Я потихоньку вникаю в жизненные циклы Вилланель. Она порой уходит в себя. Замыкается в потайной цитадели своего разума. Я сижу рядом, ощущаю ногой тепло ее ноги, мы дышим дыханьем друг друга, но она при этом – где-то за тысячу миль, в своем арктическом затворничестве. Порой это случается, когда мы укладываемся спать, а она подкапывается ко мне, чтобы согреться. Душой она по-прежнему где-то не здесь. Мне постоянно хочется сказать ей, что она не одинока, но фишка в том и состоит: она одинока чрезвычайно. Эта ее замороженность может длиться часами, а потом – словно солнце взошло – она вдруг осознает, что кроме нее тут еще и я. В такие минуты я научилась ждать и подмечать, куда прыгнет эта кошка, поскольку она абсолютно непредсказуема. Порой меланхолична и просто хочет на ручки, а порой – сердита и ехидна, как капризный ребенок. Когда она хочет секса, то тянется ко мне. Четверо суток в море – за это время секс превратился в жесткое, дикое занятие. Вода нужна нам для питья, и о том, чтобы подмыться, не может быть и речи. От нас воняет. Но мы не слишком этим озабочены. Вилланель знает, чего она хочет, и особо не церемонится, а я – благодаря темноте и отчаянной неопределенности нашей ситуации – окончательно освободилась от своих табу и в итоге стала великолепной партнершей. Ей это нравится. Она гораздо сильнее, и с легкостью могла бы отпихнуть меня в сторону, когда я валю ее на спину, а сама усаживаюсь сверху, но она позволяет и лежит подо мной, пока я глажу ее грудь и нащупываю языком и зубами шрам на ее губе. А потом она хватает меня за руку, тянет ее вниз, засовывая мои пальцы внутрь себя, и трет мое запястье, пока не начинает стонать, а порой – смеяться, и я тогда ощущаю, как ее бедра напрягаются и резко вздрагивают. – Ты никогда раньше не была с женщиной? – говорит она. – Неужели я первая? Этот диалог у нас состоялся раньше. – Ты прекрасно знаешь, что это так, – отвечаю я. – Я не знаю. – Солнышко, поверь мне на слово. Ты – первая. – Угу. – Я много об этом размышляла. Каково это – быть с тобой. Что бы из этого вышло. – Так вот чем ты занималась целыми днями в своем говенном офисе. Думала о сексе со мной? – В основном я пыталась тебя поймать, если помнишь. Тебя пыталась поймать целая бригада из МИ-6. – Вы даже близко не подобрались, pupsik. Как там их зовут, этих лузеров, которые с тобой работали? – Билли и Ланс. – Точно. Билли и Ланс. Ты думала о сексе с ними? – Вообще ни разу. Билли – ботан-компьютерщик, который живет с мамочкой, а в Лансе есть что-то от крысы. Суперхитрой, отлично дрессированной, но все равно, понимаешь… – Крысы? – Именно. Она задумывается. – А ты знаешь, что в Париже я порой от нечего делать хакала твой компьютер? – Да, ты говорила. – Это было так скучно. Всегда. Я надеялась найти имейлы от любовника или что-нибудь в этом духе. Но там были только заказы на мешки для мусора, ловушки для моли и жуткие, уродливые шмотки. – Ну извини. Это называется жизнью. – Жизнь не обязана быть такой тоскливой. Тебя никто не заставляет, например, покупать акриловые свитера. Даже моль от них тошнит. – Ты зарабатываешь убийствами и при этом критикуешь мой трикотаж? – Нет, Ева, это не одно и то же. Одежда – это важно. И что такое «Ринс-Эйд»? Что-то для волос? Или благотворительный фонд? – Солнышко, ты никогда не пользовалась посудомойкой? – Нет. Зачем? Я целую ее в нос. – Неважно. – А теперь ты надо мной смеешься. Снова. – Нет, что ты! Серьезно. Ее дыхание замедляется. – Я могла убить тебя, Ева. С легкостью. Но не стала. Я спасла тебе жизнь, рискуя своей, и это, между нами говоря, было офигенно тупо. Но поскольку ты мне небезразлична, я вытащила тебя из Лондона, избавила от «Двенадцати» и от идиота мужа, которого ты никогда не любила, и везу тебя в свою страну. И