– Да, тетя, – с кроткой готовностью подала голос Лиза. – Лиза, что это такое? На павлинье перо-шпильку Анна Терентьевна указала одними глазами. Тыкать пальцем, размахивать руками, вообще заметно жестикулировать она себе не позволяла – это вульгарно. Лиза послушно уставилась на шпильку. В ярком свете дня вещица показалась еще наряднее, чем в утренних потемках. Павлиний глаз в центре пера глядел синим камнем размером с ноготь. Вокруг, в веере золотых ажурных розеток, сидели светлые камушки поменьше. – Красиво, правда? – не удержалась Лиза. – Елизавета! Ответь, откуда ты взяла эту вещь? Когда Анна Терентьевна сердилась, то брата и племянницу, по-домашнему Паню и Лизу, величала Павлом и Елизаветой. Пока гранд-дама недоуменно скорбела, скрестив руки на гарусе, Лиза прикинула, как выкрутиться. Главное – выдержать роль. Если б она была просто Лизой, затеявшей игру в сыщики со старыми друзьями Фрязиными и… еще кое с кем! – она обязательно бы покраснела, сфальшивила и голосом, и выражением лица. Но вообразить себя актрисой – другое дело. На сцене вранье называется искусством. Оно изъясняется такими словами, каких в жизни никто не говорит. Да тетя и сама всегда кого-то играет! Поэтому легче легкого было сказать: – Тетя, я эту шпильку нашла на Сенной. Анна Терентьевна округлила глаза: – Что ты делала на Сенной? – Я шла в аптеку Бирмана. Эта шпилька лежала как раз напротив дверей – попала в тротуарную щель. Все это было полнейшей ложью. Однако Лиза почему-то, как наяву, увидела и пыльный дощатый тротуар Сенной, который прыгает и вздрагивает под каблуками, и аптеку, и щель, и даже засевшую в щели шпильку. – Но что тебе понадобилось в аптеке? – был следующий вопрос. В нем дальней грозой рокотала теткина тревога. Лиза для убедительности решила плеснуть в бочку лжи ложку горькой правды. Она потупилась и сделала признание: – Мне очень захотелось взглянуть на пиявок. Я часто туда хожу. Пиявки так потешно крутятся в банке! Они прицепляются изнутри к стеклу губами. Часами можно смотреть! Все это было истиной. Про пиявок в аптеке Бирмана, которые завораживали ее с детства, Лиза могла рассказывать долго, наслаждаясь собственной правдивостью. Но тетя Анюта прервала ее: – Елизавета! У тебя невозможные вкусы. Ты уже взрослая девочка. Поэтому старайся скрывать свои неизящные склонности и занятия, если нет сил от них отказаться. Есть вещи, которые простительны ребенку, но компрометируют девушку. У, все это Лиза давно затвердила наизусть! Нельзя признаваться знакомым, что ты бегаешь быстрее мальчишек, что руками ловишь головастиков, что у тебя великолепный аппетит, что ты совсем не устаешь и часами можешь гонять на велосипеде. И что стихи, собственную игру на рояле и белые розы на шляпах ты не то чтобы совсем уж терпеть не можешь, но прекрасно прожила бы и без них. – Хорошо, тетя. Я буду скрывать про пиявок. Хотя они такие милые… – Не заговаривай мне зубы, – строго прервала тетка. – Зачем ты взяла эту вещь с тротуара? Разве девице допустимо поднимать что-либо с земли? – Нет, тетя, – отвечала Лиза цыплячьим голоском. – Я просто о чем-то в это время задумалась и подняла машинально. И тут же решила бросить обратно. – Так почему не бросила? – Потому что сзади шел сын булочника Сумятова. Если б я бросила что-то, он тут же бы поднял и мне поднес, а потом всем рассказал бы, что это было. К чему нам огласка? А вдруг он не вернул бы мне шпильку? Тоже не годится. Я ведь сразу поняла, что вещь хорошей работы. – И что из этого? – А может, ее обронила какая-то почтенная дама? Может, это подарок ее покойного мужа? Теперь она сидит, бедная, и обливается слезами, а этот противный Сумятов положил бы в карман дорогую ее сердцу вещь. Я ведь решила отдать шпильку в аптеке Бирману. Может, та несчастная дама шла как раз в аптеку? Она была нездорова, вот и обронила шпильку, не заметила. А Бирман бы вернул при случае. – Ну? Ему-то почему не отдала? – Тетя Анюта, миленькая, я позабыла! Я на пиявок засмотрелась! – О! О! О! – застонала Анна Терентьевна. Как полагалось в подобных случаях, Лиза бросилась к тетке, спихнула с ее колен гарус