– Ой, нам всем сейчас достанется! – вдруг пискнула Мурочка. – Заболтались. Посмотрите, что творится! Сейчас дождь будет с грозой. Я ужасно боюсь грома! – Надо бояться молнии. Гром – это просто сотрясение воздуха, – поправил Мурочку Вова, хотя сам оглянулся на реку с тревогой. Как это они не заметили, что облачное месиво заполнило все небо? Стало черно, тихо и душно, как в комнате. Неть почти беззвучно плескалась о берег и стала странно светлой, будто в воду подмешали молока. – Пошли, – решил за всех Ваня. Все четверо торопливо выбрались из прибрежного песка на твердую глину Косого Взвоза. Подниматься в гору всегда труднее, чем с нее лететь. Сначала Лиза бежала почти вприпрыжку, но Косой Взвоз был таким крутым, духота такой липкой, а мостовая такой неровной, что пришлось перейти на спотыкающийся шаг. Гроза катила с реки куда быстрей. Она поддувала в спину холодным ветерком и тихонько грохотала. Ваня Рянгин взял Лизу за руку и потащил по крутизне наверх. Лиза хотела было вывернуться – она что, маленькая, чтоб ей помогали таким нелепым образом? Взрослых барышень не за ручку водят, а как-то иначе! Пока Лиза вспоминала, как именно, предпринимать что-то стало поздно. Если сразу не возмутилась, потом глупо дергаться. Так и мчались они вдвоем, взявшись за руки. Скоро Лиза бежала уже не от грозы, которая догоняла, осыпала сором и песком, гремела и почти касалась низкими тучами и крыш, и деревьев, и Лизиной головы. Бежала Лиза не по Косому Взвозу, а потом не по Почтовой; не домой бежала, не под крышу – она бежала с Ваней все равно куда, только бы не разнимать рук. Дом Фрязиных на их пути был первым. – К нам! К нам! – крикнула догонявшая их Мурочка и помахала рукой. Вязаная шляпка свалилась с ее макушки и болталась за спиной на ленточке. По ее плечам и черноволосой голове били крупные капли. Фрязинская Дамка прыгала за забором и радостно хрипела. – Нет! – крикнула в ответ Лиза. – У вас сейчас все дома! Благовоспитанная барышня, племянница безупречной Анны Терентьевны, никак не могла ввалиться мокрой и растрепанной в гостиную Аделаиды Петровны. И как затащить туда незнакомого Ваню Рянгина, тоже мокрого? Или надо бросить его под дождем, на раскисшей глине Почтовой, у чужой или своей калитки? И для этого выпустить его руку, до сих пор жаркую, как этот день, который кончился ливнем и громом? О, никогда! И к Фрязиным нельзя, и домой, к тетке, нельзя – можно только в сумасшедшие грохочущие небеса. – В ларинскую беседку! – решилась Лиза и повернула в калитку, которую открыла Мурочка. Дорожки фрязинского сада скользили и брызгали под ногами. Аделаида Петровна уже не храпела в новой беседке, с которой до дождя успели снять полосатые занавески, а под водостоки подставить кадки. Когда Лиза с Ваней добрались до старой беседки, дождь стоял сплошной белой стеной. С романтической ларинской крыши текло. На гнилом полу быстро налилась мутная лужа. Отыскался лишь один нетронутый уголок скамейки, но и сюда со всех сторон заносило шальные капли. – Какой ливень! – сказал Ваня. – Такой всегда бывает после большой жары. Еще вчера на западе появились перистые облака. – Да, – сказала Лиза, никаких облаков никогда не наблюдавшая. Она смотрела на прорехи в крыше. Вдруг прорехи эти и ближние кусты осветились белым огнем. За фрязинским домом загрохотало, будто там упало что-то невообразимо большое. Земля вздрогнула, где-то зазвенело стекло, стукнули рамой, и чей-то испуганный голос, кажется Аделаиды Петровны, крикнул: «Ах, боже мой!» – Вы не боитесь грозы? – спросил Ваня. Лиза улыбнулась. Ванино лицо было совсем рядом, все в дождевых каплях, которые он почему-то не осмеливался стереть. Мокрые волосы потемнели и прилипли ко лбу. Теперь он совсем не казался Лизе некрасивым и невзрачным, как раньше, – потому, наверное, что до сих пор держал ее за руку. У него оказались беспримесно-серые глаза и пестрые ресницы – темные, с золотыми кончиками. А нос все-таки обгорел и облез! – Я ничего не боюсь, – ответила Лиза. – Наверное, это плохо. Это ненормально. – Скорее необыкновенно. Вы вся необыкновенная. Я вас люблю. Вот так сразу? Конечно, было бы лучше, если б он говорил много и долго и совершал в придачу какие-нибудь подвиги, а не просто слонялся целыми днями по Почтовой. Он мог бы попытаться застрелиться или хотя бы заболеть от любви! Он должен бы был писать ей длинные безумные письма, чтобы