– Вы хотите сказать – мужчинами? – Я хочу сказать, что искусственные культурные и религиозные догмы ставят мужчин в совершенно незаслуженную однополую позицию лидерства. Знание хотя бы начатков химии раскрывает опасность такого однобокого подхода. – Видите ли, – начал он, понимая, что никогда не рассматривал эту проблему в таком ракурсе, – я соглашусь, что устройство общества оставляет желать лучшего, но если говорить о религии, я склонен считать, что она учит нас смирению – указывает наше место в этом мире. – Неужели? – удивилась она. – По-моему, религия лишает нас тормозов. Учит, что мы, по сути, ни за что не отвечаем: за ниточки дергает какая-то неведомая личность или сила, а мы в конечном счете не несем ответственности за происходящее, наше дело – молиться об изменении мира к лучшему. Но если начистоту, то груз нашей ответственности за вселенское зло огромен. И у нас достанет сил, чтобы с ним бороться. – Но вы же не хотите сказать, что человечеству достанет сил изменить вселенную к лучшему? – Мистер Рот, я хочу сказать лишь одно: меняться должны мы сами – исправлять допущенные ошибки. Природа значительно превосходит нас в интеллектуальном плане. Конечно, мы можем накапливать знания, можем двигаться дальше, но для этого нам нужно распахнуть двери. Из-за нелепых гендерных, расовых и других предрассудков путь в науку закрыт для множества блестящих умов. Такое положение приводит меня в ярость; пусть бы оно привело в ярость и вас. Перед наукой стоят грандиозные задачи: победить голод, болезни, вымирание. Те, кто целенаправленно захлопывает двери перед другими, прикрываясь удобными замшелыми принципами, выдают не только свою бесчестность, но и заведомую лень. В Научно-исследовательском институте Гастингса таких полно. Рот даже прекратил записывать. Эти слова отозвались у него в сердце. Взять хотя бы его самого: работает в престижном периодическом издании, а новый редактор перешел из бульварного листка «Голливудский репортер», и он, Рот, лауреат Пулицеровской премии, теперь подчиняется человеку, который называет новости «сплетнями» и требует, чтобы в каждом материале присутствовала «грязишка». «Журналистика – тот же доходный бизнес!» – при каждом удобном случае напоминал ему босс. Пипл падок на дешевку! – Я атеистка, мистер Рот, – с тяжелым вздохом произнесла Элизабет. – Точнее, гуманистка. Но должна признать, иногда меня тошнит от рода человеческого. Она встала, собрала чайную посуду и составила ее возле знака станции для промывки глаз. У Рота возникло убеждение, что интервью окончено, но тут хозяйка дома повернулась к нему лицом. – Что касается университетского диплома, – заговорила она, – у меня его нет, и я никогда не утверждала обратного. Поступить на магистерскую программу Майерса мне удалось только за счет самообразования. Кстати… – твердо продолжила она, вытаскивая из прически карандаш. – Вам следует кое-что знать. Элизабет поведала ему всю свою подноготную, не утаив, что ей пришлось отчислиться из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, поскольку мужчины, которые насилуют женщин, не допускают лишнего шума. Рот судорожно сглотнул. – Что же касается моей первоначальной подготовки, – добавила она, – ее дал мне брат. Он научил меня читать, ввел в удивительный мир библиотек, пытался оградить от стяжательства родителей. В тот день, когда мы нашли в сарае его тело, болтавшееся в петле, наш отец даже не счел нужным дождаться полиции. Уж очень торопился на очередное свое представление. Отец, по словам Элизабет, подвизался проповедником, возвещая скорый конец света, и в настоящее время отбывал не то двадцатипятилетний, не то пожизненный срок за убийство трех человек во время демонстрации некоего чуда, хотя истинное чудо заключалось в том, что погибло всего трое. Что до матери, Элизабет не виделась с ней более двенадцати лет. Та завела новую семью и сбежала в Бразилию. Оказывается, уклонение от налогов может стать делом всей жизни. – Но сдается мне, детство Кальвина вообще не выдерживает никаких сравнений. Она рассказала, как погибли его родители, затем тетушка, а сам он попал в католический приют для мальчиков, где оставался жертвой святош, покуда не набрался сил, чтобы дать им отпор. Дневник, который он вел в детские годы, Элизабет нашла в одной из коробок, вывезенных ею с помощью Фраск. Сквозь мальчишеские каракули, местами неразборчивые, пробивалось неизбывное горе. Элизабет умолчала лишь об одном: именно на страницах