Когда Ренни в очередной раз возвращается от бара, то видит, что по каменным ступеням поднимаются две немки. С подолов их платьев течет вода, волосы растрепаны и свисают беспорядочными прядями. Чемоданы они, похоже, где-то оставили. Одна поддерживает свою подругу, та хромает и мерно стонет от боли. Обе в слезах, но, войдя на террасу и оказавшись в кольце любопытных лиц, стараются взять себя в руки. Кто-то предлагает свой стул. – Что за?.. – произносит Ренни, ни к кому не обращаясь. Все присутствующие как один уставились на ступню одной из женщин – с розовым маникюром, уплотненную, словно чем-то набитую. Вторая женщина держит ступню подруги на весу, словно трофей. – Она наступила на морского ежа, – сообщила Лора. Оказывается, она вернулась. – Вечно одно и то же, надо же смотреть, куда идешь! Сначала побаливает, да, но вообще не страшно. Пострадавшая сидит на стуле с закрытыми глазами; нога торчит, как палка. Вскоре из дверей, ведущих на кухню, появляется Элва; коробки при ней нет, она в фартуке в красно-белую клетку, в руках у нее нарезанный лайм и свеча. Она опускается возле больной ноги на колени, пододвигает ее поудобнее, разглядывает пальцы. Затем начинает втирать в ступню лайм. Немка закричала. – Сиди спокойно, – говорит Элла. – Пустяки. Завтра все пройдет. – Вы могли бы не вынимать иглы? – спрашивает вторая женщина. Она нервничает, почти в панике – все происходит вразрез с планом. – Они ломаться, а в них яд, – говорит Элва. – Спички есть? Всем очевидно, кто сейчас управляет ситуацией. Кто-то из зевак подает коробок, и Элва зажигает свечу. Потом наклоняет, горячий воск капает ей на пальцы, и Элва начинает его втирать. – Хорошо бы вы пописать ей на ноги, – говорит она второй немке. – Когда такое случается, мальчик писать на ногу девочке или наоборот. Это снимать боль. Пострадавшая открывает глаза и смотрит на Элву. Ренни знаком этот взгляд – так смотрит только иностранец, с надеждой, с отчаянной уверенностью в том, что это просто недоразумение из-за перевода и на самом деле сказано не то, что ты услышал. Несколько человек смеются, но Элва серьезна. Она берется за вторую, здоровую ногу и начинает вдавливать в ступню большие пальцы. Немка издает возглас удивления и оглядывается, словно просит помощи: ее права нарушены, это не та нога! У нее на лице холодное, брезгливое выражение герцогини, приехавшей с визитом в дикую страну, которая знает, что не должна открыто демонстрировать свое осуждение местных обычаев, какими бы мучительными и отвратными они ни казались. Элва массирует сильнее. Она излучает самодовольство – у нее есть публика, она прямо вошла в раж. – У тебя вены застойные, – говорит она. – Я их раскрою, и кровь выведет яд. – Я бы близко ее не подпустила, – говорит Лора. – У нее не пальцы, а кувалды. Стоит ей взглянуть на тебя, и все, спина, считай, убита. Она утверждает, что может вылечить практически все, но я лучше похвораю, спасибочки. Раздается отчетливый треск; сухожилия, думает Ренни. На лице немки гримаса боли, глаза чуть не лезут из орбит, но она ни за что не вскрикнет, не застонет, она намерена до конца соблюдать достоинство. – Слышишь, как запели твои вены? – говорит Элва. – Наконец по ним пошел воздух. Чувствуешь, как тебе стало легче? – Номеров нет, – говорит Лора Ренни. – Все забито, выборы же. – Может, позвонить в другие отели? – говорит Ренни, все еще не сводя глаз с Элвы. – Позвонить? В какие отели? – Лору разбирает смех. – Что, других отелей здесь нет? – Когда-то были – но они закрылись. Есть один для местных, но я бы туда не совалась. Одинокую девушку могут неправильно понять. Я попробую для тебя что-нибудь устроить. – В моих руках дар, – приговаривает Элва. – Да-да, он достаться мне от бабки, она передать мне его, когда я девочкой была. Как наследство. Ты чувствуешь сгусток? Немка кивает. Она все еще кривится от боли, но уже меньше. – Мама ударить тебя когда-то давно, – продолжает Элва. – Ты маленькая тогда, не помнишь. Кровь опуститься, образоваться сгусток. Надо его убрать, иначе яд вызвать рак. – Она снова массирует обоими пальцами. – Боль – это твоя молодость, она вернется. – Старая уловка, – говорит ей Лора. – Только попадись ей в лапы турист, и она радуется, как свинья навозу. Даже если они ей не верят, им приходится делать вид. Здесь все равно нет врачей, так что выбор у них невелик; если вывихнешь лодыжку – тебе к ней, больше не к кому. – Пожалуй, этого достаточно, – произносит подруга больной, которая порхает вокруг, словно беспокойная мамаша. Элва бросает на нее презрительный взгляд. – Я говорить, когда закончить. – В ноге раздается треск, в руках Элвы она пластична, как пластилин. – Ну