У других эти принципы отсутствуют. Все относительно, все модненько. Когда событие или человека расхваливают слишком широко, просто меняешь эпитеты на антонимы. И никто не считает это извращением, в этом суть бизнеса, и бизнеса с большими оборотами. Ты пишешь о чем-то, пока людям не надоедает читать об этом или пока тебе не надоедает писать, и если ты делаешь это здорово и если тебе везет, оба признака совпадают. А ты начинаешь писать о чем-то новом. В Ренни еще слишком много от Гризвольда, поэтому такой подход ее временами бесит. В прошлом году она зашла в редакцию «Звезды Торонто» как раз в момент, когда кто-то из младших редакторов составлял очередной список. Приближался Новый год, все пили белое вино из картонных коробок, разливая его по одноразовым стаканчикам, – и покатывались со смеху. Это была традиция. Иногда такой список называли «Да – Нет», иногда «Плюс – Минус»; они вселяли в людей, включая самих составителей, уверенность. Им казалось, что они и впрямь умеют определять различия, делать выбор, и что это каким-то образом оправдывает их. Когда-то она и сама составляла такие списки. На этот раз список назывался «Класс: в ком он есть и в ком нет». В Рональде Рейгане нет, а в Пьере Трюдо[5] – есть. В джоггинге нет, в современном танце – есть, но только если танцуешь в лосинах для джоггинга, но именно танцуешь в них, а не бегаешь, но если ты при этом в трико с открытой спиной, то – нет, а есть – если ты в нем плаваешь, вместо купальника со вставными чашками, это фу. В «Мерилин» класса не было, в «Курочке-пальчики-оближешь»[6], где курицу больше не готовили, был. – Кого еще отправим в нокаут? – спросили ее, когда она вошла, с нетерпением. – Маргарет Трюдо?[7] – Как насчет самого слова «класс»? – сказала она, и они не могут решить, смешно это или нет. Вот в этом ее проблема. Другая – в том, что постепенно она набирает репутацию этакой привереды. Она знает об этом, доходят слухи; люди начинают опасаться, что она не выполнит своих обязательств. В этом есть доля правды: становится все больше вещей, на которые, ей кажется, она неспособна. Или скорее: ей не хочется. Ей хочется сказать нечто общезначимое. Ребячество. У нее просто срыв. Это началось незадолго до операции и только усугубляется. Может, у нее кризис среднего возраста, только преждевременный. Может, Гризвольд изгаляется у нее в голове: «Если не можешь сказать что-то приятное, ничего не говори». Не то чтобы эти максимы много значили для самого Гризвольда, кстати. Два месяца назад ей заказали «профиль» – материал в «Пандору», в рубрику «Успешная женщина». Балерина, поэтесса, топ-менеджер компании сыросодержащей продукции, судья, дизайнер, создающая туфли с рожицами из блесток на мыске. Ренни хотела дизайнершу, но ей досталась судья, потому что предполагалось, что это более трудная задача и что именно Ренни с ней справится. Перед первым интервью ее вдруг охватила самая настоящая паника. Судья была вполне симпатичная, но что ей сказать-то? – Каково это – быть судьей? – спросила Ренни. – А каково быть кем бы то ни было? – парировала судья, к слову, лишь на год старше Ренни. Та улыбнулась в ответ. Обожаю свою работу. У судьи двое чудесных детей и обожающий супруг, который нисколько не возражал, что женушка тратит на свое судейство столько времени, потому что и у него была работа, которая приносила ему сплошное удовлетворение и радость. У них прекрасный дом, Ренни, как ни старалась, не нашла в нем недостатков, с коллекцией полотен перспективных молодых художников; судья решает сфотографироваться на фоне одной из них. С каждым вопросом Ренни чувствует себя все моложе, тупее и беспомощнее. У мадам судьи все схвачено, и Ренни начинает воспринимать этот факт как личное оскорбление. – Я не справлюсь, – говорит она редакторше в «Пандоре». Редакторшу зовут Типпи; они приятельницы. Она открывает рот – и оттуда словно тянется бегущая строка. – Она маньячка, у