Рафаэль смотрел на снег. Он не хмурился, но на его лице застыло мрачное выражение, хотя я не видел особых причин для беспокойства. На сером свету в его волосах блеснули рыжие пряди. Он стягивал их в хвост, но они не были достаточно длинными и постоянно выбивались. Я не мог представить Рафаэля в опрятном виде. Белые крупинки медленно падали в воду. Слабые солнечные лучи тонули рядом с ними. Я сложил края своего шарфа на груди, застегнул сюртук поверх них и поднял воротник, но холод пронизывал до костей. Единственной яркой точкой поблизости была стая тропических попугаев на берегу – красных и голубых. С каждым поворотом реки я видел новые участки гор, такие же рваные и широкие, как и те, что остались позади. Вершины уже были белыми. Клем достал свою карту и отметил карандашом реку, чем вызвал интерес у торговца. Тот убедил Клема отметить маленький городок под названием Фара и пришел в неописуемый восторг, когда Клем выполнил его просьбу. – Этот приятель сказал, что он родился в местечке под названием Бангабильга. Вы не знаете, где это? – поинтересовался Клем. – Здесь? Я думаю, он хочет, чтобы я отметил его на карте. Рафаэль обернулся. – Уанкавелика. Нет. В четырехстах милях отсюда. – Нет, он сказал Ва… – Бангабильга – это Уанкавелика, – пояснил Рафаэль с неожиданным терпением. – Уанкавелика – это испанское название места, но в этих краях мы говорим с разным акцентом. Здесь начинается тропа паломников. Лодочник говорит, что его семья сбежала отсюда, чтобы избежать призыва. На шахтах гибло столько людей, что юноши сбегали до того, как за ними придут начальники. Или после работы, чтобы подлечиться после отравления ртутью. – Я знаю, где находится Уанкавелика, – ответил потрясенный Клем. – Но… эта разница… Она даже не отражается в испанском написании. Нельзя прочитать кечуанское слово «банга» как «уанка» на испанском. Что за ерунда. Это распространено? Есть ли другие заменяемые звуки? – Их много. – Это лингвистический вандализм. – В Куско сказали бы Ванкавилька. Та же самая Уанкавелика. Что в этом особенного? – Что это означает? – вмешался я, решив остановить их перепалку. – Каменный идол, – пояснил Клем. – Там находится огромный чакрайюк. Рафаэль выглядел так, словно рассмеялся бы, будь он моложе и веселее. – Почему вы пользуетесь иезуитским словарем? – Откуда вы знаете, чем я пользуюсь? И это кечуанский словарь. – Наверное, речь идет о святыне, – заметил я. Клем нахмурился, не понимая, что я имею в виду. – Не об идоле. Рафаэль кивнул, и я улыбнулся, поразившись его спокойствию. Я бы точно расхохотался, если бы кто-то назвал Крайстчерч храмом языческого бога. Клем вздохнул, и я пожалел о сказанном. Я всегда считал его гением иностранных языков – по крайней мере, он прекрасно владел испанским. Но испанский и английский нельзя считать разными языками. Это всего лишь разные диалекты латыни, и можно переводить слова буквально. Когда переводишь с языка, не связанного с английским, нельзя подбирать эквиваленты слов. Однажды я попытался проделать это с китайским, и у меня получилась абсолютная ерунда. Мне пришлось забыть английский, словно подвесить значения слов в хорошо освещенной галерее, пристально всмотреться в них и затем описать их заново. Вероятно, Клем относился к кечуанскому как к испанскому. Он пытался связать их, а не переводить с одного на другой. Но я не знал, как выразить эту мысль и не сойти за снисходительного грубияна, поэтому решил промолчать. – Что касается вашего предыдущего вопроса, – продолжил Клем, – смысл вот в чем. Если произнести слово «Уанкавелика» на диалекте Куско, мы подчеркнем одно произношение и утратим остальные до тех пор, пока не встретим носителей языка, которых через двести лет здесь и вовсе не останется. Бросьте, вы отлично понимаете, о чем я. Рафаэль слушал его с безразличием. – Наверное, вы долго оплакивали утраченные фонемы пиктов[7], да? – Фонемы, – повторил я. Я понятия не имел, где Рафаэль мог выучить подобное слово. Я и сам плохо понимал, что оно означает. – Как будет на кечуанском «обыватель»? – ядовито спросил Клем. Рафаэль задумался и наконец ответил: – Обыватель. – О боже, это невозможно. – Клем вздохнул и постучал карандашом по карте. Его настроение снова испортилось. – А у этой реки нет другого названия, кроме «река». Или это стекло. Я уверен, оно пишется не так, как произносится. – Как выглядит письменный кечуанский? – поинтересовался я. – Ты не мог бы писать слова на нем в скобках? – О письменности инков ничего не известно, – уныло ответил Клем. – Мы лишь знаем, что они использовали разновидности узлов для счета. Выглядит как неумелая тканая работа. – Неужели у целой империи не было текстов законов и государственных документов? – Устные традиции, надо полагать. Все было уничтожено с приходом испанцев. – Клем тряхнул головой. – И в этом есть смысл. Письменность возникает не тогда, когда ты хочешь слагать вирши о розах. Она появляется для целей налогообложения. Числа. Существительные. Пять овец, десять. Никому не нужны прилагательные, наречия или грамматика, по крайней мере поначалу. Рафаэль прикрыл глаза ладонью, чтобы не видеть нас. Клем записал предположительные названия и показал карту мне. – Ты отчасти почтовый голубь. Что скажешь? Похоже? Он нарисовал длинный изгиб реки, уходящий в правую сторону, туда, где была Боливия. Компас по-прежнему лежал у него на колене, но, очевидно, солнечная буря не стихала, потому что стрелка металась в неопределенном направлении. Я сделал изгиб более крутым. Река начала петлять, пока что слабо, но из-за этого было сложно почувствовать, что она резко уходит в сторону. Клем нахмурился. – Ты уверен? – Нет, – ответил я, не желая затевать новую ссору. – Просто мне кажется, что мы немного ушли вправо. – «Вправо» – не картографический термин, дорогой, – сказал Клем, рассмеявшись. – По своей форме река будет походить на дракона, если вы нарисовали правильно, – заметил Рафаэль. Он долго не спускал глаз с Клема. Такие слова, как «дорогой», сказал бы Мартель. – И драконы тоже, – парировал Клем. Все же он наклонил карту, чтобы проверить рисунок. Я показал пальцем изгиб крыла, который получился бы, если бы река уходила вправо. Изгибы напоминали лапы. – Да. Что ж, выглядит чудесно. Рафаэль, возможно, у вас есть карта, раз вы знаете, как выглядит река? – Дома есть. – Почему вы не взяли ее с собой? – Она высечена на стене. – Как полезно, – вздохнул Клем. – Как и вся ваша жизнь, да? Рафаэль посмотрел на него с той же отстраненностью, с которой он пристрелил Мануэля. Несколько долгих секунд я колебался, но Рафаэль мог сделать все что угодно и позже доказать свою невиновность Мартелю. Чтобы этого не произошло, я закрыл глаза и толкнул Клема. Он упал за борт с громким плеском и взрывом ругательств. Я сделал вид, что соскользнул, но Рафаэль улыбнулся. Он выглядел гораздо более спокойным, когда помогал Клему подняться в лодку, из-за чего лишь выслушал новую порцию обвинений, хотя они и сидели далеко друг от друга. Мы замолчали, увидев тело на скале. Оно было подвешено за волосы на прочную виноградную лозу. Теперь от него остались одни кости. Я плохо представлял, как кто-то мог повесить его там, и еще хуже – как его можно было снять. На шее висела табличка с испанской надписью: «Я украл хинные деревья». – Это Эдгар, – сказал Рафаэль. – Раньше он жил напротив меня. Передал хинные деревья голландцам. Он посмотрел на меня, и в его глазах мелькнули едва заметные искры, словно ему не терпелось узнать, что я собирался делать дальше. 10 Скалы сужались, и вскоре река превратилась в ручей. Тем не менее я не ожидал увидеть того, что открылось нашим взглядам позже, когда река в последний раз резко свернула направо мимо огромных пещер с солеными сталактитами и россыпью стеклянных валунов. Когда-то здесь была полоса суши, но река пробила ее, создав три высоких утеса. Позже Клем сообщил, что их высота составляла шестьсот двенадцать футов. Я не мог рассмотреть верхушки, но к основанию были пристроены причалы, а затем шли ступени, ступени, ступени… наверх, к хитросплетениям деревянных подмостков, поддерживающих дома, и витых опор. Когда мы подплыли ближе, я увидел людей. Мужчина толкал тележку, набитую ананасами. Неожиданно вышло солнце. Зеленовато-голубые тени упали на лодку и окрасили речную воду в бирюзовый цвет. Свет проникал сквозь прозрачные части утесов, состоящие из стекла и сияющие из-за погоды и реки. Я поднес руку к цветной тени и почувствовал тепло. Торговец попытался вывести лодку из тени, но она двигалась слишком медленно. Как только мачта оказалась