– Потолкаются, побузят, – говорит Пол. – Ничего серьезного. Но вот люди начали бросать в грузовик какие-то предметы; это фрукты, понимает Ренни, они хватают их прямо с ближайших прилавков. Вдруг смятая банка из-под пива ударяется в стену над ее головой и отскакивает. – Они целились не в вас, – говорит Пол. – Но давайте я провожу вас до отеля. Иногда дело доходит до битья стекол. Он отодвигает стол, чтобы она выбралась, и начинает энергично протискиваться сквозь толпу, против течения. Ренни подумала, что наверное сейчас не время интересоваться теннисными кортами и ресторанами. Верно, она и без того производит легкомысленное впечатление. Потом она думает, не пригласить ли его вместе пообедать в отеле, но отметает и эту идею. Еще не так поймет. * * * Оно и к лучшему, учитывая, что было на обед. Она съела сэндвич с сыром-гриль, подгоревший, и запила стаканом грейпфрутового сока из жестянки – собственно, вариантов больше не было. Съев кусок пирога с желе, она достала карту Квинстауна и углубилась в нее с нарастающим отчаянием; у нее возникло неловкое чувство, что она видела уже всё стóящее. Впрочем, с другой стороны пристани имеется риф, который «запирает» бухту; можно осмотреть его, наняв катер. На фото в брошюре смутно видны силуэты двух рыбок. Не слишком много, но, возможно, удастся сделать пару-тройку снимков. На карте видно, что путь к морю можно срезать. Ренни думает, что там дорога, но это всего лишь тропка, идущая позади отеля вдоль трубы, смахивающей на канализационную. Почва вокруг влажная, скользкая. Ренни ступает осторожно, досадуя, что подошвы ее сандалий не плоские. Берег не похож на «один из семи волшебных пляжей мира с чистейшим сверкающим на солнце песком», описанный в брошюре. Он узкий, песок здесь вперемешку с галькой и усеян ямками с застывшей нефтью цвета дегтя и липкой, как жвачка. Труба канализации уходит в море. Ренни перешагивает через нее и направляется влево. Сначала она минует перевернутую лодку под навесом, где трое мужчин потрошат рыбу, они отрезают головы и бросают тушки в красную пластиковую бадью. Внутренности валяются вокруг, словно использованные презервативы. Один из мужчин улыбнулся Ренни и поднял вверх рыбину, просунув ей пальцы через жабры. Ренни отрицательно качает головой. Она могла бы сфотографировать их и написать про свежайший морской улов и образ жизни «детей природы», но тогда ей придется купить рыбу, а она не хочет целый день таскать с собой дохлятину. – Во сколько у нас свидание? – кричит ей вслед один из них. Ренни не реагирует. Уже видны два кораблика, с навесами от солнца, более-менее в том месте, что указано на карте. Ренни направляется к ним по песку. Отойдя на приличное расстояние от рыбьих голов, она снимает сандалии и идет по плотной влажной полосе вдоль моря. Слева уже начинаются горы, они полого поднимаются позади города, одетые в зеленый камуфляж. Корабли ждут прилива. Она покупает билет у владельца ближайшего и более нового с виду – «Принцесса Анна» и садится на колючую траву в тени кустарника. Второй называется «Принцесса Маргарет». Особого ажиотажа нет: кроме нее здесь седовласая пара, с биноклями и любопытно-восторженным видом, скорее всего американцы-пенсионеры со Среднего Запада, да две молоденькие девушки, белокожие и сплошь в веснушках. На обеих футболки с надписями «ТЕБЯ ЖДУТ „ДЕВЧОНКИ“ (ОСТРОВ ТАКОЙ), СОБСТВЕННОСТЬ ОКРУЖНОЙ ТЮРЬМЫ СЕНТ-МАРТИНС». До отплытия еще полчаса. Девушки стягивают с себя майки и шорты; они в бикини. Садятся на грязный песок и начинают мазать друг другу розовые, словно ошпаренные, спины маслом для загара. «Рак кожи обеспечен», – думает Ренни. У нее самой