Утром они вышли из своего бунгало затемно: Кальвин – в старой футболке и тренировочных штанах, Элизабет – в каких-то с трудом раскопанных шмотках, отдаленно напоминающих спортивные. На подъезде к гребному клубу Шесть-Тридцать и Элизабет посмотрели в автомобильное окно и увидели на скользком пирсе некоторое количество тел, занимающихся общефизической подготовкой. – Не лучше ли перейти в зал? – спросила Элизабет. – Темно же. – В такое утро? – (В воздухе висел туман.) – Я думала, ты не любишь дождь. – Дождя нет. По меньшей мере в сороковой раз Элизабет усомнилась в этой затее. – Начнем с азов, – сказал Кальвин, приведя ее и Шесть-Тридцать в эллинг – длинное пещероподобное строение, пропахшее плесенью и потом. Когда они шли вдоль стеллажей с поднимающимися к потолку рядами узких деревянных лодок-скифов, похожих на аккуратно уложенные зубочистки, Кальвин кивнул какому-то замызганному типу; тот, еще не готовый для разговоров, зевнул и ответил ему таким же кивком. Остановились они только тогда, когда Кальвин нашел искомое: гребной тренажер, тот самый эрг, задвинутый в неприметный угол. Этот агрегат был тут же вытащен на середину прохода и установлен между двумя стеллажами. – Сначала о главном, – сказал Кальвин. – О технике. Он сел и принялся налегать на весла; дыхание вырывалось из него серией мучительных коротких импульсов, не знаменовавших ни легкости, ни удовольствия. – Вся штука в том, чтобы запястья держать ровно, – пропыхтел он, – колени не задирать, включать мышцы живота, а также… – Дальнейшее перечисление утонуло в его тяжелом дыхании, а через пару минут он и вовсе забыл про стоящую рядом Элизабет. Сопровождаемая верным псом, она отправилась обследовать эллинг и помедлила у стойки с лесом весел, длинных, как игрушки великанов. Рядом стояла большая витрина со спортивными трофеями; лучи рассветного солнца только-только начали выхватывать коллекцию серебряных кубков и старых комплектов спортивной формы – доказательств превосходства тех, кто превосходил соперников быстротой, техничностью или выносливостью, а то и всеми тремя качествами. Эти смельчаки, по словам Кальвина, показывали такую собранность, которая позволяла им первыми пересечь линию финиша. Наряду со спортивной формой здесь были выставлены фотографии дюжих парней с гигантскими веслами, но на общем фоне выделялся один: молодой человек с комплекцией жокея, столь же серьезный, сколь и субтильный, плотно сжавший губы в угрюмую линию. Из рассказов Кальвина она поняла, что это рулевой: тот, кто решает, что и когда должны делать гребцы: наращивать ритм, поворачивать, обгонять другую лодку, прибавлять скорость. Ей нравилось, что один миниатюрный человечек держит в узде восьмерку диких жеребцов: его голос – для них команда, его руки – для них руль, его ободрение – для них горючее. Элизабет обернулась посмотреть, как собираются другие гребцы: каждый уважительно кивал Кальвину, который продолжал терзать шумный тренажер; несколько человек с оттенком зависти смотрели, как он прибавляет количество гребков в минуту с такой очевидной плавностью, что даже Элизабет усматривала в ней признак врожденного атлетизма. – С нами-то когда грести собираешься, Эванс? – спросил один из наблюдателей, хлопнув его по плечу. – Мы найдем, как твою энергию в дело пустить! Если Кальвин хоть что-то услышал или почувствовал, он не подал виду. Взор его был устремлен вперед, корпус двигался равномерно. Надо же, подумалось ей, он и здесь – легенда. Об этом говорила не только их уважительность, но и то подобострастие, с которым они огибали выдвинутый на середину прохода тренажер и сидящего на нем Кальвина. Рулевой, закипая, оценил ситуацию. – Руки на борт! – выкрикнул он восьмерым гребцам, и те одним прыжком выстроились вдоль борта своего скифа, чтобы взвалить тяжелую лодку на плечи. – Выдвигаем, – скомандовал рулевой. – Попарно взяли. Но всем было ясно, что далеко они не уйдут, если Кальвин будет восседать посреди прохода. – Кальвин! – горячо зашептала Элизабет, подкравшись к нему сзади. – Ты у людей на дороге. Надо их пропустить. Но он только наяривал. – Господи… – выдохнул рулевой сквозь зубы. – Что за человек! Он бросил взгляд на Элизабет, сделал нетерпеливый жест большим пальцем, требуя, чтобы она отошла, а сам присел на корточки за левым ухом Кальвина. – Молодчага, Каль! – проревел он. – За расстоянием следи, сукин ты сын. Тебе пятьсот пройти надо, а ты ковыряешься. Оксфорд ускоряется по правому борту, на обгон идут. Элизабет не верила своим ушам. – Прошу прощения, но… – начала она. – Я знаю, это не все, на что ты способен, Эванс, – прорычал рулевой, отрезав ее от Кальвина. – Не беси меня, ты, долбогреб! На счет «два» по моей команде выдай