этого дневника она увидела истоки злопамятства Кальвина. Живу тут взаперти, хотя место мое совсем не здесь, писал он, давая понять, что перед ним открывались другие возможности. Никогда его не прощу. Этого дядьку. Нипочем. До самой смерти. Теперь, прочитав его переписку с Уэйкли, она поняла, что та запись относится к отцу, которого Кевин предпочел бы видеть мертвым. Которого поклялся ненавидеть всю жизнь. И сдержал эту клятву. Рот не мог поднять глаза. Он вырос в благополучном окружении: отец, мать, ни тебе суицидов, ни убийств, ни одного сомнительного поползновения приходского священника. Но вместе с тем постоянно жаловался. В чем же дело? Да в том, что людям свойственны дурные привычки: с одной стороны, отмахиваться от чужих трудностей и невзгод, а с другой – не ценить того, что им дано. Или было дано. Сам он тосковал по жене. – Что касается смерти Кальвина, – говорила Элизабет, – это полностью моя вина. Он побледнел, когда она завела рассказ про тот несчастный случай, про поводок и сирены: из-за этого стечения обстоятельств она зареклась кого бы то ни было привязывать к себе – и не важно, каким способом. Со смертью Кальвина, как ей виделось, в ее жизни началась полоса неудач: сломленная тем, что Донатти присвоил ее труды, она забросила науку; решив помочь дочери освоиться среди ровесников, отдала ее в школу, где та не прижилась; и что еще хуже – сама она занялась, по примеру отца, лицедейством. И кстати, вот еще что: довела до инфаркта Фила Лебенсмаля. – Хотя, если честно, я не считаю последнее неудачей, – заявила она. – О чем вы с ней толковали? – спросил фотограф по дороге в аэропорт. – Я что-нибудь пропустил? – Ровным счетом ничего, – солгал Рот. Еще не успев сесть в такси, Рот уже принял решение держать при себе все, что узнал. Материал он сдаст, как полагается, нужного объема и ни словом больше. Напишет много, не сказав ничего. Прославит ее, но не ославит. Иначе говоря, выполнит редакционное задание с соблюдением дедлайна, а в журналистике это девяносто девять процентов успеха. «Что бы ни говорила вам Элизабет Зотт, „Ужин в шесть“ – это не просто введение в химию, – писал он в салоне самолета. – Это получасовой урок жизни пять дней в неделю. И речь идет не о том, какого мы сорта и из какого теста, а о том, на что мы способны». Вместо сведений личного характера он в объеме двух тысяч слов описал абиогенез и добавил врезку на пятьсот слов о пищеварении слона. «Это не сенсация! – наложил свою визу новый редактор после прочтения корректуры. – Где грязишка на Зотт?» – Не обнаружена, – ответил ему Рот. Элизабет появилась на обложке журнала «Лайф» по прошествии двух месяцев: скрещенные на груди руки, мрачное лицо – и заголовок, сверстанный по обеим сторонам от портрета: «Почему мы проглотим все, что она состряпает». Материал растянули на шесть полос и включили полтора десятка бытовых фотографий: Элизабет на снегу, на эрге, в гриме, с расческой, в обнимку с собакой по кличке Шесть-Тридцать, на совещании с Уолтером Пайном. У Рота статья начиналась со слов о том, что на сегодняшний день Элизабет – самая умная телезнаменитость, но редактор вымарал «умная» и вставил «привлекательная». Далее шло краткое изложение нашумевших фрагментов: эпизод с огнетушителем, эпизод с ядовитыми грибами, эпизод «Я не верю в Бога» и множество других, вплоть до сентенции о том, что выпуски ее программы – это уроки жизни. Но остальное… «Она – ангел смерти, – гласила цитата, которую рьяный молодой репортер вытянул из отца Зотт в комнате для свиданий тюрьмы Синг-Синг. – Дьявольское отродье. Выскочка». Тот же рьяный юнец заполучил комментарий профессора Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе доктора Майерса: там Зотт характеризовалась как «весьма посредственная студентка, которая больше интересовалась мужчинами, нежели молекулами» и при этом «далеко не такая эффектная в жизни, как на экране». – Кто-кто? – переспросил Донатти, когда начинающий журналист решил копнуть ее послужной список. – Какая Зотт? Хотя подожди… ты имеешь в виду Конфетку Лиззи? Конфетка – такое у нее было прозвище, – сказал Донатти. – Она возмущалась, но всем своим видом показывала, что совсем не против. – Он улыбнулся и, словно в доказательство своих слов, показал ее старый лабораторный халат, на котором сохранились инициалы «Э. З.». – Конфетка была образцовой лаборанткой: на эту позицию мы обычно берем тех, у кого есть тяга к науке, но нет мозгов. Наконец последнюю