платье без выреза, с открытыми руками – и все равно ей кажется, что уже слишком жарко. Она глядит на обманчиво бирюзовое море; да, она знает, сколько там плавает гадости, и все равно так хочется окунуться. Но после операции она ни разу не плавала. Еще не нашла подходящий купальник – так она оправдывается сама перед собой. На самом деле она боится – да, страх иррациональный, – что под водой шов вдруг разойдется, как ненадежная молния, и она вывернется наизнанку. И тогда она увидит то, что видел Дэниел, который рассматривал ее, пока она лежала на столе в отключке, словно вспоротая рыба. В каком-то смысле поэтому она в него и влюбилась: ведь он знает о ней нечто, чего не знает она сама, знает, какая она изнутри. * * * Ренни вынимает из сумочки три открытки «Церковь Святого Антония, неизвестный местный художник». Одну она отправит в Гризвольд матери. Та по-прежнему живет в Гризвольде, несмотря на то что бабушка умерла и, казалось бы, ее ничто там не держит, можно уехать, попутешествовать. Но она осталась в Гризвольде и бесконечно приводит в порядок их краснокирпичный дом, который с каждым приездом Ренни будто становится больше и кажется все более пустым и вместе с тем все более захламленным. «Куда я поеду, – говорит мать. – Слишком поздно. И потом, здесь мои друзья». Одна из не самых неприятных картин будущего посещает Ренни бессонными ночами: ее мать заболевает тяжелой продолжительной болезнью, и она возвращается в Гризвольд ухаживать за ней, на долгие годы, на всю оставшуюся жизнь. Она бы ухватилась за этот предлог, пусть состоится схватка и победит слабейший. Так уж заведено в этом городе, уж во всяком случае среди женщин. Ренни помнит, как мамин церковный кружок собирался у них в гостиной, за чаем с маленькими кексами, покрытыми шоколадной глазурью и разноцветной, похожей на яд, посыпкой, обсуждая свои и чужие болячки приглушенными голосами, переплетая жалость, восхищение и зависть. Если ты болела, то была на исключительном положении: другие женщины приносили тебе выпечку, приходили посидеть, сочувствуя и злорадствуя. Сильнее этого они любили только похороны. Ренни пишет на задней сторонке, что у нее все хорошо и она прекрасно проводит отпуск. Она не сообщила матери, что Джейк от нее ушел, – той не просто было смириться даже с тем, что он к ней переехал. Ренни скрыла бы и это, но мать обожала звонить ей рано поутру, когда, по ее мнению, все уже давно на ногах, а телефон стоял со стороны Джейка. Лучше бы у него не было привычки отвечать идиотским голосом: «Белый дом» или «Автосервис». В конце концов Ренни пришлось убеждать мать, что ей отвечает один и тот же мужской голос, а не разные. Что само по себе было приемлемо лишь условно. Больше они об этом не говорили. Об операции Ренни матери тоже не сказала. Она давным-давно перестала сообщать ей плохие новости. В детстве она скрывала порезы и ссадины, поскольку мама, казалось, относилась к этому не как к происшествиям, а как к проступкам Ренни, совершенным нарочно, чтобы усложнить ей жизнь. «А это ты зачем натворила? – говорила она, вытирая кровь полотенцем. – В следующий раз смотри, куда идешь». Она сочла бы, что операция тоже ее проступок. Рак был темой бесед в гостиной, но не на тех же правах, что сломанная нога, сердечный приступ или смерть. Рак был темой сторонней, почти неприличной, скандальной; человек сам накликал на себя эту напасть. Другие тоже так считают, хотя и дают другие объяснения. Ренни и сама так думала. «Сексуальная депривация». «Подавленный гнев». Тело, этот завистливый брат-близнец разума, мстило за преступления, которые, предположительно, тот совершил над ним. Но она не была