двадцать гребков, уделай этих оксфордских засранцев; пусть пожалеют, йопта, что на свет родились, ты их порвешь, Эванс, прибавь, брат, выдадим тридцать два, потом сорок, бляха, по моей команде: раз, два, прибавь, ВЫЖМИ ДВАДЦАТЬ, ТЫ, МАЗАФАКА! – орал он. – ДАВАЙ! Элизабет не знала, что потрясло ее сильнее: брань этого коротышки или то напряженное внимание, с которым реагировал на нее Кальвин. Через несколько мгновений после того, как прозвучали выражения «ты, долбогреб» и «засранцы», лицо Кальвина исказила гримаса безумия, какую увидишь разве что в фильмах про зомби. Он налегал на весла все сильнее и учащал гребки, выдыхал как паровоз, а коротышка по-прежнему орал на Кальвина, требуя невозможного и получая невозможное, а сам считал гребки, словно злой секундомер: Двадцать! Пятнадцать! Десять! Пять! А потом счет заглох и осталось одно простое слово, с которым Элизабет не могла не согласиться. – Хорош, – сказал рулевой. Тут Кальвин обмяк и резко завалился вперед, как от выстрела в спину. – Кальвин! – вскричала Элизабет, бросаясь к нему. – Боже, что с тобой? – Да все путем, – сказал рулевой. – Верно я говорю, Каль? А теперь убирай с прохода эту фигню, а то раскорячился тут нахер. И Кальвин закивал, ловя ртом воздух. – Будет… сделано… Сэм, – отдувался он, – и… спасибо… Но… сперва… хочу… представить… Элиз… Элиз… Элизабет Зотт. Мы… пара… партнеры. На нее тут же обратились взгляды всех присутствующих. – В паре с Эвансом! – вытаращил глаза один из гребцов. – А чем ты так отличилась? Олимпийское золото взяла? – Что-что? – В женской команде гребла, что ли? – спросил рулевой: теперь его распирало от любопытства. – Да нет, я на самом деле вообще не… – Тут она вдруг умолкла. – А разве бывают женские команды? – Она только учится, – отдышавшись, разъяснил Кальвин. – Но уже показывает класс. – С глубоким вдохом он выбрался из тренажера и стал оттаскивать его в сторону. – К лету будем с вами рассекать. Элизабет была не уверена, что все правильно поняла. Что он собрался рассекать? Или имелось в виду «соревноваться»? Нет, не может быть. Он же собирался любоваться восходами? – Знаете что? – тихо сказала она рулевому, когда Кальвин отошел за полотенцем. – Наверное, это не мое… – Твое, твое, – не дал ей закончить рулевой. – Эванс никогда в жизни не посадит к себе в лодку чайника. – Потом он зажмурил один глаз и прищурился. – Ага. Теперь я и сам вижу. – Что? – удивилась она. Но он уже отвернулся и стал выкрикивать команды гребцам, чтобы те несли лодку на пирс. – Ногу в лодку! – услышала она его лай. – Сели! Не прошло и минуты, как скиф уже скрылся в густом тумане, а перед тем на лицах спортсменов читалась странная решимость, несмотря на то что с неба капали жирные, холодные капли дождя, предвещая еще больший дискомфорт. Глава 8 Без напряжения В первый же день на открытой воде они с Кальвином, сидя в двойке, опрокинулись. На другой день опять. И на третий. – Что я делаю не так? – спросила она, задыхаясь и стуча зубами от холода, когда они толкали к пирсу длинный, тонкий скиф. Элизабет утаила от Кальвина один сущий пустяк. Она не умела плавать. – Все, – вздохнул он. И продолжил минут через десять. – Как я уже говорил, – он указал на гребной тренажер, направляя туда Элизабет, еще не успевшую переодеться в сухое, – гребля требует безупречной техники. Пока она подгоняла под свой рост упор для ног, Кальвин объяснил, что гребец обычно прибегает к эргометру в тех случаях, когда на заливе штормит, когда он тренируется на время или когда у тренера совсем уж паршивое настроение. И если спортсмен себя не щадит, его – обычно во время теста на функциональное состояние – может и стошнить. А потом добавил, что после эрга даже самый тяжелый заезд на воде будет подарком судьбы. И тем не менее у них раз за разом повторялось одно и то же: каждый новый день оказывался хуже предыдущего. С утра пораньше они уже барахтались в воде. А все потому, что Кальвин так и не озвучил одну простую истину: двойка – самая трудная в управлении лодка. Для овладения техникой она подходит примерно так же, как стратегический бомбардировщик – для обучения пилотированию. Но разве у Кальвина был выбор? Понятно, что мужская команда восьмерки нипочем не села бы в одну лодку с женщиной, а уж тем более с той, которая способна загубить любой выход нá воду. Не ровен час, такая дамочка поймает краба и переломает себе ребра. Что значит «поймать краба», он ей пока не объяснил. В силу очевидных причин. Поставив лодку в исходное положение, они перелезли через борт. – Проблема в том, что ты при подъезде торопишься. Умерь свой пыл, Элизабет. – Я и так еле двигаюсь. – Нет, ты торопишься. Это одна из самых грубых ошибок. Поспешишь – людей насмешишь.