– Ты сказал ей, что он жить? – продолжает парень. – Да он давно мертвяк! – Он как будто забавляется. «Может, он под кайфом, – думает Ренни, – это бы многое объяснило». – Когда? – спрашивает Лора тихо – мальчика, не Мортона. Она уронила руки и больше не держит его. – Какого хрена ты ей рассказал?! – с презрением говорит Мортон. Мальчик выдал его с потрохами. – Он угодил в перестрелку, – говорит тот. И снова хихикает. – Так по радио сказали. Ты говорить ей, что он здесь, чтобы она стараться, ублажать тебя, ага? Плохой ты человек, – он уже не хихикает, а ржет вовсю, словно давно не слышал ничего потешнее. – Свинья! – бросает Лора Мортону. – Ты знал с самого начала. Просто боялся, что если я узнаю, то все расскажу и все узнают про твои делишки. Его застрелили в спину, так? Мортон похлопывает ее по руке, утешая, ни дать ни взять добрый доктор. – Иди обратно, – говорит он. – Я делать для тебя всё, что мог. Радуйся, что сама жива. – Пошел ты, гнида! – визжит Лора. – Я всем про тебя расскажу, никто не смеет меня так динамить, тебя тоже пристрелят, мудила! По лицу у нее текут слезы. Ренни делает к ней шаг. – Лора. Ты ничего не можешь сделать. Но Лора не успокаивается. Мортон уже толкает ее к двери камеры. – Свинья, ублюдок! – кричит она. – Убери свои поганые руки! Она хочет ударить его ногой в пах, но он слишком проворен, хватает ее за ногу и отталкивает на руки напарнику, тот быстро реагирует, все-таки он не обкуренный – ловит ее и заводит ей руки за спину. Мортон дает ей ногой в живот, она ловит ртом воздух. Ее больше не надо держать, через минуту она уже молчит, ну почти, и они тоже молчат, не произносят ни слова. Они бьют ее по грудям, ягодицам, животу, промежности, по голове, даже подпрыгивают. О, Господи! Мортон вынимает пистолет и бьет ее рукояткой, он хочет сломать ее, чтобы она больше никогда не смела открыть рот. Лора извивается на полу, наверное, она уже ничего не чувствует, но все-таки извивается, словно червяк, которого разрубили надвое, стараясь увернуться от ударов, но они бьют ее ботинками – не увернуться. Ренни хочет крикнуть: прекратите! Она хочет найти в себе силы это сделать, но не может издать ни звука, тогда они увидят ее. Она не хочет на это смотреть, но она должна, почему никто не закроет ей глаза? * * * Вот что произойдет. Ее отведут в маленькую комнату, с пастельно-зелеными стенами. На стене будет висеть календарь с фотографией закатного солнца. Там будет стол, на нем телефон и какие-то бумаги. Окон в комнате нет. За столом будет сидеть полицейский, в годах, с короткострижеными седыми волосами. Перед столом стоит стул, Ренни сядет на него, когда тот ей скажет. Полицейский, который ее привел, встанет прямо за ней. Ее просят подписать постановление об освобождении, где сказано, что во время заключения она не подвергалась какому-либо насилию и не была свидетелем применения насилия к кому-либо из заключенных. Она вспоминает Лору, ее лицо, сплошную рану. Она понимает, что без росчерка на этой бумаге ее могут не отпустить. Ей кажется, она разучилась писать. Она подписывает. Ее чемодан из отеля у них, сумочка тоже. Старший спрашивает, может, она хочет переодеться перед встречей с господином от канадского правительства, который приехал, чтобы встретиться с ней. «Прекрасная мысль», – думает Ренни. Ее уводят в другую маленькую комнату, почти копию первой, только календарь другой, на нем белая девушка в синем купальнике, цельном. Окон нет. Она знает, что там, за дверью, ждет молодой полицейский. Она открывает свой чемодан и видит свои вещи, точнее, вещи, когда-то принадлежавшие ей. Ее реакция неожиданная, срыв. Она