– Не уверен. Норма – это тебе не погода; норма не ожидаема. Норма даже не рукотворна. Как по мне – нормы, возможно, не существует. Элизабет покосилась в его сторону: – От кого я это слышу – от человека, который признает нормой Библию? – Вовсе нет, – ответил он. – Могу без преувеличения сказать, что в Библии нет ни одного нормального события. Не исключено, что этим, в частности, и объясняется ее популярность. Кому охота верить, что жизнь такова, какой кажется? Она бросила на него пытливый взгляд: – Но ты-то веришь в библейские истории. Ты их проповедуешь. – В некоторые – верю, – уточнил он. – Главным образом в те сюжеты, где сказано, что нельзя терять надежду, нельзя поддаваться мраку. Что же касается слова «проповедовать», я бы заменил его на «повествовать». А вообще-то, какая разница, во что я верю? Я вот, например, вижу, что ты ощущаешь себя неживой, а значит, веришь, что ты мертва. Но ты не мертва. Ты жива необычайно. И от этого твое положение осложняется. – Что ты такое говоришь? – Ты сама знаешь, что я говорю. – Странный ты проповедник. – Не странный, а никудышный, – поправил он. Она заколебалась: – Хочу сделать одно признание, Уэйкли. Я прочла ваши письма. Те, которыми обменивались вы с Кальвином. Я уверена, что они не предназначались для посторонних глаз, но они были среди его личных вещей, и я их прочла. Много лет назад. Уэйкли повернулся к ней: – Кальвин их сохранил?! – Он особенно остро почувствовал, как не хватает ему старинного друга. – Не знаю, в курсе ты или нет, но на работу в Гастингсе он согласился именно из-за тебя. – Как это? – Разве не ты сказал ему, что в Коммонсе самая лучшая погода? Ты же знаешь, как Кальвин относился к погоде. Он мог бы поехать в тысячу других мест и заработать куда больше денег, но поселился здесь, в Коммонсе. «Лучшая в мире погода». По-моему, именно так ты выразился. На Уэйкли обрушилась тяжесть того легкомысленного совета. Из-за мимоходом брошенных слов Кальвин приехал в Коммонс, где нашел свою смерть. – Но погода здесь хороша не с самого утра, – объяснил он, будто по принуждению. – Сперва должен рассеяться туман. Не верю, что Кальвин рассчитывал заниматься тут греблей в лучах солнца. Солнца здесь не бывает – по крайней мере, когда гребцы выходят на воду. – А то я не знаю. – Все из-за меня, – сокрушался Уэйкли, с ужасом осознавая свою роль в безвременной кончине Кальвина. – Это моя вина. – Нет-нет, – вздохнула Элизабет. – Поводок-то купила я. Они сидели рядом, слушая, как Мадлен подпевает музыкальной заставке, доносящейся из телевизора. «Конь – это конь, конечно, да-да, ни слова не скажет он нам никогда. Но есть, да-да, и конь говорящий – конь, конечно же, настоящий, прославленный Мистер Эд!» Вздрогнув, Уэйкли вспомнил тайну, которую в тот самый день Мадлен прошептала ему на ухо в библиотеке. «Моя собака знает девятьсот восемьдесят одно слово». Уэйкли был озадачен. Мадлен – одержимый правдой ребенок; почему же она решила поделиться такой явной ложью? И что же он ей ответил? Хуже не придумаешь. «Я не верю в Бога». Элизабет на мгновение закрыла глаза и откашлялась. – У меня был брат, Уэйкли, – произнесла она, будто исповедуясь в грехе. – Он тоже умер. Уэйкли нахмурился: – Брат? Искренне сочувствую. Когда это случилось? Что произошло? – Это давняя история. Мне было десять лет. Он повесился. – Боже милостивый! У него дрогнул голос. Внезапно ему вспомнилось семейное древо Мадлен. В самом низу был изображен парень с петлей на шее. – Я и сама однажды чуть не умерла, – произнесла Элизабет. – Прыгнула в карьер с водой. А плавать не умела. Так до сих пор и не научилась. – Что?! – Брат тут же прыгнул следом. Чудом подтащил меня к берегу. – Понятно. – Уэйкли