– Если ты хочешь, чтобы я с кем-то встретился, напиши письмо, и я доставлю его. Кэролайн как-то странно посмотрела на меня. – Тебе не по карману поездки в Перу. Ради всего святого, что ты собираешься сделать? – Это для Министерства по делам Индии. Хинин. Один из фазанов с надеждой клюнул шнурок на моем ботинке. – Это действительно так или ты поверил в чепуху, которую рассказывал отец? – Это… Нет. Я не помню ничего, о чем он говорил. Мне было восемь. – Что ж, это только к лучшему. Не хочу иметь ничего общего с тем ужасным местом. – Хорошо. Я взял немного зерна из стоявшего между нами бокала для вина и посыпал его на землю перед ворковавшими фазанами. – Меррик. Я посмотрел на Кэролайн. – Ты ведь не собираешься… никого искать, верно? – Что? Искать? Нет. – Даже в лесу? – ее голос звучал недоверчиво. Она внимательно следила за моей реакцией. – О чем ты говоришь? – Ни о чем. Просто бредни сумасшедшей, – она откинулась назад. – Безумие – не оправдание для туманных фраз. Почему бы не быть конкретной сумасшедшей? Кэролайн проигнорировала мои слова. Она всегда озвучивала свою мысль всего один раз и никогда не поясняла, что имела в виду. Я знал почему. Никто не слушал ее, отправляя сюда, поэтому теперь у Кэролайн появилась привычка намекать собеседнику на что-то интересное и тут же менять тему, ведь ее все равно не слышат. – Твой дедушка написал местному священнику письмо, которое тебе лучше взять с собой. Твой отец так и не доставил его, – сказала она. Я почувствовал, как в голове заскрипели винтики мыслей. – Но Гарри был там восемьдесят лет назад, – возразил я, стараясь, чтобы в моем голосе не было той ужасной показной доброты, с которой посетители разговаривали со своими умалишенными родственниками. Пациенты Брислингтона не утратили здравый смысл, просто они думали не о том, о чем нужно. – Священник уже сменился, – пояснил я. – Все равно возьми его. Оно лежит в верхнем ящике стола твоего отца, если Чарльз не пустил мебель на дрова. – Не пустил. Я возьму, но… – Хорошо. Кто знает, возможно, оно тебе пригодится. – Как? – Покорми фазанов, Меррик. Я не открывал старую дверь в кабинет уже много лет. Никто не открывал. Она с трудом поддалась на мои толчки. Я ожидал, что в комнате будет затхлый воздух, но из-за дыры в потолке внутри оказалось свежо и прохладно. Там, где черепица с крыши сильнее всего провалилась вниз, в кабинет проникали лучи солнца. Все три ящики стола не были заперты. В первом, что я открыл, лежали мелкие монеты и всякий хлам, который папа, скорее всего, высыпал из карманов: обрывки веревки с интересными узелками, несколько белых галек. В следующем не было ничего, кроме письма. Я сразу понял, что именно его имела в виду Кэролайн, хоть оно и не было подписано: конверт был старым и мятым, уголки – потрепаны, а один даже слегка надорвался, и из него выглядывала бумага кремового цвета. Лишь отпечаток дедушкиного перстня на воске, запечатавшем конверт сзади, позволял понять, чье оно. Когда я взял письмо в руки, то увидел спрятанную под ним маленькую книгу. Я медленно достал ее, узнавая. Это был сборник сказок, который отец сделал для меня, когда мне было четыре или пять лет. Внутри не было текста, только чернильные картинки, обведенные золотом: папа всегда рассказывал сказки, а не читал их. Он прекрасно рисовал. В детстве я рассматривал картинки при свете свечей, и золото ослепительно блестело на фоне чернил. Он приобрел золотые чернила, когда у него еще были деньги. Папа сам связал листы и сделал обложку – из бархата, а не кожи, чтобы книгу было приятно держать в руках. Я осторожно открыл ее, переживая, что она может треснуть. В сказке говорилось о дровосеке, жившем на краю огромного леса, каких больше не осталось в Англии. Папа нарисовал деревья мрачными и темными, в духе Шварцвальда. Дровосек никогда не ходил далеко в лес, потому что это было опасно. Однажды утром к нему в гости пришел эльф, которому очень понравилась компания дровосека. Вместе они хорошо провели время. Затем гость услышал звон колокольчиков и возвратился к себе в лес. Время для эльфов текло иначе, и он потерял ему счет, а когда решил снова навестить дровосека, то нашел лишь его внуков, работавших на краю леса. Сам дровосек умер много лет назад. Я помнил, как папа переворачивал страницы