У Хелены не получалось проявлять хотя бы малейшее сопротивление попыткам матери сосватать ее. Она послушно надевала все, что та предлагала, а когда мать предложила ей надеть бюстгальтер чуть большего размера и набить его мягкой тканью, то сделала и это. И подумала об Артуре, который многократно уверял: ее грудь нравится ему именно такой, как она есть, и что она достаточно большая, но, вероятно, говорил это просто из вежливости. К тому же с тех пор, как Мари вынуждена заботиться о ребенке, а еду Артуру приносили только Отто или Хелена, он наверняка забыл, как выглядят другие женщины. Она даже накрасилась, уложила волосы и позволила матери доделать ее макияж. Мать обладала всеми косметическими товарами, о которых по телевидению постоянно сообщалось, что их практически невозможно достать из-за вражеского эмбарго. Чаще всего за этими сообщениями следовал разговор с министром здравоохранения Рейха Конти о том, насколько макияж бесполезен, так как – всегда подчеркивал он – «здоровая женщина тоже красива!». Мать не только обладала косметикой, но и разбиралась в ее применении: когда Хелена подошла к зеркалу, то увидела девушку, которую не знала, но показавшуюся ей симпатичной. Возможно, не такой красивой, как метиска с обжигающими глазами, но все-таки симпатичнее той Хелены Боденкамп, которую обычно встречала по утрам в зеркале в ванной. То, что она увидела себя настолько изменившейся, не прошло бесследно. На самом деле вся эта процедура постепенно начинала ей нравиться – так сказать, из научного любопытства, что все возможно. Мать, напротив, становилась более нервной с приближением обеденного перерыва. – Дай ему шанс, – упрашивала она снова и снова, – просто дай ему шанс. На что Хелена каждый раз отвечала: «Да, да». Но, похоже, это звучало не очень убедительно. Берта уже накрыла стол в столовой, а из кухни слышалось, как неторопливо брякает посудой Йоханна, в том ритме, который выдавал, что все идет по плану. Если бы произошел какой-нибудь сбой или заминка, все сразу зазвучало бы по-другому; Хелена знала разницу с самого раннего детства. Часы в прихожей показывали 12:02, когда в дверь позвонили. – Это он! – объявил очевидное отец и пошел открывать, пока Хелена с матерью ждали в зале, пышно разодетые, чтобы поприветствовать гостя, якобы лучшую партию из всех. Хелена стояла именно в том месте, где солнечный свет, проникающий в это время через окно в крыше, окутывал каждого, кого касался, прямо-таки мистическим блеском. Перед входной дверью что-то затянулось. Они слышали, как говорит отец, и еще один звучный голос, произносящий слова в нос. Казалось, мужчины нашли общий язык. Потом наконец вошли. В дверях зала он казался только силуэтом на фоне яркого света снаружи, затем прошел внутрь, огляделся, пока его взгляд не остановился на Хелене: Лудольф фон Аргенслебен. Это был самый уродливый мужчина, которого Хелена когда-либо видела. * * * Вежливый отказ появился на лице Цецилии Шметтенберг. – Вот так сюрприз, – сказала она. – Только у меня, к сожалению, совсем нет времени, я жду гостя, который в любой момент… – Твой любовник не придет, – грубо прервал ее Леттке. – Так что у тебя есть время. И будет лучше, если я войду, чем мы станем обсуждать все это здесь, в коридоре. В коридоре было пустынно и тихо, но на некотором расстоянии раздался шум открывающейся двери и зажужжал лифт. Пахло розами, чистотой и дорогими сигарами. – Что? – обомлела она. – О чем это вы говорите? – Я говорю о Хайнрихе Кюне. Или мне лучше сказать: об Урии Гольдблюме? Теперь в ее глазах читался настоящий ужас. Ему это понравилось, напряжение превратилось в возбуждение, в предвкушение. Она не подозревала, что это только начало. Он кивнул в сторону комнаты позади нее, большой, яркой, залитой светом. – Теперь ты хочешь меня впустить? * * * Лудольф фон Аргенслебен был одет в дорогой костюм, но и тот не мог скрыть, насколько кривым он вырос. Его плечи перекошены вправо, а ноги двигались причудливо, по-разному. Лицо бледное и тестообразное, волосы цвета пепла. На его непропорциональных губах, которые выглядели как два криво срезанных куска резины, выступало презрительное выражение, а бледные глаза казались такими безжизненными, словно они сделаны из стекла. Возможно, ему и было за тридцать, но тогда он самый старый тридцатилетний, которого Хелена когда-либо видела в этом возрасте. Он принес букет роз для матери Хелены и великолепную орхидею для нее самой. И то и другое вручил по всем правилам, и все же в его манере было что-то снисходительное и в то же время что-то невероятно отчаянное – как будто он совершал нечто подобное уже в пятисотый раз, потому что до сих пор никому не нравился. И Хелена понимала это слишком хорошо, он ей тоже не нравился. Ей потребовалось совершить над собой усилие, только чтобы протянуть ему руку, на которой он запечатлел поцелуй. – Рад познакомиться с вами. – Его голос звучал как у капризного ребенка. – Спасибо, – ответила Хелена и притянула руку к себе. Его близость ощутилась как прикосновение к чему-то ужасно холодному и тяжелому, и все те вежливые слова, заготовленные ради родителей, мгновенно улетучились из памяти. Последовал момент неловкого молчания, которое мать наконец-то нарушила, воскликнув: – Пойдемте же