– Купи мне сигарет, – говорит Лора. – Там, в баре, «Бенсон энд Хеджес». Наверное, нужно отвезти ее домой. – Марсдон! – говорит Элва. – Когда-нибудь я прибью мальчишку. – Что? Ты слышала, что она сказала?! – восклицает Лора. – Это он начал, – говорит старушка. Она перестала плакать и открыла глаза. – Я сама слышала. Он обозвал министра юстиции. Зачем он это сделал? – Черт, – говорит Лора. – Он считает, что все должны умереть за революцию. Его революцию, разумеется. И он готов почти на все ради этого. Когда он снимет свои идиотские сапоги, готова спорить, он даже спит в них! Он как из Штатов вернулся, решил, что теперь он прямо Дар Божий. Он там в армии служил, вот крыша и поехала. Если Принца выберут, то министром юстиции станет он. Черт, ты представляешь себе? – Мне уже лучше, – говорит Элва. Она берет из стакана кубик льда и кидает в рот. – У нее еще идет кровь, – замечает Ренни, но старушка уже встала и пошла прочь, уверенно, как будто ничего не случилось. – Разве ты не пойдешь за ней? Лора пожимает плечами. – А ты думаешь, она мне позволит? – говорит она. – Здесь человеку в почтенном возрасте никто не может слово поперек сказать. – А ей есть куда идти? О ней кто-то позаботится? – У нее есть дочери. И внуки. Хотя она не то чтобы нуждается в заботе. Сама целыми днями носы им вытирает. Здесь вся жизнь на таких бабках держится. Из отеля выходит девушка и уносит тазик. Теперь, когда не видно крови, Ренни чувствует себя лучше. Посетители снова расселись за столики, голоса стали тише, солнце в бухте все так же сияет. Лора уже получила свои сигареты; она закуривает и выпускает струю дыма через ноздри, словно длинный серый выдох. – Это все Марсдон затеял, чтобы Принц пошел на выборы, – говорит она. – Самому бы ему и в голову не пришло. Марсдон и в боги пошел бы избираться, если б мог, – только кто за него проголосует? Его никто не любит, а Принца любят все, так что ему пришлось уговорить парня участвовать в выборах вместо себя. А наивный мальчик считает, что и солнце сияет, потому что Марсдон пернул, и никто не может его разубедить. Ничего не поделаешь! – Как считаете, он победит? – Господи, только не это, – говорит Лора. – Надеюсь, он проиграет. И с таким треском, что больше никогда не отважится повторить. Тогда, возможно, нам удастся вернуться к более-менее нормальной жизни. * * * Ренни плетется вверх по дороге к дому Пола. Куда еще она может здесь пойти? Пол мог бы и сказать ей, когда вернется, но вряд ли она может требовать от него какого-то отчета. Она для него всего лишь гостья. Случайный посетитель. Тень на дорогу не падает, и асфальт чуть не плавится на солнце. В это время дня на верандах никого, и все же Ренни кажется, что за ней наблюдают. На полпути ее вдруг окружает стайка девочек-школьниц, их около дюжины, они разного роста, но на всех плотные черные юбки и белые рубашки с длинными рукавами, в волосах белые ленты, и почти все босиком. Ничего не говоря и не объясняя, две девочки берут ее за руки, с обеих сторон. Остальные смеются и кружатся вокруг нее, разглядывая ее платье, сандалии, сумочку, прическу. – Ты живешь где-то рядом? – спрашивает Ренни одну из них, ту, которая держит ее за правую руку. Девчушке лет шесть, и, когда Ренни обратилась прямо к ней, она застеснялась; но руку не отпускает. – У тебя есть доллар? – спрашивает та, что слева. Но девочка постарше одергивает ее. – Не приставай! – Вы что, родственницы? – спрашивает Ренни. И одна из девочек пускается объяснять: вот это сестры, это кузины, а эти кузины, только не их, а вот этих. – У них один папа, но другая мама… Когда они доходят до ворот у дома Пола, девочки как по команде отпускают ее руки: значит, они прекрасно знают, что она живет здесь. Они смотрят, как она поднимается по ступеням, и хихикают. У Ренни нет ключа, но дверь не заперта. До недавнего времени, рассказывал Пол, не надо было запирать дверь, и он так привык. Ренни идет и