и положила на них свою гладкую повинную голову с ушами, горящими от вранья. – Ах, Лиза, Лиза! – сокрушалась Анна Терентьевна. – Что мне с тобой делать? Уж не знаю, как это вышло, но твое воспитание никак не приобретет необходимой шлифовки. Это все провинция! Стоячее болото! О, сколько захирело тут блестящих задатков! Сколько погублено многообещающих карьер! Светская карьера самой Анны Терентьевны не сложилась, как она сама говорила, из-за того, что в Нетске люди сердечные, но донельзя вульгарные. А ее большая любовь… На эту тему допускались лишь самые смутные намеки. Они нагоняли еще больше туману на причины ее стародевства. Упоминался лишь первый бал в Тамбове и белое с перваншевым[2] тогдашнее платье, которое было Анне Терентьевне очень к лицу. На удары судьбы, страдания и погибель любимого человека тоже намекалось, но невнятно. Теперь, должно быть, все это вновь пришло Анне Терентьевне на ум. Слезы хлынули из ее глаз и носа, и ей пришлось уткнуться в большой, обшитый кружевом платок, который для таких случаев всегда имелся в рабочей корзинке. Уже не скверная, дерзкая Елизавета, а любящая Лиза целовала большую теткину руку – ту, которая была без платка и по-царски горестно лежала на подлокотнике кресла. – Ну, будет, Лиза, будет! – примирительно, в нос, сказала Анна Терентьевна. – Некогда нам расклеиваться. Надо решать, что делать с твоей злополучной находкой. Пойми, ты попала в немыслимую ситуацию: молодая девушка подобрала на улице дорогую вещь, принесла ее домой, держит у себя… Невозможно! Что о тебе подумают? – С чего вы, тетя, взяли, что эта вещь дорогая? Работа, не спорю, хороша, но камни… Что-то их многовато. По-моему, это просто стекляшки. Сейчас такие очень хорошо делают. Анна Терентьевна покачала головой: – Нет, Лиза! Ты просто никогда не видела по-настоящему ценных вещей. – Да, вы мне их не показывали, когда они у нас еще были. Все под замком держали, – подхватила злопамятная Лиза. – Это к лучшему! Теперь тебе не о чем жалеть. Но я-то повидала в жизни много хороших камней. Когда мой обожаемый папа был еще жив, и княгиня Пронская завещала ему все свое состояние… Лиза, ты знаешь, что это? Анна Терентьевна указала на камушек, который красовался в центре павлиньего глаза. В камушке этом жила и металась отсветами глубочайшая синева. – Это сапфир, Лиза! Немаленький. А вокруг бриллианты – семь совершенно одинаковых бриллиантов. Это очень дорогая вещь. Лиза с новым интересом стала разглядывать Ванину находку. Неужели в террористическую группу из склепа затесалась какая-то миллионерша? Кажется, не водилось в Нетске романтических богачек. Все состоятельные дамы держались за свои денежки и никакой революции не сочувствовали. Тогда, быть может, сами террористы ограбили миллионершу? Это у них называлось каким-то длинным словом на «э», которое Лиза никак не могла вспомнить. Нет, тоже невероятно! Если б случился такой грабеж, шуму было бы на весь город. А шума нет. Странно… – Ума не приложу, что предпринять с этой вещью, – повторила Анна Терентьевна. Лиза сделала вид, что соображает, но на самом деле давно придумала, как быть. С теткой ли, без тетки, она сделает все по-своему! – Знаете, тетя… – задумчиво начала Лиза. – У нас есть, кажется, только один способ выпутаться из щекотливого положения. – Что за способ? – недоверчиво спросила Анна Терентьевна. – Нам надо сговориться с няней, а потом пойти к Натансону. Мы ему покажем шпильку и скажем, что ее нашла Артемьевна. Ей ведь и поднять на улице что-то не грех, правда? Натансон в ювелирных делах дока. Он или скажет, чья это штучка, или аккуратно наведет справки. – Ох, нехорошо! – Почему? Раз вещь, вы говорите, дорогая, хозяйка или хозяин обязательно отыщутся и еще нам спасибо скажут! Мы ведь, как благородные люди, вернем потерю. А могли ведь потихоньку сбыть – либо шпильку целиком, либо камушки сковырнуть… – Лиза! Лиза! – отшатнулась от нее тетка. – Что за мысли, что за слог!.. Хотя ты, кажется, права. Завтра я съезжу к Натансону… – Сегодня, тетя, сегодня! Не то будет похоже, что мы тянули время и пробовали выковыривать камни. Пойдемте! И