Его чертовы кошки тут же явились и начали тереться о мои ноги, наверное, почуяли, может, я была для них как свежий стейк или рыба. То же самое было, когда у меня начались месячные и я начала пользоваться тампаксом, так они вытаскивали тампоны из мусора и таскали их по дому, так что ниточки торчали из пасти. В первый раз Боб ужасно обрадовался: думал, они наконец-то стали ловить мышей. А когда понял, что это, чуть не лопнул от злости. Я пнула одну из тварей, чтобы отстала, а он говорит: «А ну кончай». Я не обращаю внимания и начинаю открывать банку с супом «Кэмпбелл», курица с лапшой, но чувствую, что он смотрит на меня, и вдруг ни с того ни с сего на меня нападает такой же жуткий страх, как в детстве. Он резко встал, схватил меня за руку и сильно толкнул; он давно перестал размахивать ремнем, уже годами не распускал руки, так что я совсем не ожидала. Я врезалась спиной в холодильник, и миска, что всегда стояла на нем, грохнулась на пол. Мать туда старые лампочки складывала, у нее была идея раскрашивать их и мастерить елочные украшения на продажу, но до дела так и не дошло, повторилась та же история, что со всеми другими «идеями». В общем, лампочки разбились, миска тоже. Я думала, он мне врежет, но он не стал. Только скалился на меня своими гнусными серыми зубами с огромными дуплами и черной каймой вдоль десен. Что я терпеть не могу, так это запущенные зубы. И вдруг он схватил меня второй рукой за одну грудь. И говорит: «Твоей матери не будет дома до шести». И лыбится. Я дико испугалась, ведь он все равно был гораздо сильнее меня. Я хотела заорать, но в наших местах люди постоянно кричали, и соседи давно научились не лезть не в свое дело. Я пошарила за спиной и нащупала на столе открывалку, знаешь, такую с зубцом? И засадила ее в него изо всех сил, одновременно наподдав коленом прямо по яйцам. Так что кричать пришлось не мне. Он рухнул на пол, прямо на осколки и миски с кошачьей едой, я услышала звук бьющейся посуды уже на бегу, я удирала со всех ног, и мне было похрен, убила я его или нет. Я позвонила матери назавтра и сказала, что домой не вернусь. Она была в ярости, но не на него – на меня. Дело не в том, что она мне не поверила, она поверила, в том-то вся и штука. Ты сама напросилась, вертишь задницей направо и налево, странно, что другие мужики в городе в очередь не выстроились. Потом я думала, наверное, зря ей рассказала. Не так много ей выпало в жизни, и он – далеко не сокровище, но, по крайней мере, он был при ней. Ты не поверишь, но она небось думала, что я хочу увести его. Она хотела, чтобы я извинилась за то, что воткнула в него консервный нож, но я об этом не жалела. * * * Ренни становится все труднее и труднее преодолевать зыбкую грань между сном и пробуждением. Сейчас она висит почти под потолком, в углу белого помещения, рядом с кондиционером, который издает непрерывный гул. Она видит все ясно и четко, как сквозь стекло: собственное тело на столе покрыто зеленой тканью, вокруг снуют какие-то фигуры в масках, процедура, операция, представление в самом разгаре; и не пустяковое: им нужно ее сердце, оно там, внутри, учащенно бьется, словно кулак, который сжимается-разжимается вокруг сгустка крови. Возможно, они спасают ей жизнь, но кто знает, чем они на самом деле заняты, она им не доверяет, она хочет вернуться в свое тело, но не может спуститься. Она выбирается из серых пут москитной сетки, как из норы. В глазах песок, свет режет, сбивает с толку. Еще совсем рано. Она идет в душ, немного приходит в себя, потом одевается. Привычные действия успокаивают. Коробка под кроватью ужасно ее нервирует. Она не хочет выпускать ее из виду, но не тащить же ее с собой на завтрак. Она закрывает свой номер в уверенности, что, как только она уйдет, ящик распахнется и оттуда вылезет какая-то дрянь. В течение всего завтрака – сегодня дают водянистый омлет – она не перестает волноваться. Можно уехать отсюда, оставив коробку в номере, и попробовать улететь ближайшим рейсом, но это слишком рискованно. Англичанка прошмыгнет сюда, не успеет Ренни спуститься по лестнице, в этом нет сомнений – слишком уж смахивает на осведомительницу. Уж она постарается, чтобы Ренни арестовали еще в аэропорту. Единственный выход – доставить ящик Элве как можно быстрее и забыть о нем. После завтрака она идет в магазинчик через дорогу и покупает моток скотча. В номере она накрепко обматывает