ложится в гамак, покачивается, убивая время. Примерно через полчаса является невысокая мулатка в зеленом платье с огромными желтыми бабочками. Она кивает Ренни, не удостаивая ее другими знаками внимания. Она протирает стол, моет посуду, вытирает досуха и убирает в шкаф. Потом идет в спальню и снимает белье, несет его в сад и там стирает, вручную, в большом красном пластиковом корыте, набрав воду из цистерны с водой и открыв маленький кран. Она полощет белье и развешивает на веревке. Потом снова исчезает в спальне. «Чтобы застелить постель», – думает Ренни. Она все качается в гамаке и смотрит. Наверное, ей стоило притвориться, что она занята чем-то важным, но чем, и ей ужасно неловко – она почти физически ощущает, каково это, прибираться после еды и секса других людей. Она чувствует себя лишней, одновременно невидимой и выставленной на обозрение: как предмет настолько обыденный, что никто на него и не смотрит. Женщина выходит из спальни, держа в руках розовые трусики Ренни, еще с вечера. Видимо, собралась постирать и их. – Я сама, – говорит Ренни. Та кидает на нее косой взгляд, полный презрения, кладет трусики на кухонную панель, снова кивает и уходит в сторону дороги. Ренни поднимается, запирает дверь и смешивает себе коктейль. Потом ложится на кровать, под сетку, она лишь немного вздремнет. Кто-то касается ее шеи. Пол. Безликий незнакомец. * * * Идет дождь; капли стучат по жестяной крыше крохотными молоточками. Огромные листья за окном колышутся на ветру, шелестят, словно по полу волочат тяжелую ткань. Там, снаружи, кто-то беснуется. Ренни ненасытна и немного печальна, словно это последний раз. Все больше и больше пустота дома напоминает ей вокзал. Зал ожидания, в котором прощаются. Пол слишком нежен, и это нежность мужчины, который завтра уходит на войну. И ждет этого с нетерпением. «Жди меня» – вот самые подходящие слова, и он их произносит; но у него в мыслях нет, что это должно относиться и к нему. Она не знает, куда он едет. Он крепко хранит тайну. – Будь я благороден, – произносит Пол, – я бы велел тебе сесть на первый катер на Сент-Антуан, там – на ближайший рейс на Барбадос и вернуться домой. Ренни поцеловала его за ухом. Кожа у него там сухая, соленая, волосы серебрятся. – И почему же? – спрашивает она. – Так будет безопаснее, – говорит Пол. – Для кого – для тебя или меня? – спрашивает Ренни. Она думает, он говорит об их отношениях. Что это своего рода признание. Это ее окрыляет. – Для тебя, – говорит он. – Ты слишком проникаешься всем этим, а это плохо. Ренни застывает. «Глубокое проникновение» – приходит ей в голову. Он улыбается ей, смотрит на нее своими ярко-голубыми глазами, и она думает: «Можно ли вообще верить хоть одному его слову?» – Улетай, голубка, – говорит он ей, так нежно. – Я не хочу возвращаться, – говорит она. – Прошу тебя. – Ты что, хочешь от меня избавиться? – спрашивает она. – Нет, – отвечает Пол. – Может, я просто говорю глупости. Может, я хочу хотя бы раз поступить по-хорошему. Ренни чувствует, что способна сама сделать выбор, она не нуждается в чьих-то решениях. В любом случае она не желает быть «поступком» Пола. Ни хорошим, ни плохим. Она представляет свое возвращение. Тряска в самолете до Барбадоса, ожидание в душном аэропорту в компании секретарш, только что прилетевших или ожидающих пересадки, одиноких, полных надежд и смутных ожиданий; затем лайнер и снова аэропорт, стерильный, идеально прямоугольный. Снаружи будет холодно, серо, ветер будет пахнуть бензином. Люди в городе, закутанные в теплые куртки, будут торопливо бежать по тротуарам, опустив головы, и лица их будут не округлыми и открытыми, как у нормальных людей, но узкими и бледными, скособоченными, как крысиные мордочки. И никто не смотрит другому в глаза. Что она там забыла? * * * Джейк приехал, чтобы забрать свои костюмы, свои книги и картины. Внизу стояла машина его новой пассии, его собственная была в ремонте. Он