на репетицию. Наверное, полуулыбка Мекки что-то означает. – Еще одно свидание? Джаспер опасается сделать неверный шаг. – Да, если это не преждевременно. – Преждевременно? – (Кажется, он ее насмешил.) – Мы с тобой только что переспали. Для «преждевременно» уже поздно. – Извини. Я не знаю правил. Особенно с женщинами. – Мы с тобой знакомы всего два дня и три ночи. – Да, а что? Мекка дует на чай: – А кажется, что дольше. Два дня и три ночи назад Хайнц Формаджо распахнул входную дверь апартаментов в одном из роскошных особняков близ Риджентс-парка. Хайнц был в пиджачной паре, при галстуке, расшитом алгебраическими уравнениями, и в строгих очках. – Де Зут! – (Джасперу пришлось стерпеть крепкие объятья.) – Я так и знал, что это ты! Гости обычно звонят длинным звонком – дзыыыыыыыыынь! – а у тебя получается дзынь-динь-ди-линь-дзынь-дзынь, дзынь-дзынь. Боже мой, ну у тебя и патлы! Длиннее, чем у моей сестры. – У тебя залысины, – сказал Джаспер. – И ты растолстел. – Ты, как всегда, образец такта. И к сожалению, я действительно прибавил в весе. На мою беду, оксбриджские профессора едят как короли. В коридор врываются голоса и звуки колтрейновской «My Favourite Things»[14]. Формаджо ставит дверной замок на предохранитель и выходит наружу: – Прежде чем войти, скажи мне, как ты? – В ноябре переболел простудой, а на локте у меня псориаз. – Я про Тук-Тука. Джаспер замялся. Он еще не рассказывал об этом никому из группы. – По-моему, он пытается вернуться. Формаджо уставился на него: – С чего ты взял? – Я его слышу. Или мне кажется, что слышу. – Стук? Как раньше? – Очень тихий, поэтому я не уверен. Но… мне кажется. – Ты обращался к доктору Галаваци? Джаспер помотал головой: – Он вышел на пенсию. Из квартиры Формаджо послышался смех. – А лекарство у тебя осталось? На всякий случай? – Нет. – Взгляд Джаспера скользнул по изогнутому коридору полукруглого здания, в котором находится лондонская квартира Формаджева дяди. В коридоре слишком много больших зеркал. – Мне нужно найти психиатра, но я боюсь, что консультация может закончиться плачевно. Если я попаду в лечебницу, то вызволять меня здесь некому. – Но ведь доктор Галаваци тебе поможет… Джаспера это не убедило. – В общем, я подумаю. – Обязательно подумай. – Лоб приятеля разгладился. – Ну, пойдем. Все жаждут познакомиться с настоящим гитаристом-профессионалом. – Я пока еще не совсем профессионал. – Не говори глупостей. Я тебя всем нахваливаю. Кстати, у меня в гостях немецкий фотограф. Женского пола. Очень симпатичная. Все утверждают, что она вундеркинд. Я долго пытался понять, кого она напоминает, а потом меня осенило: тебя. Тебя, де Зут. Она – это ты, только в женском обличье. И вдобавок без пары… Джаспер не понимал, зачем Формаджо ему все это рассказывает. Званый ужин у Хайнца Формаджо, будучи мероприятием интеллектуальным и интеллигентным, проходил без наркотических препаратов, в отличие от музыкантских тусовок, на которых побывал Джаспер с ноября прошлого года, когда приехал в Лондон. К полуночи обслуга разошлась, и ночевать остались пятеро гостей. Джаспер собирался пешком вернуться к себе на Четвинд-Мьюз, но мороз, бренди, «Kind of Blue»[15] Майлза Дэвиса, сила тяжести и овчинный коврик заставили его передумать. Он дремал под хмельные голоса, обсуждавшие будущее. – Капитализму осталось существовать лет двадцать, – предсказывал сейсмолог. – К концу века у нас будет мировое коммунистическое правительство. Ливерпульский философ громыхнул каркающим смехом: – Фигня! С тех пор как стало известно о ГУЛАГах, советская империя морально обанкротилась. Социализм подергивается в предсмертных судорогах. – Верно! – согласился кениец. – Розово-серое человечество никогда не захочет разделить с нами власть. Все вы думаете: «А что, если они сделают с нами то же самое, что мы сделали с ними?»