на свету, травяной парус загорелся. Мужчина закричал. Рафаэль, который в тот момент пил что-то из фляжки, вылил содержимое на пламя, и оно быстро погасло. Казалось, случившееся его не испугало, но лодочник выглядел потрясенным. Он увел лодку подальше от отраженного солнечного света. – О боже, – воскликнул Клем. – Это обсидиан. Голубой обсидиан. Он образовался в толще горных пород в… Это невозможно. Он словно обвинял Рафаэля, но тот или чересчур устал, или был слишком вежливым, чтобы вступать в разговор. – Редкость, – сказал я, пытаясь сохранять спокойствие. Рафаэль знал, зачем мы приехали сюда. Тот факт, что он никому не рассказал об этом, не означал, что его терпение могло закончиться, если мы будем обвинять его лично в очередной геологической редкости или лингвистической странности. Я бы попросил Клема замолчать, будь он Чарльзом, но я не боялся характера Чарльза. Теперь я вспомнил, что боялся характера Клема. – Есть многое на свете, друг Горацио… И ты узнаешь об этом, лишь увидев собственными глазами. Клем фыркнул. Рафаэль медленно обернулся, и я нахмурился, но он тряхнул головой, как бы сообщая, что я здесь ни при чем. В русле реки, там, где свет падал на воду, лежали обломки старой каменной кладки. Я снова поднял голову. Два моста, соединявшие первый и третий утес с землей, были каменными, но мосты между утесами были построены из дерева совсем недавно. Должно быть, вся конструкция давно начала разрушаться. Я стоял на носу лодки, когда мы подплыли к причалу. Река пробила в скалах ложбины и пещеры, внутри которых капала вода. В воздухе отчетливо пахло раскаленной солью. Вместо того, чтобы течь между утесами, река пробила глубокие овраги в слабых местах и образовала стеклянный берег, похожий на каменные берега в Англии. Но здесь стекло было сглажено и приобрело причудливую форму, которая блестела на свету и искажала все вокруг. Все углы были сточены. Торговец остановил лодку у плоского валуна. Рафаэль легко спустился на берег. Клем выходил дольше: он все еще был бледен из-за горной высоты и к тому же промок после падения в реку. Торговец помог мне спуститься. Я думал, что он тоже выйдет с нами, но он лишь встревоженно посмотрел на берег и направился обратно. – Он не собирался плыть сюда? – растерянно спросил я. – Нет, склады находятся в другой стороне. Не выходите на солнце, – добавил Рафаэль без особой надежды на то, что мы его послушаемся. Мы пошли за ним по более прохладной и безопасной тропинке между рекой и утесами, на которую не падал отраженный солнечный свет. На дальней стороне река была гораздо мощнее. Она клокотала в камнях и расщелинах, и издалека доносился тихий рев, похожий на шум водопадов. За утесами скалы сужались: между ними мог проплыть разве что каяк. Хотя я видел зеленые кроны деревьев на вершине, было невозможно разобрать, что именно там росло и насколько плотно. На стеклянном берегу я оступился. На одно долгое, почти бесконечное мгновенье мне показалось, что я лечу в бездну, но это была иллюзия. Я провалился всего на несколько дюймов, но стекло уходило вниз примерно на двенадцать футов. Дном было замерзшее русло реки. Во льду застыли рыбы и водоросли. Они не были сгоревшими. Я наклонился посмотреть, но поверхность застыла в форме волн, и все искажалось и размывалось. Когда я выпрямился, все снова стало четким. Рядом с причалами гладкое стекло сменялось галькой и зеленовато-голубыми ракушками. Они лежали повсюду. Многие из них прилипли к скалам, словно обычные раковины. Скалы полностью состояли из обсидиана или превратились в стекло лишь наполовину – огромные глыбы стекла и камня, сливающиеся воедино. По своей форме гранит напоминал чернила, вылитые в воду. В лодке я замерз, а на берегу было так жарко, что мне пришлось снять сюртук. Раздеваясь, я случайно вышел на участок яркого солнечного света и тут же отпрянул. Зной обжигал. Слой стекла в утесах доходил до двухсот футов в высоту, и до этой точки скалы вокруг были покрыты черными опаленными пятнами. Птицы – маленькие черные лысухи – свили свои гнезда выше. Рядом с утесами скалы были стеклянными, но остальные состояли из камня. Обсидиан, впервые образовавшись здесь, потек вниз, словно река, и создал большую прослойку стекла в горной породе. Должно быть, одна из гор была вулканом.