не сказал, находится ли в машине сама пассия, а Ренни не спрашивала. «Пассия» – это был новый термин. Ее он никогда не называл пассией. Он сделал несколько ходок, вверх-вниз по лестнице, снова вверх, а Ренни сидела на кухне и пила кофе. С крючков над плитой исчезло несколько кастрюль-сковородок, на их месте виднелись идеально круглые бледно-желтые нимбы, воспоминание о былом жире. Теперь ей придется самой думать, что есть. Раньше всегда решал Джейк – даже когда была ее очередь готовить, решал он. Он тащил домой все подряд – кости, старые сморщенные сосиски в мучнистой оболочке, ужасные вонючие сыры – и настаивал, чтобы она попробовала. «Жизнь – это импровизация, – говорил он. – Испытывай себя на прочность». Прочность Ренни износилась, больше не осталось ни капли. Уж для Джейка точно, вот он, стоит в дверях с глупым видом, держит в руках синий носок и спрашивает ее: ты не видела второй? Домашние привычки еще не утратили над ними власть, они висели пылью в солнечных лучах, долгим послевкусием. Ренни ответила, что нет, но пусть поищет в ванной, за корзиной для грязного. Он вышел из кухни, и она услышала, как он там копается. Надо было ей куда-нибудь уйти на это время, не оставаться дома, как-то по-другому это устроить. Она старается не думать про его пассию, у нее нет никакого права ревновать. Ренни не знает, как выглядит эта женщина. Для нее это лишь тело без головы, в черном пеньюаре, а может без. Как и для Джейка, возможно. «Что такое женщина? – спросил он однажды. – Голова с вагиной в придачу или, наоборот, вагина с головой? Зависит от того, с какого конца приступаешь». Между ними был уговор, что это просто шутки. Новая пассия простиралась перед ней, словно будущее, некое пространство, пустота, куда теперь Джейк бросается стремглав ночь за ночью, как бросался в нее, каждый раз отчаянно и без остатка, словно с утеса в бездну. Вот почему она чувствовала тоску. «Интересно, – думала Ренни, – каково это, уметь вот так нырять в другого, в чужое тело, в эту тьму. Женщины так не могут. Напротив, это в них вторгается тьма». Ренни никак не могла понять, что общего между желанием и безрассудством самого акта, она тоже испытывала безрассудное желание – и вот финалом ее освещенная солнцем, застывшая в одной позе фигура за кухонным столом. Джейк снова в дверях. Ренни не хочет на него смотреть. Она знает, что там увидит, – то же самое, что он видит в ней. Несчастье, и куда более огромное, чем они могли себе вообразить. Но какое может быть несчастье, ведь это понятие было вне пределов их договоренностей? Никаких привязанностей, никаких клятв, так они решили. Что же в таком случае было счастьем? Ренни думает, рассказать ли ему про мужчину с веревкой. Думает не без задней мысли, пусть помучается от угрызений совести, только поэтому она и стала бы рассказывать. Что с ним будет, когда он представит, как одна из его любимых эротических фантазий разгуливает на свободе, рычит и прыгает на четвереньках? «Я знаю грань между игрой и реальностью, – говорил он, – между желанием и потребностью». Просто она все не так понимала. Ренни ничего не сказала; она не встала и не бросилась ему на шею, не пожала ему руку. Она не хотела жалости, поэтому ничего не сделала. Сидела, вцепившись обеими руками в чашку, словно в розетку, источник своей жизненной энергии, и не могла двинуться с места. Это и называется «напоказ», это и есть горе? Что с ними стало – просто два неживых тела! Но что поделать, если нет ни желания, ни потребности, которые она вроде как должна чувствовать, что тут поделать? Ренни сжала руки вместе, чтобы не трепыхались. Она вспомнила свою бабушку, руки вот так сцеплены, голова склонилась над правильной, безрадостной индейкой, слова благословения. – Будь здорова, – сказал Джейк, но в том-то и была проблема. Он не мог принять, что она нездорова. А какой кайф играть в эти игры с ходячим инвалидом. Никакого, да и нечестно это.