нее всё под контролем, – говорит Типпи. – Интервью она у тебя отжала. Ты должна развернуть его, дать ракурс на нее. Нашим читателям нужны живые люди, с кое-где пробитой броней, с затаенной болью. Ей приходилось страдать, пока она карабкалась вверх? – Да я спрашивала, – сказала Ренни (на самом деле – нет). – Вот что ты должна сделать: попроси разрешения провести с ней целый день. И просто ходи за ней. Где-то да прорвется правда-матка. Как она влюбилась в мужа, ты спрашивала? Загляни в шкафчики в ванной, какой у нее дезодорант, «Сухость» или «Любовь», это важно. Проведи с ними как можно больше времени, рано или поздно они расколются. Ты должна копать. И тебе нужна не грязь – тебе нужна правда. Ренни посмотрела на ее стол – бардак, и на саму Типпи – олицетворение бардака. Она была лет на десять старше Ренни, с сальной нездоровой кожей, с мешками под глазами. Она курила как паровоз и пила слишком много кофе. Носила зеленую одежду – не ее цвет. Она была очень хорошей журналисткой и получила все возможные награды, прежде чем стала главредом, а теперь учила Ренни заглядывать в чужие шкафчики. Успешная женщина. Ренни пошла домой. Она перечитала то, что написала про судью, и решила, что, в сущности, это и есть настоящая история. Потом порвала все на мелкие кусочки и начала с чистого листа. «Когда-то сделать профиль означало изобразить чей-то нос сбоку, – написала она. – А теперь это значит вид изнутри». Дальше она не продвинулась. * * * Ренни берет с собой фотоаппарат, на всякий случай. Фотограф она не очень и сама это знает, но освоила основные навыки – это намного расширяет ее диапазон журналистки. Если умеешь и писать, и делать снимки, тебе везде открыты двери – ну так ей говорили. У стойки администрации она берет карту Квинстауна, размноженную на принтере, и туристическую брошюрку. Та называется «Сент-Антуан и Сент-Агата. Откройте наши острова-близнецы во всей красе». На обложке загорелая женщина, белая, хохочет на фоне пляжа, стиснутая в сплошном купальнике «Спандекс» с короткой юбочкой спереди. Рядом с ней сидит на песке чернокожий мужчина в огромной соломенной шляпе, держа в руке половинку кокоса, из которой торчат две трубочки. Позади него изображено мачете, прислоненное к дереву. Он смотрит на женщину, она смотрит в камеру. – Когда это напечатали? – спрашивает она. – Мы получаем брошюры из Департамента туризма, – говорит женщина за стойкой. – Других у нас нет. Она англичанка и, похоже, менеджер, а может, хозяйка отеля. Женщины этого типа всегда обезоруживали Ренни: они умеют носить туфли цвета хаки на танкетке и ядовито-зеленые обтягивающие юбки, не понимая, как по-уродски это выглядит. Без сомнения, стулья и измочаленное растение в вестибюле – на ее совести. Ренни даже завидует тем, кто не подозревает о своем уродстве: это дает им преимущество – их ничем не проймешь. – Насколько я понимаю, вы журналистка, – сурово бросает женщина. – Обычно здесь ваши не останавливаются. Вам нужно было ехать в «Дрифтвуд». В первый миг Ренни не может понять, откуда та знает, но потом вспоминает, что на ее декларации, хранящейся в сейфе отеля, значится: «внештатный журналист». Нехитрое умозаключение. Подразумевается, что Ренни не стоит ожидать какого-то особого отношения – с какой стати, а главное, у нее нет оснований рассчитывать на скидку. Отель расположен на втором этаже старинного особняка. Ренни спускается по внешней каменной лестнице с истертыми посередине ступенями во внутренний двор, где пахнет мочой и бензином, затем через арку на улицу. Солнце настигает ее, словно порыв ветра, и она судорожно роется в сумочке в поисках солнечных очков. Через секунду она понимает, что перешагнула через чьи-то ноги, но вниз не смотрит. Если на них смотришь, они сразу чего-то требуют. Она идет вдоль стены отеля с обшарпанной штукатуркой, когда-то белой. На углу она пересекает главную дорогу, покрытую щербинами; в канаве ворочается