– К вам пришли, – сообщает он. Я ополаскиваю лицо, одеваюсь и настороженно спускаюсь вниз. В лобби спиной ко мне, лицом к улице стоит женщина в темном пальто, ее волосы убраны под берет. Услышав мои шаги, она оборачивается. Ей около сорока, взгляд мягкий и усталый. Я ощущаю легкий запах табачного дыма. – Доброе утро, – говорит она, протягивая руку. – Меня зовут Анна Леонова. Я стою, уставившись на нее. – Я была учителем французского у Оксаны, – говорит она, бросая взгляд на Грибина, который продолжает понуро топтаться поблизости. Придя в себя, я тоже протягиваю руку. – Да, я знаю, кто вы. – Я подумала, может, мы могли бы сходить куда-нибудь и побеседовать? – С удовольствием. Мы идем в «Сказку» и заказываем чай. Я говорю Анне, что Оксана отзывалась о ней очень нежно, но с грустью. – Я, пожалуй, не встречала учеников одареннее, – произносит Анна. – Французский буквально лился из нее. Она чувствовала язык инстинктивно. Но внутри она была искалечена. Ужасно искалечена. В итоге она совершила поступок настолько чудовищный, что мне пришлось ее прогнать. – Она рассказывала. Анна отводит взгляд, устремив глаза вдаль. – Я была к ней очень привязана, даже более чем привязана, но не буду делать вид, будто тот поступок стал для меня неожиданностью… Как не стало неожиданностью и то, во что она превратилась. – Анна, зачем я здесь? И откуда вы узнали, кто я? Дочь хозяина кафе подает нам чай. Мой вопрос пропущен мимо ушей. – Ева, вы никогда ее не боялись? Только честно. Я поднимаю чашку, касаюсь губами обжигающего чая и снова ставлю на стол. – Никогда. Я любила ее. – Знали, на что она способна, и все равно любили? – Да. – Даже несмотря на то, что она никогда не сможет ответить вам взаимностью? – Она тоже любила меня. По-своему. Я не ожидаю понимания ни от вас, ни от кого-либо другого, но это так. Анна задумчиво смотрит на меня. – Вы читали статью в «Правде» два дня назад? – Читала. И я видела, как Оксана погибла. У нее в руках не было никакого пистолета. Она была безоружна, а они стреляли ей в спину. А не в грудь, как это изображено на снимке. Анна пожимает плечами. – Я вам верю. Фотографии лгут. Даже эти иллюзии – всего лишь иллюзии. – Она кладет руки на стол и сплетает пальцы. – Со мной связались. Рассказали вашу историю. Спросили, не соглашусь ли я помочь вам обустроить будущую жизнь. – Кто связался? – Мне очень жаль, но я не могу сказать. Это Россия. – Да, я заметила. – Я снова пробую чай, но он все равно слишком горячий. – Я понимаю, Ева, как вы сейчас расстроены, но все же можно вас попросить сделать для меня одну вещь? Я изумленно смотрю на Анну. У нее мягкий спокойный взгляд. – Пойдемте вечером со мной в театр Чайковского. Там сегодня опера «Манон Леско». Одна из моих любимых. Я уверена, вам тоже понравится. – Я… Да, с удовольствием. Спасибо. – Может, там и встретимся? В семь? – Буду ждать с нетерпением. Мы молча попиваем чай. Приближается обеденное время, и кафе постепенно начинает наполняться. – Закажем что-нибудь? – спрашиваю я. – Нет, мне уже пора. Но прежде чем уйти, я хочу вам дать кое-что. – Она вынимает из сумочки конверт и вручает мне. Внутри – маленький снимок: несколько девочек в школьной форме, среди которых – Оксана. На вид ей лет шестнадцать, фотограф поймал ее с открытым ртом – она стоит вполоборота и хохочет. В ней чувствуется что-то взъерошенное и диковатое, но все равно это – детская радость. – О боже, – произношу я, чувствуя, как к глазам подступают слезы. – Этой фотографии цены нет. – Да. Я точно помню, когда этот снимок сделан. Объявили, что весь класс успешно сдал экзамен, и что у девочки по имени Мариам Галашвили, которая тем утром поскользнулась на льду, перелом лодыжки. – Зачем вы мне это рассказываете? – И после моего рассказа ей по-прежнему нет цены? Я убираю фотографию в конверт. – Она мертва, Анна. И все это бесценно. К вечеру начинает валить снег. Войдя с холода во внезапное тепло театрального фойе, я оказываюсь среди людей, восхищенных старинным великолепием вокруг. В ожидании Анны я отхожу в уголок, рядом – пара с двумя девочками, затейливо наряженными по такому случаю – с гигантскими капроновыми бантами в волосах. Анна машет мне рукой. На ней черное платье, которому уже, наверное, не один десяток лет, а ее мышино-каштановые волосы заколоты в «ракушку». Она ведет меня наверх по лестнице, лавируя в толпе с профессиональной легкостью. Чайная комната роскошна – голубовато-зеленые стены и красно-коричневые бархатные шторы. Две люстры-близняшки излучают мягкий желтоватый свет. Мы выбираем угловой столик. Анна направляется к стойке, а когда возвращается, в руках у нее отнюдь не чашки с чаем, а два мартини с водкой. – Это так щедро с вашей стороны, – говорю я ей. – Не знаю даже, зачем вам все эти хлопоты со мной? – Может, мы не такие уж и разные. – Она улыбается над бокалом. – Мы обе – потерявшиеся. Я иду следом за ней на балкон. Мартини приятно холодит кровь. Наши места – в последнем ряду. – Места не очень дорогие, – шепчет Анна. – Но зато здесь лучшая акустика. В кассе меня давно знают. Я всегда беру эти места. Свет тускнеет, поднимается занавес. Поют по-итальянски, и я даже не пытаюсь следить за сюжетом. На сцене – рединготы и плащи, сладострастные мужчины и падшие женщины. Меня омывает сентиментальная музыка, печаль несет меня на волнах водки и Пуччини. В антракте Анна, извиняясь, говорит, что ей нужно позвонить, и я, оставшись одна, разглядываю зрительный зал, декорированный в алых и золотых тонах. Проходит минут двадцать, а ее все нет. Вокруг меня люди возвращаются на свои места, перешептываются, смотрят в программки. Тускнеет свет, и гул голосов спадает. Дирижера встречает взрыв аплодисментов, и – под дрожащий звук флейты – поднимается занавес. В темноте зала я краем глаза отмечаю краткий проблеск света – сзади открылась и закрылась дверь, – а потом вижу Анну, пробирающуюся на свое место. Но это не Анна. Силуэт не тот. – Pupsik. Это она. Я лишаюсь дара речи. – Ева, lyubimaya. – Она садится, притягивает меня к себе и прижимает мое лицо к своему плечу. Ее не может быть здесь, это все невозможно, но я слышу запах ее тела, ее волос, я чувствую силу ее рук и биение ее сердца под моей щекой. – Прости меня, моя любовь, – шепчет она. – Мне ужасно, ужасно жаль. Я отстраняюсь, чтобы взглянуть на нее в слабом свете, долетающем со сцены. Она осунулась, и вид у нее усталый. Она в простой, повседневной одежде – свитер, джинсы и сапоги. – Я думала, ты умерла. – Знаю, pupsik. Я начинаю плакать, она пару секунд озабоченно смотрит на меня, а потом достает из рукава салфетку и нерешительно протягивает ее мне. Этот жест настолько Оксанин, что теперь я уже точно знаю: это – она. – Я же просила тебя мне верить, – говорит она. Глава 14