книги. Он всегда носил один и тот же доставшийся от дедушки сюртук. Тот был ему великоват, поэтому он обычно закатывал рукава. Подкладка из индийского ситца износилась, но была по-прежнему прекрасной: на когда-то синем, но теперь выцветшем почти до белого фоне парили удивительные замысловатые птицы. Я помнил узор, но не помнил лицо папы. Когда я закрыл книгу, из нее выпала страница, не связанная с остальными в одну тетрадь. У истории было продолжение, о котором я не помнил. Сначала я не смог разобрать рисунок, и мне пришлось поднести страницу к свету. Там был изображен мужчина, пойманный деревом. Кора и корни закручивались вокруг его тела – возможно, бездыханного. Они слегка приподнимали его, словно в дар небу. Вокруг корней вился цветущий плющ. Пространство между плетями плюща не было обведено чернилами, и, казалось, они сияли. Лепестки цветов осыпались, оставляя за собой крошечные дорожки света, похожие на фейерверк, – папа изобразил их линиями белых чернил. Солнца не было. Лицо мужчины было направлено в сторону, его голова покоилась на плети плюща, обвивавшей руку и утягивавшей воротник рубашке ниже, на плечо. На ключице были веснушки, нарисованные разбавленной сепией, – словно кто-то стряхнул туда чернила и затем попытался стереть капли, но так и не смог избавиться от них до конца. Я не помнил этой сцены. В сказке эльф отправился обратно к своим друзьям, а дровосек, как мне казалось, прожил счастливую жизнь, раз у него появились внуки и правнуки. Этот рисунок отличался от остальных: он был более детальным, более реалистичным. Я прикоснулся к чернилам, внезапно уверенный, что отец рисовал все – или по крайней мере мужчину – с натуры. Рисунок был слишком хорош для выдумки. В некоторых местах на плотной бумаге – там, где папа давил пером слишком сильно, – до сих пор остались царапины. Я перевернул лист, но не нашел записи о том, когда или где рисунок был сделан. Я положил дополнительную страницу обратно в книгу, а ту – в ящик и закрыл его. Чтобы не помять и не повредить старинное письмо еще больше, я вложил его в бумажный кармашек своего альбома для рисования. Пройдя по неровному полу и выйдя из кабинета к разлегшейся у двери Гулливер, я подумал, а не был ли рисунок мрачным продолжением сказки, о котором папа никогда не рассказывал: мертвый мужчина, взятый в плен деревом и укутанный сияющим плющом, в месте таком холодном, что даже спустя долгое время мужчина выглядел живым. Казалось, папа написал этот портрет в память о нем. Часть 2 7 Перу Январь 1860 года Панаму мы пересекли на повозке – очень медленно, чтобы не повредить стеклянные ящики для растений, – затем погрузились на найденный Минной корабль компании «Пасифик энд Ориент» и поплыли на нем вдоль западного побережья. Проходя мимо Лимы, мы увидели лишь шпили церквей над скалами, изборожденными морщинами, словно корни хлопкового дерева. Лима находилась даже не на полпути к Перу, нам предстояло двигаться еще дальше на юг. На этом небольшом корабле путь занял три дня. По ночам над перистыми облаками разгоралось удивительное полярное сияние, за которым мы с Клемом наблюдали в полном восхищении. От созерцания нас оторвала Минна, которая пришла на палубу, чтобы показать компас с бешено крутящимися стрелками. Солнечная буря. Можно было лишь надеяться, что корабль не собьется с пути. Мы сошли на берег у небольшой рыбацкой деревушки под названием Ислай, мало чем походившей на порт. Единственной доступной там едой оказались морские свинки на палочке и местная разновидность севиче – отвратительного вида блюдо из рыбы, маринованной в чем-то цитрусовом до почти полного исчезновения рыбного вкуса. Хоть в гостинице и предупредили, что меня ограбят, если я буду болтаться на рынке один, но я решил, что ананасы и настоящий кофе стоят риска. Кофе продавался в избытке, но его почему-то нигде не подавали как напиток. Было здорово сидеть во внутреннем дворике рядом с пекарней, наблюдая за безмятежной ламой хозяина и перемалывая зерна в ступке пестиком. Первым крупным городом на нашем пешем маршруте стала Арекипа. Она расположилась в нескольких милях от берега, и путь туда проходил по крутой дороге, постоянно поднимавшейся вверх. Настолько голубое небо я никогда не видел в Англии. В городе Минна нашла нам пару