густое коричневое месиво. Машин немного. На противоположной стороне она видит портик, поддерживаемый колоннами, и колоннаду, такие же обрамляли цоколи с крыльцом в Мексике. Насколько они старые, сказать трудно, ей предстоит это выяснить. В брошюре сказано, что здесь побывали испанцы, давно, наряду со всеми остальными. По меткому выражению авторов, «оставив чудесный аромат старой доброй Испании». Она идет, держась в тени, в поисках аптеки. Никто к ней не пристает, даже не смотрит в ее сторону, не считая мальчишки, который пытается продать ей переспелые бананы. В Мексике всякий раз, когда она оставляла Джейка в отеле и отправлялась гулять одна, за ней непременно увязывались мужики и шли, издавая непристойные звуки. Она купила соломенную шляпу, непомерно дорогую, в магазине, торгующем батиком и ожерельями из ракушек, из рыбьих хрящей. А еще сумками, на основании чего носит название «Багатель». Остроумно, думает Ренни. Повсюду знакомые вывески: «Бэнк оф Нова Скотиа», «Канадский Имперский Коммерческий банк». Здания банков новенькие, но стоят в окружении старых. В «Бэнк оф Нова Скотиа» она обналичивает дорожный чек. Через пару домов находится аптека, также совсем новая с виду; Ренни входит и говорит, что ей нужен крем от загара. – У нас есть метаквалон, – сообщает продавец, пока она расплачивается. – Что, простите? – говорит Ренни. – В любом количестве, – говорит он. Это приземистый мужичок с гангстерскими усиками, рукава розовой рубашки закатаны до локтей. – Рецепт не нужен. Отвезете домой в Штаты, – говорит он, лукаво глядя на нее. – Заработаете деньжат. Что ж, думает Ренни, она в аптеке. Где еще предложат «поправиться» по сдельной цене. Чему удивляться? – Нет, спасибо, – говорит она. – Не сегодня. – Нужно что-то помощнее? – спрашивает продавец. Ренни просит еще спрей от насекомых, и продавец с ленцой ставит флакон на прилавок. Он уже полностью утратил к ней интерес. * * * Ренни поднимается вверх по улице, к церкви Святого Антуана. «Старейшая в городе», – написано в брошюре. Церковь окружает кладбище, участки в кованых оградках, надгробные плиты покосились, заросли плющом. На газоне – плакат с призывом к планированию семьи: «БОЛЬШАЯ СЕМЬЯ – ВАША ОТВЕТСТВЕННОСТЬ». И никаких намеков, что, собственно, имеется в виду. Рядом – еще один: «ЭЛЛИС – КОРОЛЬ»; на плакате фотография пузатого мужичка с улыбкой Будды. Лицо на плакате замазано красной краской. В церкви ни души. Похоже, она католическая, хотя нигде и не видно пучков красных мерцающих свечей. Ренни вспоминает мексиканских Мадонн, обычно их сразу несколько в каждой церквушке, в нарядах красного или белого, синего или черного цвета; выбираешь на свой вкус и молишься, о чем душа болит. У черной оплакивают потерю. Юбки всех мадонн унизаны крошечными фигурками из жести – жестяными ручками и ножками, жестяными детишками, овечками, коровами и даже свиньями, в благодарность за спасение – или лишь в надежде на него. Тогда это показалось ей каким-то извращением. При входе в церковь – алтарь, а в глубине стол, на нем ящик с отделениями, здесь можно купить открытку; на западной стене – большая картина «неизвестного местного художника ранней эпохи», как гласит брошюра. На ней изображено искушение святого Антония в пустыне. Только пустыня эта изобилует тропической растительностью – ярко-красные сочные цветы, чьи мясистые листья вот-вот лопнут от сока, птицы с пестрым опереньем, с огромными клювами и желтыми глазами, а сам Антоний – чернокожий. Демоны заметно белее и почти все в женском обличье. Святой Антоний стоит на коленях в молитве, направив взгляд вверх и прочь от чешуйчатых бедер, грудей и острых ярко-алых языков демониц. Он облачен не в бесформенную белую простыню, как она помнит по бесплатным буклетам воскресной школы Гризвольда, на нем обычная сорочка, белая, с расстегнутым воротом, и коричневые брюки. Он бос. Все фигуры плоские, словно вырезаны из бумаги, и не