разрыдалась. Ренни толкает дверь изнутри, та открывается, Ренни выходит. Она все такая же грязная, но ей кажется, что уже не настолько, что она выглядит пристойно, на ней хлопковое бледно-голубое платье, волосы расчесаны, насколько ей удалось разглядеть себя в карманное зеркальце. В правой руке у нее чемодан, на левом плече висит сумочка. Ни в чемодане, ни в сумочке паспорта нет. Значит, ее пока не отпустили. Она решила не спрашивать, где ее сумка с фотокамерой. Ее сопровождают вверх по лестнице, по каменному коридору и вводят в просторную комнату с одним окном. Она старается припомнить, каково это, находиться в таком огромном помещении, смотреть в такое гигантское окно. И она смотрит. Под ней – грязное поле, на котором когда-то стояли палатки. Теперь оно опустело. Она соображает, что находится в одной из комнат, куда обычно приводят туристов, где собирались устроить торговлю местными промыслами; давно это было. В углу два деревянных стула, рядом стоит мужчина, ждет. На нем очки-хамелеоны и куртка-сафари. Он пожимает Ренни руку, они садятся. Он предлагает ей сигарету, черную с золотым ободком, она отказывается. Мужчина улыбается, он немного напряжен. Говорит: «Конечно, вы заставили нас изрядно поволноваться». Они были бессильны, пока регион был дестабилизирован, а правительство в панике. «Они перешли границы, – говорит он, – но теперь ситуация нормализуется». Безусловно, правительство не может принести публичные извинения, но он хочет, чтобы она знала, неофициально, что они глубоко сожалеют о произошедшем инциденте. Они понимают, что она журналист, а с журналистами так обращаться нельзя. Это была ошибка. Они надеются, что она согласится взглянуть на случившееся с этой точки зрения. Ренни кивает и улыбается. Ее сердце забилось, к ней вернулась способность думать. – Конечно, – отвечает она. – Сказать по правде, – продолжает мужчина, – они думали, что вы агент. Агент иностранного правительства. Под прикрытием. Ну не абсурд ли? Но в таких странах это, увы, обычное обвинение. Он явно нервничает, он к чему-то подводит, наконец решается. Он говорит, что прекрасно понимает, что она журналист, но сейчас такой тонкий момент, выпустить ее отсюда – задача более сложная, чем она, возможно, представляет, она ведь не знает, каким образом управляются такие маленькие страны, их возглавляют весьма темпераментные люди. Нерациональные. К примеру, премьер-министр крайне недоволен, что американцы и канадцы не направили сюда свои армии, флот и ВВС, чтобы оказать ему поддержку в этой, прямо скажем, незначительной заварушке, которая была обречена с самого начала. И премьер-министр вроде как считает, что, раз военные силы так и не объявились, Ренни лучше пока держать в камере. В качестве заложницы. Она способна это понять? Ренни отвечает утвердительно. – Я так понимаю, вы приказываете мне не писать о том, что со мной произошло, – говорит она. – Я прошу, – поправляет он. – Конечно, мы признаем свободу прессы. Но для них это вопрос спасения чести. – Для вас тоже, – говорит Ренни. – Вы хоть немного представляете, что там творится? – Церковная комиссия провела инспекцию и осталась удовлетворенной условиями содержания, – произнес он заученной скороговоркой. – В любом случае мы не можем вмешиваться во внутренние дела. – Пожалуй, вы правы, – говорит Ренни. Она хочет получить обратно паспорт, она хочет уйти. – Как бы то ни было, это не моя тема, – говорит она. – Я никогда не писала материалы на эту тему. Обычно я пишу о путешествиях и о моде. О стиле жизни. Он явно успокоился: она все понимает, в конце концов она оказалась разумной женщиной. – Конечно, мы не