мальчишек-индейцев для помощи с мулами и сняла для себя комнату в старом постоялом дворе с фундаментом из грубых многоугольных камней, которые использовали в строительстве инки. Клем пытался уговорить ее изменить решение и пойти с нами, но безрезультатно. Чтобы проводить нас, Минна поднялась на небольшую террасу на крыше, но из-за плотной городской застройки и узеньких крутых улиц она быстро затерялась среди ярких ставен и декоративных тканей на развальчиках по бокам дороги. Какое-то время после этого Клем холодно поглядывал на меня. И хоть он быстро снова начал вести себя жизнерадостно, расстройство у него скрыть не получилось. Я бы уделил ему больше внимания, но был вынужден присматривать за мальчиками-индейцами, которых настолько взволновала идея дойти до Карабайи, что они делились своим восторгом с каждым встречным, словно Карабайя находилась на Юпитере. Одному было двенадцать лет, второму – четырнадцать, и хоть я и обещал их матери позаботиться о них, но они делали это чертовски сложной затеей, кажется, намереваясь рассказать всему Перу о том, куда мы направлялись. Охотник за викуньями[6] ехал с нами какое-то время, и мальчики серьезно и встревоженно сообщили ему, какие же мы безумцы. – На вашем месте я бы туда не поехал, – сказал мне охотник. Ехавший впереди Клем уже ослабел от высоты, поэтому не был способен поддерживать разговор. – В тех лесах живут призраки. – Неужели? Превосходно. Поначалу наше путешествие шло гладко. Инкские дороги были ровными, прямыми и прекрасными, на них часто встречались почтовые станции и постоялые дворы, где можно было сменить лошадей и мулов или заночевать за небольшие деньги. И это было очень кстати, так как, несмотря на разгар лета, ночи в горах были очень холодными. Мальчики сказали, что зимой здесь еще холоднее. Странный климат. Днем стояла жара, поэтому поначалу мы расстегнули и приспустили сюртуки, но быстро поняли свою ошибку: за пятнадцать минут на свирепом солнце обгорели даже мои ладони. Тяжелее всего приходилось бледнокожему Клему. Трава на равнинах высохла, а местые фермеры по непонятным мне причинам выжгли огромные участки, так что холмы вокруг нас покрылись желтыми и угольно-черными полосками. Как только мы оказывались в тени, на постоялом дворе или под голыми ветвями изогнутых деревьев, то начинали сразу же мерзнуть. Будучи в самой плохой физической форме среди всех остальных, я начинал дрожать от холода уже через несколько минут. Тем не менее все это скорее развлекало, чем доставляло серьезные проблемы, – пока мы не добрались до озера Титикака… Там, на высоте двенадцати тысяч футов над уровнем моря, я тоже ощутил влияние высоты – неприятное давление в ушах, словно кто-то пытался продавить перепонки внутрь. Города становились беднее и попадались все реже. Остановки перестали приносить облегчение. Повсюду виднелись руины добротно построенных зданий: каменные арки с разрушившимися опорами, многие из которых теперь вели в никуда, а некоторые – к воде, где укутанные в шкуры люди передвигались на лодках и плотах из тростника. Все, что инки сделали для развития местной экономики, осталось в прошлом. Жители Арекипы, где осталась Минна, лучились здоровьем, на озере же все выглядели болезненно. Местые не отличались высоким ростом. Самые бедные – те, кто подметал дворы обветшалых постоялых дворов, – были и вовсе крошечными. Некоторые женщины едва доставали мне до ребер, даже Клем рядом с ними смотрелся великаном. Мы угощали людей в постоялых дворах, сорили деньгами, но вряд ли чем-то серьезно помогли. Я почти разозлился на местных, потому что им было бы гораздо проще перестать терпеть такие условия, собраться и найти более приятные места для жизни. Очевидно, что-то удерживало их здесь – законы или родственники, – но на разруху и нищету было тяжело смотреть. Наверняка тут были умные люди вроде Синга, которые могли бы стать хладнокровными торговцами-миллионерами, но они были слишком заняты плетением идиотских плотов из тростника. При этом рядом, за горами, простирались амазонские джунгли, и никто из местных не догадался заняться торговлей древесиной. Три достойных плотника и один умелый торговец организовали бы все за месяц, но отчего-то было понятно, что в этом месте этого никогда не произойдет. Я не сразу понял, что