начал догадываться об истоках комплекса вины, который терзал Элизабет. – Твой брат спас тебе жизнь, и ты считаешь, что должна была сделать то же самое для него. Я прав? Она повернулась и посмотрела на него опустошенным взглядом. – Элизабет, послушай, ты не умела плавать – вот почему он прыгнул за тобой следом. Пойми: самоубийство – это совсем другое. Там все гораздо сложнее. – Уэйкли… – выговорила она. – Брат ведь тоже не умел плавать. Они замолчали. Уэйкли – от растерянности, не зная, что сказать; Элизабет – от упадка духа, не зная, что делать. Сквозь раздвижную дверь протиснулся Шесть-Тридцать и прижался к Элизабет. – Ты до сих пор винишь себя, – наконец выговорил Уэйкли. – А на самом деле это тебе предстоит простить брата. Тебе нужно принять случившееся. У Элизабет вырвался тихий стон, как из медленно сдувающейся шины. – Ты – человек науки, – произнес Уэйкли. – Твоя работа состоит в том, чтобы ставить вопросы – и искать ответы. Но бывают случаи – я знаю наверняка, – когда ответов попросту не существует. Ты помнишь молитву, которая начинается словами: «Господи, дай мне спокойствие принять то, чего я не могу изменить»? Элизабет нахмурилась: – Это определенно не в твоем духе. – Она склонила голову набок. – Химия есть наука о реакциях, а реакция есть основа твоей системы убеждений. И это хорошо, ведь именно в таких людях нуждается человечество – в людях, которые отказываются принимать существующее положение дел, которые не страшатся бросить вызов тому, что принять невозможно. Но иногда неприемлемое – как самоубийство твоего брата, как смерть Кальвина – по сути своей необратимо. Такое случается. Случается, и все. – Иногда я понимаю, почему мой брат ушел, – тихо призналась она. – После всего, что случилось, мне и самой хочется уйти. – Я тебя понимаю, – произнес Уэйкли, думая о том, насколько разрушительной оказалась статья в журнале «Лайф». – Но поверь мне: настоящая проблема в другом. Дело не в том, что в тебе сидит желание уйти. Она в недоумении повернулась к нему лицом. – Дело в том, что в тебе сидит желание вернуться. Глава 41 Возвращение – Добрый вечер, – начала Элизабет. – Меня зовут Элизабет Зотт, и это программа «Ужин в шесть». Сидя в режиссерском кресле, Уолтер Пайн закрыл глаза и вспомнил день их первой встречи. Мимо кордона его секретарш пронеслась Элизабет в белом лабораторном халате: стянутые на затылке волосы, звонкий голос. Она сразила его наповал. Да, привлекательности ей не занимать, но лишь сейчас до Уолтера дошло, что дело вовсе не в этом. В ее внешности сквозила уверенность, осознание своего «я». Она будто сеяла эти качества повсюду, и они, как семена, рано или поздно прорастали в окружающих. – Начну сегодняшний выпуск с важного объявления, – провозгласила Элизабет. – Я покидаю «Ужин в шесть» – сразу после сегодняшнего выпуска. Аудитория недоверчиво ахнула. – Что? – переспрашивали друг дружку зрительницы. – Что она сказала? – Это мое последнее шоу, – подтвердила Элизабет. В Риверсайде хозяйка ранчо уронила на пол картонный лоток с фермерскими яйцами. – Вы шутите! – донеслось от кого-то из третьего ряда. – Серьезна как никогда, – произнесла Элизабет. Студию накрыло волной огорчения. Застигнутая врасплох, Элизабет повернулась к Уолтеру. Тот поймал ее взгляд и ободряюще кивнул. Это единственное, что он мог сделать, не рассыпавшись в прах. Накануне вечером она без предупреждения заявилась к нему домой. Вначале он даже не собирался открывать, поскольку был не один. Но на всякий случай посмотрел в глазок и увидел, что за порогом стоит она, в машине на обочине спит Мэд, а Шесть-Тридцать, пригнувшись, как угонщик, навис над рулем; тогда Уолтер в тревоге распахнул дверь.