коробку скотчем, чтобы она выглядела так же, как при получении. Если будет похоже, что коробка не вскрыта, Ренни может сказать, что ничего не знала. Она просит принести чай с печеньем в номер и засекает время, поглядывая на часы. Потом она выходит к стойке и говорит англичанке, что сегодня заночует на Сент-Агате, но пусть номер оставят за ней. – Платить все равно придется, даже если будете отсутствовать, – отвечает та. Ренни говорит, что она в курсе. Она думает, не пожаловаться ли на еду, но решает, что не стоит. Англичанка только этого и ждет, стоит, постукивая карандашом по стойке, в нетерпении. Ренни не по себе от ее колючих глаз. Она выволакивает коробку из комнаты, оставляет у стойки. Потом возвращается в номер за остальными сумками и забирает из сейфа фотоаппарат; но паспорт оставляет, здесь надежнее. Потом она спускается на улицу, чтобы поймать такси. Машин не видно, но стоит мальчишка с тележкой. На вид ему лет восемь, хотя, скорее всего, он старше. Недолго думая, Ренни нанимает его. Она посылает его наверх за коробкой – сама она больше не желает к ней прикасаться без надобности. Мальчик застенчив, не болтает. Он грузит в тележку все ее вещи, даже сумочку, и устремляется вперед, босиком по выщербленной дороге, почти бегом. Сначала Ренни подумала, он так мчится, потому что задумал умыкнуть ее вещи. Она спешит, чтобы не отстать, сразу вспотев и чувствуя себя нелепо. Но потом замечает, какие тонкие у него ручки, и понимает, что он – как рикши, которым приходится быстро нестись, чтобы удержать равновесие. Он ведет ее задами, между двух обшарпанных деревянных строений, по узкой дороге, изрытой колеями и чересчур грязной для машин, заваленной по обочинам пустыми картонными коробками. Они пробегают мимо домика, вокруг которого суетится выводок цыплят, потом мимо склада, доверху набитого мешками, и выходят к причалу. Мальчик, который оглянулся на нее лишь раз, выруливает на верхний уровень и направляется к кораблю, видимо, к самому дальнему. Ренни кажется, что она должна добежать до места одновременно с ним, – даже если он честный малый, другие могут быть похитрее, вон уже целая компания малолеток увязалась за тележкой, они выкрикивают не понятные ей слова и улыбаются, глядя, как она бежит сзади, уже пыхтя, с хлопающей, как крылья, шляпой, за собственной сумочкой, которая уносится от нее по причалу мимо штабелей из деревянных клетей, накрытых брезентом грузовиков, горок фруктов и неизвестных ей овощей, просто гниющих под солнцем. Мальчик останавливается у корабля и ждет ее с неопределенной улыбкой на лице, другие мальчишки встают в кружок, оставив место для нее. Он что, потешается над ней? – Сколько? – спрашивает она. – Сколько дадите, – отвечает он. Ренни платит ему слишком много, она понимает это по его улыбке и гоготу мальчишек, которые радуются и паясничают. Они хотят перегрузить ее вещи на корабль, пытаются схватить ее сумочку, сумку с фотоаппаратом, но она прогоняет их, хватит с нее. Она складывает вещи вместе и садится сверху, как несушка. Теперь уже никак невозможно оставить пожитки и пойти узнать стоимость билета и время отправления, а мальчишки с тележкой уже и след простыл. Она поняла, почему он так быстро бежал: хочет успеть совершить как можно больше ходок до отплытия корабля. Ренни отдышалась. Никто на нее не смотрит, значит, она не вызвала подозрений. Она помнит, как Джейка несколько раз останавливали за превышение скорости, а в бардачке у него лежала травка. «Веди себя естественно», – быстро бросал он ей, прежде чем опустить стекло. Ренни задумалась об этом. Естественным с ее точки зрения было бы выскочить из машины и броситься на всех парах куда глаза глядят, лишь бы подальше. Но она сидела на месте, ничего не говоря, что было вполне приемлемо, хотя ей казалось, что чувство вины ореолом осеняет ее. Как и сейчас. Она решает изображать журналистку, и ради наблюдающих, и ради самой себя. Если она постарается сделать вид, поснимает тут и там, будет делать записи, то, может, и сама в это поверит. Это как корчить рожицы. Мать любила повторять: «Если не прекратишь, лицо таким и останется». «Так вот что случилось с тобой?» – спросила однажды Ренни, ей было уже тринадцать – возраст «выступлений», как называла его мать. Правда, Ренни спросила шепотом. Она осматривается в поисках подходящего объекта, достает фотоаппарат и возится с