– Зачем кому-то утверждать нечто подобное о вас? – Не знаю. Рядом с мужчиной лежала коричневая папка для документов: ее Леттке заметил только сейчас. Голод. В нем причина. Ему казалось, что в любой момент он может упасть без сознания. Возможно, не такая уж и плохая идея… – Если это так, тогда объясните мне то, что содержится в этих документах, – сказал мужчина, открывая папку и вынимая бумаги. Распечатки запросов СЯЗ. Списки, в которых отдельные строки были отмечены цветным карандашом. Фотографии. – Вы были в Берлине 22 августа, согласно бронированию места в поезде Рейхсбана. В гостинице «Кайзерхоф» – об этом свидетельствуют изображения с камер наблюдения, которые были изъяты, поскольку в тот день жена промышленника Альфреда Шметтенберга, Цецилия Шметтенберг, в результате анонимного донесения обнаружена в крайне компрометирующей ситуации в своем гостиничном номере. Из журналов ведомства следует, что в предшествующие недели и месяцы вы усиленно наводили справки в отношении фрау Шметтенберг; помимо прочего, в то же утро от имени фрау Шметтенберг вы отправили электронное письмо ее любовнику-еврею, использовав технические средства своего места работы для получения доступа к учетной записи электронной почты фрау Шметтенберг, что позволило вам притвориться ею. Всё. У них было все, они знали все, держали его в своих руках, точно так же, как держали всех и каждого. При других обстоятельствах было бы чуть ли не смешно: все то, что он с таким удовольствием использовал для собственного удовлетворения, теперь обернулось против него. Существовало ли в конце что-то вроде торжества справедливости? Что-то вроде силы судьбы? Страшная мысль. – Герр Леттке? Он вздохнул. – Я был в Берлине – это правда. А также я был в гостинице «Кайзерхоф», в ее комнате. Я знал из данных бронирования, что она там, и из ее электронных писем, что у нее назначена встреча с любовником. Но я не насиловал ее. Это ложь. – Она была голая, прикованная к постели. Вряд ли она сама это сделала. Леттке провел обеими руками по лицу, по волосам, до затылка. Как будто хотел удостовериться, что он все еще там. – Ладно. Я хотел ее изнасиловать. Но я… я этого не сделал. – Почему же? – Потому что… в последний момент восторжествовали моральные принципы. – Они явно на это не купятся. Но он был полон решимости унести правду с собой в могилу. – Моральные принципы. – Так бывает. – Тогда почему вы ее не развязали? – Я уже не помню. Я… ну, можно сказать так: в панике сбежал. – Анонимный звонок сделали вы? – Да. – Почему? У Леттке возникло сбивающее с толку чувство, что даже в такой безвыходной ситуации он вдруг снова почувствовал почву под ногами. – Я… я не хотел, чтобы ей сошел с рук расовый позор. – Хм-м, – промычал мужчина и сделал какие-то записи. Затем он спросил: – А почему вы хотели изнасиловать фрау Шметтенберг? – Не хочу ничего говорить по этому поводу, – заявил Леттке. – Вы отказываетесь давать показания? – По этому вопросу. Да. – Хм-м, – снова промычал мужчина и снова что-то записал. Затем Леттке отвели обратно в камеру. * * * На следующее утро Ойген Леттке получил завтрак, состоявший из хлеба, варенья и кофе, после чего его снова повели в комнату для допросов. На этот раз им занялся лично оберштурмбаннфюрер Шнайдер. – Журналы ваших действий свидетельствуют о том, что вы, вероятно, совершали столь же бесчестные поступки во многих других случаях, с той лишь разницей, что пострадавшие женщины молчали, – начал он. В его глазах, казавшихся стеклянными, поблескивало что-то похожее на зависть, как показалось Леттке. – Поскольку у нас есть более важные дела, чем работа над вашими проступками, мы решили оставить их без последствий. Леттке ничего не сказал. Прозвучало слишком хорошо, чтобы быть правдой. – Вы будете, – продолжал Шнайдер, – с немедленным вступлением в силу освобождены из-под стражи и лишены должности в Управлении национальной безопасности. И поскольку вы больше не занимаете важную в оборонном отношении должность, вы должны немедленно поступить на службу в вермахт. – Он вручил Леттке конверт. – Ваше мобилизационное предписание. Леттке открыл конверт необычно онемевшими пальцами, достал письмо, просмотрел написанное. Его распределяли в 4-ю танковую армию под командованием генерал-полковника Гота. Другими словами: его отправляли в Сталинград. * * * Домашний арест: сначала звучало довольно безобидно. Наказание для детей за детские проступки. Но через несколько дней все было далеко не так. Ей разрешено выходить в сад. Уже что-то. Но оттуда она видела двух охранников у входа, а они видели ее. Не сводили с нее глаз. Придут и проверят, если она исчезнет в задней части сада, чего доброго пытаясь перелезть через забор. В первый же день они обыскали Йоханну, когда та отправилась