вот, – говорит она, опускаясь на корточки. – Теперь иди. Немка осторожно опускает обе ноги на землю. И встает. – Боль ушла, – говорит Элва, оглядывая круг зевак. Немка улыбается. – Это поразительно! – говорит она. Видя это, Ренни тоже хочет вытянуть ногу, хотя у нее ничего не болит, а будет, наоборот, больно. Ей хочется узнать, каково это, ей и самой хочется оказаться в чьих-нибудь волшебных руках. И излечиться, чудесным образом, от всего, чего угодно. * * * Пол стоит в дверях кухни и просто смотрит; Ренни видит его, но рукой не машет. Он все равно подходит. – Ну, все прекрасно? – говорит он Ренни. – Лора сказала, вам негде ночевать. Можете остановиться у меня, если желаете. – На яхте? – с сомнением спрашивает Ренни. Могла бы сначала и спасибо сказать. – У меня есть и дом, – говорит Пол улыбаясь. – Две комнаты. Две кровати. Ренни не уверена, что именно он предлагает, но, похоже, ничего такого. Пожалуй, она еще верит в «номинальную стоимость» сказанного. – Что ж, если только это правда удобно, – отвечает она. – А что такого? – говорит он. Они возвращаются через сад. Там множество деревьев, все в цвету, разросшиеся – лаймы, лимоны и другие, чудные раскрытые красно-оранжевые скорлупы, обнажающие белое чрево с тремя гигантскими черными семенами, подобными глазам насекомого. Здесь растет много такого, чьих имен Ренни не ведает. Сад упирается в каменную стену высотой метра в два. Пол перебрасывает ее сумку с камерой наверх, вторую тоже, подтягивается сам, потом наклоняется к ней. Она хватается за его руки; она представления не имеет, куда они лезут. * * * Ренни с Дэниелом сидели в его машине, весьма необычное для них занятие. Был поздний вечер, тоже необычное обстоятельство, и лил дождь, что было как раз типично. Кажется, когда они встречались, всегда шел дождь. Они поужинали – не пообедали, именно поужинали. Ренни было интересно, способен ли Дэниел на несвойственный ему поступок. – Ну что, рискнем? – сказала она. – Немного безумных рукопожатий? Или подрыгаемся прямо на коробке передач? – Я знаю, что не могу предложить тебе многого, – ответил он. Он выглядит таким несчастным, она чувствует, что должна проявить сочувствие, утешить его, сказать, что все хорошо. Но она говорит: – Вот именно. Не можешь. Дэниел посмотрел на свои часы, затем на дождь за окном. Мимо проезжали машины, но прохожих не было. Он взял Ренни за плечи и нежно поцеловал в губы. Потом провел по губам кончиками пальцев. – Как ты мне нравишься, – сказал он. – Дерзкие речи тебя погубят, – сказала Ренни; не могла удержаться. – Я знаю, что не умею красиво говорить, – сказал Дэниел. Ренни понимает, что не в силах вынести столько откровенности сразу. Он снова целует ее, на этот раз с гораздо большей страстью. Ренни прижимает лицо к его шее, к воротнику рубашки. От него пахнет прачечной. Риска никакого. Вряд ли он может раздеться и раздеть ее в машине на обочине улицы с двусторонним движением. А ей бы хотелось, ей так хотелось лежать с ним рядом и прикасаться к нему, и чтобы он к ней прикасался; на какой-то миг она поверила в это, в прикосновение руки, которая может изменить ее, изменить все, поверила в чудо. Она хотела увидеть, как он лежит с закрытыми глазами, хотела видеть его, но оставаться невидимой, хотела, чтобы ей доверяли. Она хотела заниматься с ним любовью, очень медленно, чтобы это длилось долго-предолго, хотела поймать момент перед экстазом, беспомощность, растянутую во времени, хотела открыть его. Между ее желанием и реальным положением дел была такая бездна, что она просто не могла этого вынести. Ренни отстранилась. – Поехали домой, – сказала она. – Ты же знаешь – не то что я этого не хочу. Его лицо в этот момент было как у потерявшегося ребенка, он был так неотразим, просто больно делалось, и Ренни почувствовала себя стервой. Он не имел права так с ней обращаться, отдавать себя на ее милость. Она не Господь Бог и не обязана «все понимать», и это прекрасно, потому что она с каждым мигом понимает в происходящем все меньше и меньше и скоро вообще потеряет всякую нить. Ренни нравилось называть вещи своими именами, а имени этого не было и быть не могло. – И что ты делаешь потом, приезжаешь домой и дрочишь? Или приезжаешь и сразу лезешь в список дел на неделю? Только не говори, что у тебя его нет. Знаю, что есть. Что еще тебе делать в свободное время? Он ласково приобнял ее рукой за шею. – Ну что ты хочешь? – спросил он. – Если ты действительно этого хочешь, мы поедем в какой-нибудь отель. У меня есть час, и это все. И что потом? Это и впрямь будет любовь? Ты этого хочешь? – Нет, – сказала Ренни. Как всегда, она хотела именно того, чего было катастрофически мало.