отбрасывают тень. Тут же продаются открытки с картиной, и Ренни покупает три. У нее с собой блокнот, но она ничего не записывает. Потом она идет и садится на самую последнюю скамью. Интересно, какую часть тела ей стоило бы прикрепить к черной Мадонне, окажись она в Мексике? Туда они ездили с Джейком. Это была их первая совместная поездка. Он не особенно любил церкви: они не вызывали у него сильных чувств и напоминали о христианах. У христиан интересный взгляд. Отрешенный. Они думают только об одном – как ты будешь смотреться в качестве куска мыла. – Я христианка, – сказала Ренни, желая подразнить его. – Ничего подобного, – ответил Джейк. – У христиан не бывает задниц. Ты просто шикса. Это совсем другое. – Хочешь, я спою тебе какой-нибудь хоральчик? – сказала Ренни. – Какая порочная девчонка, – сказал Джейк. – Ты меня заводишь. – Завожу? – сказала Ренни. – Я думала, ты всегда на взводе. Целую неделю. Они были как одержимые. Держались за руки на улице, занимались любовью средь бела дня, деревянные жалюзи на старых окнах спасали их от солнца, их кусали блохи, любая мелочь страшно веселила, они покупали подозрительные пирожные и что-то жареное с уличных лотков и жадно поедали, ну а что? Однажды в небольшом парке они увидели запрещающий знак: «Лица, сидящие непозволительным образом, будут наказаны властями». – Что за бред! – сказала Ренни. – Наверное, мы как-то не так перевели. В каком смысле «непозволительным»? Они шли по многолюдным ночным улицам, жадные до впечатлений, ничего не страшась. Однажды в фиесту мимо них промчался мужчина с плетеной клеткой на голове, пуская фейерверки и шутихи. – Вот ты какой, мистер Дженерал Электрик, – сострила Ренни. Она любила Джейка и любила всё. У нее было чувство, что она находится внутри магического круга: ничто не может повредить ей, им обоим. И все же даже тогда ей казалось, что круг начинает медленно сжиматься. В Гризвольде считалось, что в конце концов все компенсируется: если однажды вам сказочно повезло, значит, скоро случится беда. Везение всегда к несчастью. Но Ренни отказывалась испытывать чувство вины, даже к попрошайкам, даже к женщинам в замызганных шалях со впалыми щеками (у них почти не было зубов), кормящим безучастных младенцев и даже не смахивающим мух с их личиков, руки раскинуты в стороны, часами в одной и той же позе, словно статуи. Она слышала, что некоторые из них специально наносят себе и даже своим детям увечья, чтобы разжалобить туристов. Или это было в Индии? Под конец недели с Джейком приключилась «месть Монтесумы». Ренни, прошествовав мимо десятка-другого присвистывающих мужчин, купила для него в угловой аптеке флакон с розовой эмульсией, которую он согласился выпить. Но лежать – ни в какую. Джейк не хотел, чтобы она ходила куда-то без него, не хотел ничего пропустить. Он сидел в кресле, прижимая руки к животу, и периодически брел в туалет, а Ренни обсуждала с ним свою статью «Мехико-сити: бюджетнее, чем вы думали». – Кстати, я должна сделать еще один материал, для «Пандоры», – сказала она. – Про мужскую боль. Что это такое? Чем она отличается от женской? – Что-что? – ухмыляясь, сказал Джейк. – Вообще-то мужчины не испытывают боли. Разве что порежутся во время бритья. – Вот и нет, недавно открыли, что испытывают. Проведены исследования. Предъявлены доказательства. Они морщатся. Иногда дергаются. Когда очень больно, делают брови домиком. Ну будь хорошим мальчиком, поделись со мной тайной мужской боли. Где вы ощущаете ее больше всего? – В заднице, – обычно отвечал на такие вопросы Джейк. «Вот и все, что вы хотели бы узнать». – Это моя работа, – сказала Ренни. – Без нее я окажусь на улице. Деваться некуда! Кстати, ты можешь избавиться от боли, если вытащишь оттуда шило. – Это не шило. Это внутренний стержень. Он сформировался за годы, что я притворялся гоем. Девчонкам этого не понять. – Зато мы знаем, где у вас другой стержень, – сказала Ренни.