готова к силе собственного гнева, к ощущению, что ее предал ближайший, по сути, друг. Она водила тело на плавание дважды в неделю, берегла от фастфуда и табачного дыма, заботилась о регулярной сексуальной разрядке. Доверяла ему. Почему же оно так поступило с ней? Дэниел говорил о важности отношения к проблеме. – Это до сих пор загадка, – сказал он. – Мы не знаем причин возникновения, но это помогает, по крайней мере, так считается. – Что – это? – спросила она. – Надежда, – сказал он. – Мозг неотделим от тела; эмоции запускают химические реакции и наоборот. Ну вы знаете. – Значит, если случится рецидив, я не виновата? Рак у меня в мозгу? – сказала Ренни. – Это не символ чего-то, а болезнь, – терпеливо отвечал Дэниел. – И мы пока не нашли лекарства. У нас есть набор методов, вот и все. Все ищут некий икс-фактор. Однажды его все-таки откроют, и тогда специалисты вроде меня окажутся не у дел. – Он похлопал ее по руке. – У вас все будет прекрасно. У вас вся жизнь впереди. В отличие от других. Повезло вам. Но особо лучше ей не стало. Ее выписали из больницы, она вернулась к себе, но не чувствовала себя «прекрасно». Она мечтала заболеть снова, чтобы Дэниелу пришлось с ней возиться. Она придумала себе целую программу: расписание плюс цели. Разрабатывала мышцы левой руки, поднимая ее и прижимая предплечьем к стене, сжимала шарик-спонж по двадцать раз в день. Она ходила с Джейком в кино, чтобы развеселиться, только комедии, ничего «тяжелого». Снова начала печатать, страницу зараз, вернувшись к своей статье про украшения из цепочек для заглушек, начав там, где прервалась. Заново научилась причесываться и застегивать пуговицы. Совершив каждое достижение, она думала, что Дэниел с одобрением наблюдает за ней. «Прекрасно, – сказал бы он. – Вы уже можете застегивать пуговицы? И причесываться? Отлично, и продолжайте смотреть жизнерадостные фильмы. Вы просто умница». Она отправилась на осмотр и чтобы снять швы. Надела алую блузку, чтобы показать Дэниелу, как позитивно она настроена, сидела прямо, улыбалась. Дэниел сказал, что она просто умница. И она расплакалась. Он обнял ее, как она и хотела. Ее поразило, насколько она банальна, насколько глупа, предсказуема. У нее текло из носа. Она чихнула, и ее взгляд упал на карман халата Дэниела, где, она заметила, он держал несколько дешевых ручек. Она оттолкнула его. – Простите, – сказала она. – Я не хотела. – Не извиняйтесь, – сказал он. – Вы живой человек. – Я больше не ощущаю себя человеком, – сказала она. – Я как прокаженная. У меня кошмары, мне снится, что во мне кишат белые черви и пожирают меня изнутри. Он вздохнул. – Все нормально. Это пройдет. – Хватит уверять меня, что я нормальная! – сказала она. Дэниел проверил свое расписание приемов, взглянул на часы и повел ее выпить кофе в торговую галерею на первом этаже здания, где прочел ей полноценную лекцию. У нее началась вторая часть жизни. Эта часть будет отличаться от первой, она больше не сможет воспринимать вещи как данность, но, возможно, в этом есть плюсы, потому что она будет смотреть на жизнь как на ценный дар и ценить ее еще больше. Это почти как получить второй шанс. Она должна прекратить думать, что жизнь кончена, потому что это вовсе не так. – Когда я учился, то верил, что смогу спасать людям жизнь, – сказал он. – Но теперь я так не думаю. Я даже не думаю, что могу их вылечить. В этой области медицины нельзя позволять себе такие мысли. Но во многих случаях мы можем продлевать жизнь. Ремиссия может длиться годы, даже до самого конца. – Он слегка подался вперед. – Воспринимайте свою жизнь как чистый лист. На котором вы сможете написать, что захотите. Ренни