у нее было время колебаться, не верить себе, думать, прятаться и шептаться с Мурочкой, а еще читать подходящие к случаю стихи, которых у Мурочки полно в сиреневой тетрадке. Эх, если бы… А теперь и так все ясно! – Я вас тоже люблю, – сказала Лиза. И добавила: – Поцелуйте меня! Она боялась, что сам он не догадается. У нее был уже кое-какой опыт: в прошлом году на даче она почти месяц целовалась с соседскими братьями Кузиными – со старшим, Сережей, а когда тот уехал – с младшим, Петюшей. Оба они, как и другие дачные мальчики, были в нее влюблены, но совсем ей не нравились, хотя Сережа был уже студентом Технологического института, отлично играл на флейте и писал стихи. Ни стихи, ни флейта Лизу не трогали, а с поцелуями вообще все вышло случайно, когда собирали смородину. Сережа потом целыми днями ходил бледный, натыкался на деревья и повторял Лизе при встрече: «Вы играете с огнем!» Однако про огонь говорилось для красоты. Просто Сережа после обеда ждал ее за домом под лиственницей, бросался навстречу и минут пять не отпускал, целуя и задыхаясь. Потом Лиза шлепала его ладошкой по голове, и он отставал, а она чинно шла по своим делам. Так уж нелепо вышло – целоваться ей нравилось, а вот Сережа Кузин не нравился. И Петюша Кузин тоже не нравился. Но Сережа уехал, а ей все еще хотелось целоваться под лиственницей. Поскольку братья друг на друга очень походили – оба длинные, худые, губастые, – то и разницы не чувствовалось почти никакой. Лиза себя за свою слабость очень бранила и называла низкой и порочной. В Нетске она потом изо всех сил делала вид, что с Кузиными почти незнакома и совсем не различает их длинных невыразительных лиц. Сережа на нее обиделся и исчез вместе со своей флейтой, а вот Петюша до сих пор нарочно старался дружить с Вовой Фрязиным, чтоб попадаться Лизе на глаза. Но такой он был унылый и нескладный, что Лиза лишь удивлялась, как она могла с ним целоваться. «Я сделала ложный шаг, – говорила она себе теткиным светским тоном. – Забыть, забыть, забыть!» Зато теперь, когда Лиза целовалась с Ваней, все было по-другому. Она вместе с ним летала, как бывает во сне, когда сердце замирает, боится, но зря. Ведь не упадешь и не погибнешь – только удивишься, как можно было не знать, что такое чудо бывает на свете. Ей снова захотелось взглянуть на Ваню, и она откинула голову назад. Мокрая коса холодила шею, а платье было сырое и забрызгано грязью. То-то тетя Анюта раскричится: «Ужас! Не отмыть! В лохань его!» Но ничего теперь не страшно! – Я бы хотел сейчас умереть, – сказал Ваня так тихо, что его голоса почти не было слышно за шлепаньем дождя. – Зачем же умирать? – удивилась Лиза. Впрочем, она понимала зачем – так положено. Быть может, он и застрелиться теперь захочет? – Так хорошо, наверное, никогда больше не будет, – ответил Ваня. – А если будет? И даже лучше? Ваня только пожал плечами. – Вы сегодня случайно у фрязинской калитки оказались? – спросила Лиза. Ей очень хотелось, чтобы их встречу подстроила неотвратимая судьба. – Нет, нарочно, – признался Ваня. – Я все время по Почтовой хожу – из одного конца в другой. Только у вас на окошках всегда занавески спущены. – Это из-за жары. Я вообще в окна не смотрю. Тетя говорит, это вульгарно, по-купечески. Ой, извините… Кажется, она ляпнула что-то возмутительное? Но Ваня не обиделся: – Ничего! Я же не купец. Мы из мещан. – Вот и хорошо! Как хорошо!.. Посмотрите, наша Матреша бежит! Им виден был кусочек безымянного проулка – за ларинской беседкой в прошлом году вырубили сухую сирень. Прочный забор также давал в этом месте сбой и был временно залатан тощим штакетником. В эту прогалину теперь можно было наблюдать, как Матреша спешит от Тихуновских. Думая, что в проулке никто ее не увидит, она стащила с головы даренный Анной Терентьевной розовый бумажный платок и спрятала за пазуху, чтоб не намок. Юбку подобрала так, что показались не только башмаки, но и серые чулки, закатанные до колен, и сами костлявые Матрешины колени. К дому Матреша спешила крупной рысью. – Мы ее видим, а она нас нет, – засмеялась Лиза. Но Ваня не смеялся. Он тут, в беседке, даже не улыбнулся ни разу, только смотрел на Лизу пристально и удивленно. – Правда то, что вы сказали? Вы не шутите? – спросил он вдруг. – А что такое я сказала? Про Матрешу? Он отрицательно покачал головой и взял ее руку, теперь озябшую. Громче зашумел