цитату изрекла миссис Мадфорд. «Место женщины – дома, и тот факт, что Элизабет Зотт дома бывает нечасто, негативно сказывается на благополучии ее ребенка. Она зачастую преувеличивает способности своей дочери – это первый признак того, что родитель слишком печется о своем положении в обществе. Разумеется, когда ее дочь была моей ученицей, я всеми силами этому препятствовала». Цитата миссис Мадфорд сопровождалась, помимо всего прочего, копией генеалогического древа Мадлен. «Ложь! – вывела сверху классная руководительница. – Прошу родителей зайти в школу». Самым вредоносным во всей статье оказалось это древо. Потому что Мадлен не просто обозначила Уолтера как родственника – из чего читатели мгновенно заключили, что Элизабет состоит в отношениях со своим режиссером, – но еще и пририсовала дополнительные изображения: рядом с древом угадывались дед в полосатой тюремной робе; бабка, жующая тамале[30] в Бразилии; большая собака за чтением книги «Старый Брехун»; желудь с пометкой «Фея-крестная»; некая особа по имени Гарриет, отравляющая своего мужа; надгробье покойного отца; подросток с петлей на шее, а также кое-какие туманные отсылки к Нефертити, Соджорнер Трут и Амелии Эрхарт. Этот номер журнала разошелся менее чем за сутки. Глава 38 Брауни Июль 1961 года Говорят, дурной славы не бывает, и в данном случае это попало в точку. Популярность «Ужина в шесть» превзошла самые смелые ожидания. – Элизабет… – обратился Уолтер к сидящей перед ним с каменным лицом Элизабет Зотт. – Я знаю, ты расстроена из-за статьи – мы все расстроены. Но давай посмотрим на ситуацию с другой стороны. К нам уже валом валят новые рекламодатели. Фирмы-производители умоляют о разрешении выпустить совершенно новые линейки товаров под твоим именем. Кастрюли, ножи, всевозможная кухонная утварь! Элизабет поджала губы, а Уолтер знал, что ничего хорошего это не предвещает. – Компания «Мэттел» даже прислала спецификацию набора для девочек «Юная химичка». Тут Элизабет слегка оживилась. – Имей в виду, это всего лишь спецификация, – осторожно сказал Уолтер, протягивая ей документ. – Я уверен, что некоторые частности… – «Девочки! – прочла Элизабет вслух. – Создайте свои собственные духи… при помощи науки!» Боже милостивый, Уолтер! И коробка розовая? Позвони этим умникам немедленно – я им подскажу, куда они могут засунуть свой пластмассовый флакон. – Элизабет, – мягко сказал Уолтер, – нам не обязательно на все соглашаться, но здесь есть некоторый потенциал для материального благополучия в старости. Не только нашего, но и наших девочек. Мы должны позаботиться о самых близких. – Это не забота о близких, Уолтер, это маркетинг. – Мистер Пайн, – сказала секретарша, – мистер Рот на второй линии. – Не надо… – предостерегла Элизабет, чье лицо все еще хранило печать обиды на злословие, – не надо отвечать на этот звонок. – Здравствуйте, – начала Элизабет по прошествии нескольких недель, – с вами программа «Ужин в шесть» и я, Элизабет Зотт. Выложив на столешницу разноцветную горку овощей, она стояла за разделочным столом. – Сегодня на ужин баклажан, – сказала Элизабет и взяла в руки крупный овощ лилового оттенка. – Или бринджал, как называют его в некоторых частях света. Баклажаны содержат много питательных веществ, но из-за наличия фенольных соединений бывают горьковатыми на вкус. Чтобы они не горчили… – Элизабет резко умолкла, с недовольным видом крутя овощ в руках. – Позвольте мне перефразировать. Для устранения возможной горчинки баклажана… Снова замолчав, она шумно выдохнула. И отбросила баклажан в сторону. – Проехали, – сказала Элизабет. – Жизнь и без того достаточно горькая штука. Повернувшись, она открыла стоявший у нее за спиной шкаф и начала доставать совершенно другие ингредиенты. – У меня новый план, – сообщила она. – Мы будем выпекать шоколадные бисквиты брауни. Мадлен лежала на животе перед телевизором, скрестив согнутые в коленках ноги. – Похоже, сегодня у нас опять брауни, Гарриет. Пятый день подряд. – Я пеку брауни в неудачные дни, – призналась Элизабет. – Не буду притворяться, будто сахароза необходима для нашего здоровья, но у меня лично поднимается настроение, когда я ввожу ее в организм. Итак, приступим. – Мэд… – заговорила Гарриет, перекрывая голос Элизабет; она подкрасила губы и взбила прическу. – Мне надо ненадолго выбежать, слышишь? Никому не открывай, к телефону не подходи, из дому ни ногой. Я приду раньше мамы. Поняла? Мэд? Ты меня слышишь? – Что-что? – До скорого.