в город, а по возвращении она с негодованием рассказала матери, что у нее забрали письмо, которое она пыталась доставить на почту. – Я им сказала, что это всего лишь поздравительная открытка ко дню рождения моей двоюродной сестры во Франкфурте, но они ответили, что это не имеет значения, они должны контролировать все письма и потом сами доставлять их на почту! – А кто же тогда оплатит почтовые расходы? – спросила мать. – Вот и мне любопытно, – сказала Йоханна. – В любом случае придется позвонить Марте для надежности. – Боже, – со вздохом произнесла мать, – какой позор навлек на нас этот ребенок! Хелена незаметно подслушала этот короткий разговор, стоя в коридоре, затем вернулась в свою комнату, разорвала письмо для Мари, которое, как она рассчитывала, мать сможет ради нее тайно вынести из дома. Очевидно, ничего не выйдет. Периодически у нее дрожали руки, она плохо спала. Когда она спала, ей часто снились кошмары, в которых она с Рут пробиралась по мрачным коридорам подземных тюрем, их ловили и затаскивали в комнаты для допросов, а потом она просыпалась с колотящимся сердцем, обливаясь потом. Ей даже хотелось вернуть то оцепенение, в котором она пережила часы заключения в НСА, то полное душевное оцепенение, когда она только регистрировала все, что с ней происходило, так же как компьютер все регистрировал и записывал в таблицы в виде данных, ничего при этом не чувствуя. Но она утратила равнодушие, когда вернулась домой. Сначала она почувствовала пробуждение, оттаивание, воскрешение – но потом, когда чувства вернулись, это были только боль и грусть, ярость и ужас, отчаяние и уныние. Самым удручающим было то, что она точно знала о происходящем сейчас в ведомстве, какие примут меры, чтобы решить, как поступить с ней дальше. Будут проверять все ее контакты, пересчитывать телефонные разговоры, движения ее телефона, сообщения и записи на Немецком форуме… Будут использовать программу, которую она сама написала, чтобы определить сеть ее близких людей, и всем этим людям в ближайшее время будет нанесен визит из службы безопасности. Всего лишь вопрос времени, когда они появятся у Мари и Отто, и, если к тому моменту благодаря анализу журналов действий уже будет выявлено, что Хелена изменила данные Рейхсбанка, останется сложить два и два и тщательно обыскать ферму, и от них не ускользнет укрытие Артура… И на этот раз ей не пришла на ум ни одна уловка, чтобы это предотвратить. На этот раз она не сможет спасти Артура. Почему она провела так мало времени с ним в воскресенье? Почему хотя бы не переспала с ним в последний раз? Но она и подумать не могла, что погибель так близка! Если бы она нашла хоть один способ добраться до него, чтобы умереть вместе с ним! Но и этому суждено остаться лишь безнадежным романтическим желанием. Даже если она проскользнет из дома ночью и сбежит через заднюю изгородь и соседский участок, даже если доберется до фермы Ашенбреннеров и Артура – их все равно разлучат, когда найдут, его передадут военно-полевому трибуналу, а ее посадят в тюрьму, и она все еще будет там, когда стволы винтовок направят на его грудь, далеко от него. С Мари и Отто тоже случится несчастье. Они тоже будут осуждены, вероятно на лагерные работы. Если только… Если только она не пойдет и не вытащит Артура, не отправится с ним куда-нибудь, где они смогут любить друг друга в последний раз, а затем добровольно уйти из жизни! Ей нужно всего лишь отыскать в кабинете отца какое-нибудь средство, позволяющее попрощаться с жизнью и, возможно, даже делающее это безболезненно. Она начала наблюдать за караульными, изучать их привычки. Их всегда было двое, и каждые восемь часов их сменяли двое других: в девять часов утра, в пять часов дня и в час ночи. По крайней мере один раз в день один из них подходил к входной двери с просьбой поговорить с Хеленой: проверка, что она там. Затем действующий караульный всегда спрашивал, не хочет ли она сделать какое-либо заявление, на что Хелена постоянно давала отрицательный ответ, после чего он вежливо благодарил ее и возвращался на улицу. Что за расточительство! В то время как на фронте не хватало мужчин, здесь шестеро приставлены к ней для охраны! Ей должно было польстить столь обильное внимание со стороны государства, вернее ее отцу, потому, что в действительности они ради него отказались сразу же посадить ее в тюрьму, не церемонясь. Но отец только ворчал после каждого телефонного звонка, который ему приходилось делать из дома: – Нет никакого желания звонить, когда знаешь, что подслушивают. Потому что им отключили службу автоматического набора номера; если снять трубку домашнего телефона, то немедленно происходило подключение к ручной коммутационной станции, где спрашивали о желаемом абоненте и причине звонка.