объективом. Вот, например, этот кораблик, привязанный к причалу канатами толщиной с запястье взрослого, со специальными узлами. Когда-то он был выкрашен в черный, но теперь весь рябой, с ржавыми пятнами там, где непогода постаралась. На носу полустершееся название: «Память». У Ренни возникают такие же мысли, как при виде самолета, на котором она прилетела: «Он вообще поплывет?» Но, очевидно, посудина совершает рейс дважды в день к синеватому сгущению вдалеке и обратно. Не стали бы люди на нем плавать, будь оно небезопасно. На палубе хаотично валяются рюкзаки, чемоданы и тюки. Несколько мужчин перебрасывают картонные коробки на борт и дальше отправляют в трюм или запихивают под скамьи вдоль борта. Ренни фотографирует их, против солнца, ловя кадр, чтобы коробка была в воздухе, а руки кидающего и ловящего словно обрамляли ее. Она надеется, что снимки получатся выразительными, но знает, что обычно, когда она старается снять что-то эдакое, ничего не выходит. Перебор, как говорит Джейк. На Сент-Агате она будет снимать рестораны, если они там есть, и пожилых женщин, сидящих на солнце за чисткой омаров или чего бы то ни было. Она знает, что женщины там обнаружатся непременно, а вот насчет омаров не так уверена. Кто-то кладет руку ей на плечо, и Ренни вся сжимается. За ней следили, они все знают и все видели. Потом она слышит голос: – Приветик! Это Лора. Сегодня она в вишневом саронге с синими орхидеями и сияет улыбкой, словно они как раз договаривались о встрече. Ренни поднимается. – Я думала, вы на Сент-Агате, – говорит она. Еще чуть-чуть, и она разозлится не на шутку. – Ну да, пришлось тут задержаться, – отвечает Лора. Она оглядывает все, смотрит вниз и сразу замечает коробку, но виду не подает. – Я пропустила корабль. Впрочем, Элве стало лучше. Обе знают, что это ложь. Но что теперь делать Ренни? Лишние вопросы могут завести ее туда, куда ей вовсе не хочется. И Лора ни в коем случае не должна догадаться, что Ренни знает, что находится в коробке, знает, что ее использовали. Чем меньше она выдаст, тем лучше. Когда люди играют с оружием, рано или поздно оно выстрелит, и чем дальше она уберется к этому моменту, тем лучше. Теперь Лора осматривает причал, подмечая, кто и где. – Вижу, посылку Элвы ты получила. – Да, все в порядке, – говорит Ренни – этак естественно, по-дружески. – Наверное, можно теперь отправить ее в грузовое отделение? – Держи ее при себе, – говорит Лора. – Тут вещи пропадают бесследно. Да и Элва всегда приходит за своим барахлом, она будет недовольна, если придется ждать, пока все разгрузят, – ненавидит подолгу выстаивать на солнце. Лора не предложила передать ей коробку. Но она велит перенести ее на борт и положить под деревянную скамью, идущую вдоль борта – под сиденье Ренни. – Садись с наветренной стороны, снаружи, – говорит Лора. – Тогда не промокнешь, да и воняет куда меньше. – И продолжает: – Никогда не забирайся в кабину – задохнешься к чертям. Если повезет, сегодня поплывем на парусах. – А где платить? – спрашивает Ренни. – Прямо на борту собирают, – говорит Лора. И снова поворачивается к причалу. Безо всякого сигнала люди начинают карабкаться на корабль. Они ждут, когда волна подтолкнет его поближе, и перепрыгивают на борт, а внизу плещется вода, вымывая из-под причала водоросли, словно пряди жестких волос. Подходит очередь Ренни, и какой-то мужчина без слов хватает ее сумочку, потом ее саму за локоть и втаскивает на корабль. Палуба битком набита, пассажиры в основном мулаты или чернокожие. Они сидят на скамейках, на клетях, на мешках, накрытых парусиной, – повсюду. Ренни сразу вспоминаются истории про корабли, которые переворачиваются от перегруза. Вот появляются две немки из отеля, ищут, где бы присесть. Пара супругов-пенсионеров тоже поднимаются на борт, все в тех же широких шортах, но садиться не хотят. Они сразу уставились в небо. – Здесь всегда такая толпа? – спрашивает Ренни. – Нет, сегодня аншлаг, – говорит Лора. – Они едут голосовать. Завтра же выборы. Мужчины устраиваются поудобнее, рядом с головой Ренни мельтешат ноги, ступни. На борт затаскивают канаты. Затем из трюма появился полный розоволицый мужчина в белой шляпе и темно-синем пиджаке, и трюм закрывают, натягивая сверху брезент; он пробирается в толпе, переступая через ноги, через тела, собирая плату. Никто не отдавал приказы, в том числе и толстяк, но откуда ни возьмись явилось человек