позволяем себе оценочных суждений, – говорит он, – мы предоставляем помощь только в мирных целях. Но – entre nous[15] – мы не хотим себе на голову вторую Гренаду. Ренни смотрит в окно. Там самолет, он летит под острым углом в продолговатое пространство неба, сверкает серебристым боком на неприлично синем фоне. Наверное, это дневной рейс с Барбадоса, на котором прилетела и она, теперь он снова летит вовремя. Ситуация нормализуется, во всех отношениях, и с каждой минутой все больше и больше. – На самом деле мне очень хочется забыть обо всем этом как можно быстрее, – говорит она. – Это не то приключение, которое будешь вспоминать с удовольствием. – Конечно, – отвечает он. Потом поднимается, она тоже, рукопожатие. * * * Когда все закончилось, когда Лора уже не шевелится, они широко открывают решетчатую дверь и бросают ее внутрь. Ренни отступает вглубь, в сухой угол. Лора падает на пол и просто лежит, без движения, словно груда одежды, лицом вниз, руки и ноги распластаны. Волосы разметаны во все стороны, юбка задрана, трусы порваны и сквозь грязь на ногах уже начинают проступать гематомы, на мощных бедрах тоже, вот оно, глубокое проникновение; а может, они были и раньше, может, она вечно в синяках. Пахнет калом, им измазана юбка, вот чем всё закончилось. Полицейский постарше плеснул на нее чем-то сквозь решетку из красного ведра. – Она запачкаться, – говорит он то ли Ренни, то ли сам себе. – Пусть помыться. Оба гогочут. Ренни испугалась, а вдруг это не вода. Они уходят, заперев дверь. Лора лежит на полу не двигаясь, и Ренни думает: «А вдруг она умерла?» Они не вернутся еще долго, может, до завтрашнего утра, и она всю ночь проведет здесь наедине с мертвым телом. Здесь должен быть врач. Она осторожно обходит Лору кругом, на полу растекается лужа, смесь крови и воды, все-таки это оказалась вода. Ренни выглядывает в коридор через прутья двери, смотрит в обе стороны, вытягивая шею, насколько может. Никого нет, коридор пуст и безмолвен, лампочки на потолке расположены на равном расстоянии, между ними провисают усы проводов. Одна перегорела. «Надо кому-то сообщить», – думает Ренни. * * * Ренни в кухне, она делает себе бутерброд с арахисовым маслом. Где-то работает радио, она слышит мягкое воркование голосов, а может, это телевизор, серо-голубой туманный прямоугольник в гостиной, напротив него сидит бабушка, созерцая свои видения. Ренни разрезает бутерброд на четыре части и кладет на тарелку, она любит такие маленькие ритуалы, потом наливает себе стакан молока. Бабушка появляется в проходе между столовой и кухней. На ней черное платье в белый цветочек. – Я не могу найти свои руки, – говорит она, протягивая руки к Ренни, беспомощно, кисти безвольно свисают вниз. Ренни противно думать, что ее коснутся эти паучьи лапы, ей кажется, это руки слепого или слабоумного, прокаженного. Она заводит свои руки за спину, отступает в угол и начинает двигаться по стенке, может быть, ей удастся добраться до выхода и выскочить в сад. – Где же все? – говорит бабушка. Она начинает плакать, жмуря глаза, как маленький ребенок, скупые слезы прячутся в морщинах. В кухню заходит мать Ренни, неся большой коричневый пакет с покупками. На ней одно из «прогулочных» платьев, темно-синее. – В чем дело? – спрашивает она Ренни. – Я не могу найти свои руки, – говорит бабушка. Мать терпеливо, с презрением смотрит на Ренни, на бабушку, оглядывает кухню, бутерброд с арахисовым маслом, пакет с покупками. Аккуратно опускает его на стол. – Ты что, до сих пор не научилась? – говорит она Ренни. – Вот же они. Там, куда ты их положила. И она крепко сжимает дрожащие руки бабушки в своих.