дождь, защелкали по мокрому столику капли с дырявой крыши. Небо опять осветилось белым и зеленым, грохнул гром, только не так скоро и сильно, как в прошлый раз. – Гроза кружит вокруг нас, – сказал Ваня. – Теперь опять приближается. В самом деле, свет и грохот стали мелькать и перемежаться все чаще. Лиза знала, что надо сосчитать секунды и потом умножить на какое-то дробное число верст – так можно понять, далеко ли гроза. Она стала считать, но никак не могла вспомнить, что бывает вперед – молния или гром. А когда загрохотало в следующий раз, они с Ваней, не сговариваясь, бросились друг к другу и впились губами в губы. Лиза даже застонала от счастья и закинула руки на мокрые Ванины плечи. Какая-то шальная струя с потолка беседки полилась ей на лоб, за шиворот, но вода казалась не холодной, а душистой и шипучей, как лимонад. – Те-те-те! – раздалось вдруг совсем рядом. Лиза оторвалась от Ваниных губ, но рук не разжала. Она оглянулась и увидела, что за штакетником, в проулке, буквально в двух шагах от них стоит Игнатий Феликсович Пианович. Дождевые струи стекают с его большого черного зонта и часто каплют с острых спиц. Губы и бородка Игнатия Феликсовича улыбаются, а вот в глазах сладости нет. – Те-те-те! – повторил Игнатий Феликсович. Он погрозил Лизе пальцем, как это он обычно делал в шутку, и двинулся по проулку дальше, аккуратно обходя лужи и ступая по самым безопасным местам размокшими лаковыми ботинками. Гроза ушла, а дождь остался. Он был нудный и пах октябрем. Такой раньше, чем через неделю, не кончится! Лиза таки схватила насморк и хрипоту. Теперь она лежала в постели с шерстяной косынкой вокруг шеи, пила чай с малиной и читала толстый, как полено, роман «Обрыв». Окна ее комнаты выходили, увы, не на Почтовую, где, наверное, потерянно бродил сейчас Ваня. Когда она вставала с кровати, что строжайше было запрещено, видела лишь собственный двор и фрязинскую крышу. Под самым подоконником гнула корявый ствол старая яблоня. Ее ветки-руки широко раскидывались внизу и норовили затенить смородину в огороде. Артемьевна давно подбивала Анну Терентьевну выпилить пустое и вредное дерево – все равно яблоки на нем мелкие и кислые, зато белого света не видно из-за листвы. Но Лиза умоляла тетку не трогать яблоню. Она говорила, что деревьев в Нетске и без того мало, тем более таких старых и развесистых. Романтическая Анна Терентьевна соглашалась и всякий раз восклицала: «Ах, какой дивный яблоневый сад был у нас в Сопиловке Курской губернии!» За свою яблоню Лиза стояла горой: по дереву легко и весело было спускаться прямо из окна во двор. Надо было только перебраться на сук, услужливо подставленный к самому окну и похожий на перильце, и спрыгнуть в траву. Лиза проделывала это множество раз. По яблоне можно было и забраться со двора в комнату. Правда, в этом году в окно Лиза еще не лазила – приходилось беречь платья, которых осталось всего два (из прочих она навсегда выросла). – Лиза, как твое горлышко? – проворковала Анна Терентьевна, входя в комнату семенящей походкой, которая прилична для посещения тяжелых больных. Ни одна капля не плеснула из большой чашки, которую тетка внесла на серебряном подносике. При виде этой чашки Лиза содрогнулась. Она готова была лечиться безобидными анисовыми микстурами или противными, но мимолетными порошками и каплями (сморщилась, проглотила, забыла!). А разогретый в ложке над спиртовкой кусок сахара, коричневый, горький, незаменимый при кашле, и вовсе прелесть! Но в теткиной чашке дымилось горячее молоко, в котором был распущен мед, а на поверхности, разнообразно меняя очертания и янтарно блестя, лежали круглые озера топленого масла. Бр-р! Этот дьявольский напиток был главной мукой Лизиных простуд. Хуже только гоголь-моголь! Анна Терентьевна знала, что Лиза без боя не сдастся. Она с ходу стала наседать: – Не упрямься, Лиза! Вчера ты была в опасности. Я не спала всю ночь, молилась за тебя. Сегодня лучше, но жар остается. Выглядишь ты ужасно! Молоко укрепит твои силы. Ты так слаба! Ты вся воспалена и дрожишь! Лиза в отчаянии отвернулась к стенке. Нисколько она не слаба! Да, у нее озноб от позавчерашнего дождя и от любви, ее губы распухли и до сих пор горят от поцелуев, но она совершенно здорова и счастлива. Она хлебнула бы и дегтю, чтоб хоть на минуту показаться в окошке, которое выходит на Почтовую. Однако пить эту приторную гадость…