десять и стали отвязывать канаты. На краю причала собрался народ, все орут… Но вот полоска воды между кораблем и берегом увеличивается, затем щель превращается в провал. Позади кучки людей на пристани медленно появляется темно-розовая машина. Она останавливается, оттуда выходит мужчина, за ним второй; зеркальные очки обоих смотрят на корабль. Лора наклоняется, чтобы почесать щиколотку. – Проклятые блохи! Тут включается двигатель, и кабина мгновенно наполняется дымом. – Вот видишь! * * * Сент-Агата возникает из пены морской или из неба, медленно поднимаясь или погружаясь, сначала лишь как неясный сгусток, затем все яснее, гряда узких вертикальных скал с плоской верхушкой, поросшей кустарником на фоне роскошных глянцевых волн. С виду – кусок пустыни, в отличие от Сент-Антуана, который на расстоянии выглядит как ярко-зеленый оазис, а его силуэт – как ряд закругленных конусов. Квинстаун издали – ослепительная белизна. «Тот смутный удлиненный объект на холме, должно быть, Форт Индастри», – думает Ренни. Отсюда весь остров похож на открытку. Двигатель выключили, и корабль дрейфует вдоль берега, три паруса надулись, словно беременные, словно простыни на веревке, они все латаные, в пятнах, все их тайны как на ладони – тайны ночей, болезней, вечной нужды. Они напомнили Ренни веревки с сохнущим бельем, которые она видела из поезда – поезда, на котором она ездила из универа в Гризвольд на Рождество, ибо самолеты в Гризвольд не летают. Сушки для белья придумали не потому, что они удобнее, а потому, что индивидуальны. Она думает о вечно красных костяшках материнских рук и о ее выражении по поводу скандальных историй: «грязное белье». Нечто, что обычно не выставляют на всеобщее обозрение. У матери были красные костяшки из-за постоянной стирки, и она развешивала белье на улице даже зимой. «Пусть на солнышке проветрится», – говорила она, но ее простыни, разумеется, были безупречно чистые. Лора говорит: «Какое тихое море», – но Ренни все равно немного мутит; она думает, жаль я не взяла с собой что-нибудь, таблетку, что ли. Тех, кто сидит на противоположной стороне, периодически окатывает брызгами, когда корабль, поскрипывая, тяжело ныряет в ямку между волнами. Лора сидит рядом. Она достает из своей бордовой сумки небольшой кусок хлеба, принимается отщипывать от него кусочки и жевать. Четверо мужчин, лежащие на палубе около них, опираясь на чемоданы под парусиной, передают друг другу бутылку рома. Они уже пьяны, но пьянеют еще больше и непрестанно смеются. Бутылка пролетает рядом с головой Ренни в море, и они уже достают другую. Лора предлагает хлеб Ренни, но та отвечает: «Нет, спасибо». – Я тебе помогу, – говорит Лора. – Если начнет тошнить, ты не смотри вниз – смотри на горизонт. Почти впритык к ним держится катер, как кажется Ренни, не больше весельной лодки, с ярко-красным парусом; там двое мужчин рыбачат. Катер прыгает на волнах, все выглядит крайне ненадежно. – На этих посудинах охотятся на китов, – говорит Лора. – Да вы шутите, – удивляется Ренни. – Нет. – Лора отрывает кусочек хлеба. – У них есть смотровой, и когда они завидят кита, то забираются в такие вот лодчонки и гребут к нему, как черти. Иногда и ловят, и тогда закатывают пир на весь мир. Ренни мутит от одной мысли, что кто-то что-то ест. У их ног снова раздается взрыв смеха. Ренни вдруг видит, что один из мужчин – тот самый глухонемой, которого били на улице. На лбу у него порез, но в остальном он не особенно отличается от своих товарищей, тоже пьян в стельку и улыбается во весь рот, в котором уже не осталось ни одного зуба. Пожилая пара опасливо переступает через тела, прокладывая путь к корме. – Осторожно, мать, – говорит муж, поддерживая тощий веснушчатый локоть. Вокруг их ног, тонких, цыплячьих, поднимается гогот. Ренни тщательно натягивает подол платья на колени. И тут из кабины выходит Пол. Ему тоже приходится проталкиваться среди лежащих ног, перешагивать через распростертые тела. Он кивает Ренни с Лорой, но не останавливается, он идет не спеша, направляясь к корме, подныривая под реи. Ренни не видела, когда он поднялся на борт. Наверное, он сидел внутри все время, пока корабль был пришвартован. Она вдруг чувствует голод, хотя, возможно, это лишь ощущение пустоты, когда потерян центр тяжести. Впрочем, тряску, как на аттракционах, она никогда не любила. – Не откажусь от кусочка хлеба, – сказала она.