что ты делаешь в ответ? Стебешься надо мной – я, видите ли, не знаю, что такое гребаный «Ринс-Эйд». – Солнышко, я… – Прекрати называть меня «солнышком». Я – не солнышко тебе, а ты – не солнышко мне. Ты в курсе, что моя девушка сидит из-за тебя в московской тюрьме? – Если ты о Ларисе Фарманьянц, не думаю, что она там из-за меня. Она пыталась застрелить меня на людной станции метро, а попала в безобидного старика и ее арестовали. – А сейчас она заперта в Бутырке. Знаешь, что я тебе скажу? Мне жаль, что ты не там, а Лариса – не здесь. Она могла лизать мою киску часами напролет. Таких мощных челюстей я у женщин больше не встречала – как у питбуля. – Судя по описанию, она очаровательна. – Так и есть. – Я трепещу. Ты закончила? – Закончила что? – Быть избалованной, манипулятивной мелкой сучкой. – Я буду такой сучкой, какой захочу. Я создала тебя, Поластри. Могла бы проявить, б…, благодарность. Вот такой она занозистый клубок противоречий. Я не могу взять в толк, как в одном человеке уживаются столь свирепая самодостаточность и эмоциональная нестабильность. Она может игриво и нежно покрывать мое лицо поцелуями, а через миг поливать меня самыми обидными словами, какие только способна придумать. Знаю, что ее жестокость – лишь оболочка, способ защитить хрупкое чувство собственного «я», но все равно это всякий раз ранит меня, как нож. Потому что в настоящий момент потерять ее значит потерять все. И она в курсе. Возможно, мне не следует удивляться поведению Вилланель: конечно, так беситься из-за «Ринс-Эйд» – полное безумие, но этот эпизод позволяет мне осознать, насколько бесконечно одиноким было ее существование. Она никогда не пользовалась посудомойкой, ей это было не нужно – она всегда жила и ела одна. Решив спасти мне жизнь, рискуя своей, она пошла против собственной природы. Почему она это делает? Инсценировка моей смерти и наш побег из Лондона – все это было чрезвычайно дерзко и тщательно спланировано. Почему она взваливает на себя все эти хлопоты ради меня? Я ей и впрямь небезразлична, или же у нее просто идефикс, зудящее место, которое невозможно не почесать? А я сама? Что чувствую я, если не считать того факта, что я безумно хочу ее и буквально дышу теми моментами, когда в темноте мы тянемся друг к другу? Мы беседуем. Поначалу – с грехом пополам и урывками, но вскоре наши беседы начинают длиться часами напролет. Разговоры отвлекают от болезненных спазмов в желудке, которые я начала порой испытывать. Когда я ощутила их впервые (словно змея в кишках все туже и туже сворачивается в кольцо), то испугалась, что это гастроэнтерит или заворот кишок. Я поделилась с Вилланель, а она в ответ рассмеялась, ткнула мне в живот жестким пальцем и сказала, что это от голода. – У меня часто такое бывало в детстве. Первые пару дней будет неприятно, а потом пройдет. – А дальше что? – А дальше твои внутренности начнут переваривать сами себя. – Замечательно. – Да шучу. Все будет в порядке. У меня в Париже была знакомая модель, чей дневной рацион состоял из одного-единственного макаруна от «Лядюрэ». – Ух ты. А с каким вкусом? – Фисташковым. – О боже. Я бы сейчас душу продала за фисташковый макарун. – Поздно. – В смысле? – Твоя душа принадлежит мне. Она не продается. Придется тебе поголодать. – Вот черт! Ладно, тогда рассказывай. – О чем? – Расскажи о Париже. – Я любила его. Я там была une femme mystérieuse[2]. Никто не знал, кто я на самом деле, но я видела, как люди глазеют на меня, и думала: вот блин, если бы вы только знали. Но они, разумеется, ничего не знали. И я от этого тащилась. Там был один мужик, очень богатый… Она всегда хвастается. Ей нравится описывать, как она отомстила тем, кто ее недооценил (длинный список), и с какой легкостью она перехитрила тех, кто хотел ее расколоть.