отчасти виной нашему раздражению была высота. Она вызывала вязкую и отравляющую мигрень, но хуже нее было то, что даже ходьба на пару ярдов теперь ощущалась забегом на сотню. Когда я просыпался по ночам, сердце билось так, словно я убегал от смертельной опасности. А Клем чувствовал себя и того хуже. Так что мы оба были постоянно истощены, даже по утрам, а ничто не затягивает путешествие так сильно, как усталость, из-за которой не хочется смотреть по сторонам. Мы старались не гнать ни себя, ни мулов, которые никогда не оставляли попыток достичь главную цель жизни – сбежать. От этого тяжелее всего приходилось Клему и мальчикам. Я им ничем помочь не мог, так что оставалось лишь найти удобный камень и что-нибудь почитать, одним глазом наблюдая, как они ловят животных. Мы проходили всего пару миль в день, и я начинал беспокоиться, не займет ли путь обратно дольше одного месяца, через который черенки погибнут. На своем пути мы встречали только индейцев, но, по-видимому, белые люди приезжали сюда нередко, потому что нам никто не удивлялся. Люди просто улыбались и продолжали гнать лам или гусей по широкой дороге. Вскоре я решил, что к нам относились как к привычному, но все же занятному зрелищу, как, например, к верблюдам в Лондоне. На дальней стороне озера находился Асангаро, последний крупный город перед Андами. К нему вела хорошая земляная дорога, замерзавшая в тени и превращавшаяся в грязь под лучами солнца. За последнее время по ней прошло много людей: в Боливии шла война, о которой в силу своего возраста сопровождавшие нас мальчики практически ничего не знали. Вскоре началась гроза. Снег с дождем проникали за воротник и в лампы, из-за чего пламя дрожало и шипело. Наконец вдалеке мы увидели покосившийся церковный шпиль – город был уже близко. К тому времени у Клема началась настоящая горная болезнь: он ехал, прижимая платок к носу, на котором почти каждый час расцветало новое красное пятно. Город представлял собой большое скопление домов без дверей, укрытых соломенными крышами. В дверных проемах свисали мешковатые занавески, через которые порой можно было рассмотреть людей, сидевших вокруг круглой печи на грязном полу. Я отправил мальчиков искать почтовую станцию, надеясь, что мы еще не ушли слишком далеко на восток и почта сюда доходила. Нас ужасала мысль, что придется ночевать в землянке, а не в доме с нормальной крышей. Дул пронизывающий ветер, и я ехал, прижав голову к одному плечу. Клем застонал и начал сползать с лошади. Я его вовремя догнал и, чтобы не дать упасть, уперся рукой ему в плечо. В такой странной позе мы и ехали, пока мальчики не вернулись с неким испанцем. На нем был хороший сюртук, и его сопровождали два индейца. Встреча произошла на главной площади города. У домов здесь были двери и окна, и во многих из них были растоплены печи. Гроза погрузила город в мрачные сумерки, хоть до вечера было еще долго. – Мы вас ждали! – воскликнул испанец. Я слишком замерз и ослаб, чтобы спросить, за кого эти люди нас приняли. Он подошел поближе, помог Клему слезть с лошади и повел его куда-то. Я тоже начал выбираться из седла. Делом это было непростым, так как мне приходилось спускаться под неудобным углом и спрыгивать на землю, держась за поводья, чтобы вес пришелся на здоровую ногу. Лошадь при этом должна была стоять очень спокойно. Больной ноге с каждым таким спуском становилось все хуже. – Вам лучше зайти внутрь, – крикнул мне мужчина, обернувшись. – Не ждите чего-то особенного, но тут хотя бы тепло. Сюда. Место, куда мы направлялись, находилось напротив полуразрушенной церкви. Такой дом в Лиме или Куско посчитали бы убогим, но здесь он выглядел как дворец. С улицы он выделялся ставнями на окнах, внутри же плиточный пол покрывали ковры. Войдя внутрь, я с облегчением оперся на трость и придержал дверь – мальчики и два индейца молча занесли наши вещи внутрь, сложили их в прихожей и ушли распрягать лошадей и мулов. Я закрыл за ними дверь – она плотно прилегала к косяку и не пропускала ветер. Я прошел по коридорору и попал в просторную комнату с медвежьими шкурами на полу и огромной печью. Из-за грозы ставни были закрыты, и повсюду горели свечи. Напротив печи стоял стол. Видно, когда мы приехали, люди обедали, точнее человек: стол был накрыт на одного.