в гостиную! Йоханна приготовила аперитив. – Великолепно, – отозвался Лудольф и не отступал от Хелены, когда все пошли. * * * Ойген Леттке сидел за маленьким столом, рядом с которым в ведерке со льдом охлаждалась бутылка шампанского, и наблюдал, как Цецилия Шметтенберг беспокойно расхаживает по комнате, прислушиваясь к телефону около своего уха. Наконец она сдалась. – Он не отвечает. – Как я и говорил, – невозмутимо произнес Леттке. Хотя эта невозмутимость и притворная, она часть игры, – по правде говоря, он наслаждался все возрастающим возбуждением, которое так восхитительно наполняло его. Наслаждался видом этой рыжеволосой женщины и тем, как она гордо шагала перед ним взад и вперед в дорогом платье, в том платье, которое она в скором времени снимет перед ним… Она опустила телефон, завершив попытку дозвониться. – Что происходит? – хотела она знать. – Это длинная история, – ответил Леттке, решив, что сейчас самое время достать бутылку шампанского и налить себе бокал. Он мог бы рассказать ей, что сегодня утром, перед тем, как сесть на поезд до Берлина, отправил ее любовнику электронное письмо, которое выглядело так, будто оно от Цецилии Шметтенберг – с возможностями доступа НСА к системе электронной почты это не представляло проблемы, – и что в упомянутом письме предостерег его от поездки в Берлин. Кроме того, велел ему немедленно выбросить свой телефон, так как его прослушивают и отслеживают. С прослушиванием даже обманывать не пришлось: с того момента, как ему стало ясно, что у жены промышленника Альфреда Шметтенберга отношения с евреем, он записал все их телефонные звонки, прослушал, а затем удалил. Таким образом он узнал не только о запланированной здесь встрече, но и об условном стуке в дверь. Но все он не собирался ей рассказывать. Вместо чего, отпив глоток шампанского, сказал: – Я работаю в ведомстве, у которого есть доступ ко всем данным, имеющимся в Рейхе, а кроме того, к значительной части данных, накапливаемых в остальном мире, что, впрочем, в твоем случае не имеет значения. Так или иначе, я знаю, куда ты ходишь, что покупаешь, с кем созваниваешься и даже с кем спишь. Я знаю все, короче говоря. Цецилия смотрела на него, полная восхитительного ужаса. – Это неправда, – выпалила она, но звучание ее голоса выдавало: она прекрасно понимает, что каждое его слово – правда. Леттке сделал еще один глоток. Шампанское восхитительно, особенно в такой ситуации. – Ты – полагаю, по поручению своего мужа – много разъезжала, осматривала арианизированную недвижимость и по возможности покупала ее. Иногда то или иное предприятие, но ваш основной интерес – прибыльные многоквартирные дома с платежеспособными арендаторами. Во время этих поездок ты познакомилась с неким Урией Гольдблюмом, а точнее, в апреле 1939 года в Регенсбурге. Он продавал административное здание в рамках арианизации, и после нескольких телефонных разговоров со своим мужем воспользовалась этим предложением. Но так вышло, что эта сделка стала необычной, ведь даже после подписания договора купли-продажи вы продолжали часто созваниваться, подолгу общаться, и не только: данные о движении ваших телефонов показывают, что он бывал удивительно часто в том же месте и в то же время, что и ты… Потрясенная Цецилия опустилась на край кровати. – Значит, это правда? За нами следят через телефоны? – Да, – ответил Леттке, пригубив фужер с шампанским. – Это правда. – Всегда считала это глупой болтовней. – Она посмотрела на устройство в своей руке. Конечно, у нее самая дорогая модель, позолоченная сусальным золотом, с цветным дисплеем и так далее. – И мы сами оплачиваем эти штуки! – Так же, как и евреи сами оплачивают свои «желтые звезды». – Черт возьми! – Она швырнула телефон через всю комнату, но он только глухо ударился об стену и упал на пол без повреждений. Шампанское было действительно хорошим. – Так или иначе, – продолжил Леттке, – все закончилось примерно через два месяца. Но вот внезапно твоим любимым собеседником стал некий Хайнрих Кюне, мало того, он тоже останавливался в тех же гостиницах, что и ты. Мужчина, которого в действительности вообще не существует, хотя нет, он существует – или как минимум существовал, потому что настоящий Хайнрих Кюне – это офицер морского торгового флота, исчезнувший много лет назад где-то на Малайском архипелаге и с тех пор считавшийся пропавшим без вести. Разумеется, ничего нового я тебе не скажу, потому что ты заплатила его сестре Хильдегард десять тысяч рейхсмарок в июне 1939 года, якобы в качестве покупной цены за различные предметы антиквариата. Я подозреваю, что этими предметами антиквариата были документы ее брата, с помощью которых ты обеспечила своему любовнику новую и значительно более безопасную личность. Цецилия ничего не сказала, только мрачно уставилась в пол. – Так что же мы имеем? – с наслаждением подытожил Леттке. – Супружеская неверность, подделка документов – и, прежде всего, осквернение расы, потому что Урия Гольдблюм, согласно действующим расовым законам, является полным евреем. – Наверное, когда-нибудь это должно было произойти, – вздохнула она. Затем подняла глаза и гневно посмотрела на него: – Ты, наверное, хочешь денег. Можем обсудить это. Леттке покачал головой. – Деньги меня не интересуют.