я с вами. – Нет, это лишнее. Тебе нечего лезть в такое дело. Молодая девица… – Должна витать в облаках, как мошка? Я это знаю, но все равно с вами пойду. Ведь эту шпильку нашла я! К тому же мне так хочется посмотреть у Натансона жемчуга, какие теперь самые модные – эти длинные нити, о которых все говорят. У Аделаиды Петровны, например, жемчуг до самых колен висит. Я сама вчера видела! Анна Терентьевна одобрительно вздохнула: – Да, ничего не поделаешь – юность всегда тянется к прекрасному! Интерес молодой девушки к жемчугу показался ей более симпатичным, чем тяга к пиявкам. – Ладно, так и быть, едем к Натансону, – решилась она. «Едем» было сказано из приличия и по привычке. К Натансону тетя и племянница отправились пешком. Извозчика брать не стали – всего-то полчаса ходу! Такой променад с целью экономии Анна Терентьевна находила вполне приличным и нисколько не оскорбительным. Собственных выездов у Одинцовых давно не водилось. В их каретном сарае громоздился разный хлам. Однако на один бок осевшая, старомодная, с проломленным дном коляска до сих пор пылилась в углу. Она напоминала о былом достатке, о езде с ветерком, о рыжей гривастой паре, что обитала некогда рядом, в беленой конюшне. Теперь и в конюшне тоже копилась неизбежная рухлядь, хотя и потягивало иногда конским духом, сенцом, навозом и дальней веселой дорогой. В самом начале лета случаются в Нетске внезапные жары. Небо тогда дышит огненной пещью, воздух сам собою потрескивает и колышется волнами. Именно в такой день Анна Терентьевна с Лизой двинулись к Натансону. Они шествовали по улице, которая называлась Новый бульвар. Правда, там не росло ни одного дерева. Растительности на бульваре не завели, ссылаясь на общее мнение, что в Нетске на улицах деревьям не жизнь. Название же было данью мечтам о том, как через триста лет настанет лучшая, осмысленная, красивая жизнь. Тогда и бульвар зазеленеет – быть может, даже сам собой. Дамы шли по солнцепеку в летних туалетах. Наряды считались летними лишь потому, что были сшиты из более светлых и чуть более редких, чем обычно, материй. Глухие воротники, длинные рукава, чулки, тесные туфли – до чего все это было старомодно и глупо! Лиза от души страдала в своем белоснежном гипюре, под ненавистной шляпой-тарелкой с куцей девической лентой. Хорошо еще, что тетя Анюта разрешила не надевать перчатки. Прошлым летом на даче Лиза преспокойно щеголяла в короткой матроске и босиком – о, блаженство! Но в этом сезоне Анна Терентьевна решила, что с Лизиной шеей случилось нечто важное и надо прятать это в воротник, простирающийся до самых ушей. Сама Анна Терентьевна выступала рядом с Лизой затянутая, с императорской челкой, прилипшей ко лбу. На голове она несла целую корзину шелковых роз, которые декадентски поблекли за четыре года, прошедшие с того дня, как они распустились в шляпной мастерской мадам Шипиловой. Несмотря на жару, Анна Терентьевна шла ровно и плавно. Ее красные губы изо всех сил пытались сложиться в небрежную улыбку; ее кружевной зонтик, искусно заштопанный в двух местах, отбрасывал рябую тень. Только у Натансона можно было перевести дух после экономической прогулки. Магазин был устроен отлично: при открывании дверей тихо тренькал над головой колокольчик, стены обшиты деревом, за стеклянной витриной стояли два молодых Натансона, из которых младшему стукнуло лет сорок пять. Но главное, тут всегда было темновато и прохладно. Летом это очень кстати. Анну Терентьевну, как всегда, встретил сам хозяин, Натансон-отец. Сыновья лишь безмолвно улыбались по углам. Натансон-старший, очень пожилой, очень бледный, с тусклыми, будто выплаканными глазами, манеры сохранил превосходные. Его ласковый голос таял, как масло в каше. Одинцовым он очень обрадовался – наверное, решил, что, оторвав от сердца, они принесли очередную семейную реликвию (как правило, весьма хорошего вкуса). Смущенная Анна Терентьевна приложила платочек к потному лицу. Очень издали завела рассказ о злополучной шпильке. История у нее получилась такая путаная, что даже Лиза ничего не поняла. Зато Натансон качал головой и поддакивал.