сидела за столиком напротив него, за пластиковым столиком, белым с золотистыми вкраплениями, и думала, какой бред он несет, вместе с тем восхищаясь его глазами, они имели удивительный оттенок, зелено-голубой. Откуда он этого понабрался, из «Ридерз Дайджест»? – Сколько раз вы произносили эту речь? – спросила она. – Или лист бумаги – это потому, что я журналистка? То есть, будь я зубным врачом, вы бы сказали: ваша жизнь – словно зуб с дуплом, вы можете заполнить его, чем захотите? Ренни знала, такие вещи нельзя говорить мужчине, в которого ты влюблена, этого в принципе нельзя говорить мужчинам, никому нельзя, коли на то пошло; издеваться неприлично, особенно если твой собеседник настроен серьезно. Дэниел имел полное право разозлиться на нее, но вместо этого он, казалось, был страшно удивлен. Пару секунд он смотрел на нее почти застенчиво; а потом расхохотался. Он покраснел, и Ренни тут же растаяла; ни один мужчина, которых она знала, не умел краснеть. – Похоже, вы считаете, что здорово меня поддели, – сказал он. «„Поддела“! О боже», – подумала Ренни, – «я попала во временную петлю, на дворе снова пятьдесят пятый. Он с другой планеты». – Извините меня, – сказала она. – Иногда я слишком язвительна. Но я хочу сказать, и что дальше? Допустим, у меня в запасе много времени. И что, сидеть и ждать, пока все повторится? Ведь это случится рано или поздно. Он снова посмотрел на нее с грустью, такой терпеливый, словно имел дело с капризным ребенком. – Делайте то, что хотите, – сказал он. – То, что действительно хотите. – А что бы стали делать вы? – спросила Ренни. Она сдержала порыв взять у него интервью «Если врач заболел сам». Он опустил взгляд на свои руки. – Полагаю, то же, что и сейчас. Пожалуй, это единственное, что я умею, по большому счету. Вот у вас жизнь интересная. Так впервые она поняла, что Дэниел считает ее интересной. Ренни смотрит на две другие открытки. Одну она отправит Джейку, из вежливости – надо дать ему знать, где она. Но без текста, потому что не может придумать, что бы ей хотелось ему сказать. А третью пока оставит пустой. Пустой – не значит чистой. Она для Дэниела, но Ренни решила пока не отправлять ее. Отправит позже, когда сможет честно написать: у меня все отлично. Именно это он хотел бы услышать – что все отлично, что с ней все отлично, что он не причинил никакого вреда. * * * Ренни чувствует, как на нее упала тень. – Приветик, – произносит низкий, чуть гнусавый голос, вроде бы знакомый. Эта женщина встретилась ей в отеле вчера вечером. Она садится рядом с Ренни, без приглашения, и достает из сумки пачку сигарет. Ренни убирает открытки. – Куришь? – говорит женщина. Ее пальцы, держащие сигарету, обкусаны до самых ногтей, формой словно пеньки, выглядит это довольно противно, а кожа вокруг ногтей буквально изгрызена, словно мышами, и саднит; это одновременно изумляет и отталкивает Ренни. Ей не хочется касаться этой уродливой руки, не хочется, чтобы она ее касалась. Ей неприятно видеть любые ссадины, раны – когда размыта грань между тем, что внутри, и тем, что снаружи. – Нет, спасибо, – говорит она. – Я Лора, – говорит женщина. – Никакая не Лаура и так далее. Лора Лукас. В нашей семье у всех имена на «л». Мою маму звали Леона. Когда она заговорила, первое впечатление размывается; кажется, «приветик» – единственный заученно-фальшивый прием, все прочее натуральное. Она старше, чем показалась Ренни в приглушенном свете отеля. Сегодня у нее распущенные по-хипповски волосы, сухие, как солома. Она завернута в кусок оранжевой ткани, с узлом поперек массивных грудей. Ее глаза все время бегают, словно сканируют, подмечают все детали.