— Наша очередь ехать на вызов. Ты с нами? Она глубоко вздохнула и повернулась к Дину. Он уже отпустил ее руку, и, хотя ей так не хватало его прикосновения, она почувствовала себя сильной, дрожь ушла, и земля под ногами вновь стала твердой. Но она еще не была готова оборвать этот миг. Их расставание в Вашингтоне оказалось смазанным; она не собиралась допустить такое еще раз. Она не позволит, чтобы ее жизнь стала похожей на жизнь Корсака — печальную хронику сожалений и разочарований. — Фрост! — крикнула она, не отрывая взгляд от Дина. — Да? — Я не еду. — Что?! — Пусть съездит другая группа. Я что-то не в форме. Ответа не последовало. Она посмотрела на Фроста и увидела его застывшее от изумления лицо. — Ты хочешь сказать… ты берешь выходной? — вымолвил Фрост. — Да. Это мой первый пропуск по болезни. Ты видишь в этом какую-то проблему? Фрост покачал головой и рассмеялся. — Давно пора. Это все, что я могу сказать. Риццоли смотрела вслед Фросту. Его смех все еще разносился по лесу. Она дождалась, пока он скрылся за деревьями, и повернулась к Дину. Он раскрыл объятия, и она бросилась в них. 26 Каждые два часа они приходят осматривать меня — нет ли пролежней. Это трио сменщиц: Армина в дневную смену, Белла по вечерам, а ночью — тихая и застенчивая Корасон. Мои девочки, так я их называю. Для человека непосвященного они все одинаковые, с гладкими смуглыми личиками и мелодичными голосами. Хор филиппинок в белых халатах. Но я вижу, какие они разные. По тому, как они подходят к моей кровати, как перекатывают меня с боку на бок, чтобы поменять положение тела. Так надо, иначе под тяжестью тела испортится кожа. Разрушатся капилляры, прекратится доступ крови к тканям, они станут бледными, тонкими и очень ранимыми. Одна маленькая ссадина может быстро превратиться в очаг гниения. Благодаря моим девочкам у меня нет пролежней — во всяком случае они так говорят. Я не могу проверить, потому что не вижу своей спины или ягодиц и не чувствую тела ниже уровня плеч. Я полностью зависим от Армины, Беллы и Корасон, которые поддерживают во мне жизнь, и, как маленький ребенок, обращаю особое внимание на тех, кто заботится обо мне. Я изучаю их лица, вдыхаю их запахи, запоминаю их интонации. Я знаю, что у Армины нос с горбинкой, от Беллы часто пахнет чесноком, а Корасон слегка заикается. И я знаю, что все они боятся меня. Конечно, им известно, почему я здесь. Каждый, кто работает в неврологии, знает, кто я такой, и, хотя ко мне относятся так же вежливо, как к другим пациентам, я замечаю, что они не смотрят мне в глаза, с опаской касаются меня, как будто перед ними раскаленный утюг. Я ловлю взгляды медсестер в холле, которые косятся на меня, переглядываются и шепчутся. Они болтают с другими пациентами, спрашивают их про семьи и друзей, но мне такие вопросы никогда не задают. Меня спрашивают только о том, как я себя чувствую и хорошо ли я спал. Но я-то знаю, что их распирает от любопытства. Всем интересно, всем хочется заглянуть в душу к Хирургу, но они боятся даже приблизиться, как будто я вдруг вскочу и наброшусь на них. Поэтому они бросают на меня взгляды из-за дверей и заходят только по необходимости. Мои девочки занимаются моей кожей, моим мочевым пузырем, моим кишечником, но потом улетают, оставляя чудовище в его логове, прикованным к кровати собственным изуродованным телом. Неудивительно, что я с таким нетерпением ожидаю визитов доктора О'Доннелл. Она приходит раз в неделю. Приносит магнитофон, блокнот и несколько ручек, чтобы делать записи. И еще она приносит свое любопытство, демонстрирует его бесстрашно и бесстыдно. Ее любопытство чисто профессиональное — во всяком случае она так считает. Она придвигает свой стул поближе к моей кровати и устанавливает микрофон на тумбочку, так чтобы он ловил каждое мое слово. Потом наклоняется ко мне, выгибая шею, как будто предлагает мне свое горло. Какое у нее чудное горло! Она натуральная блондинка, с бледной кожей, и ее вены выделяются изящными голубыми линиями под прозрачной кожей. Она смотрит на меня без всякой боязни и задает свои вопросы. — Ты скучаешь по Джону Старку? — Вы знаете, что да. Я потерял брата. — Брата? Но ведь ты даже не знаешь его настоящего имени. — Да, меня и полиция постоянно об этом спрашивает. Но я не могу помочь им, он никогда не говорил мне, кто он на самом деле. — Между тем ты переписывался с ним все то время, что находился в тюрьме. — Имена были для нас не важны. — Вы достаточно хорошо знали друг друга, раз убивали вместе. — Это было лишь раз, на Бикон-Хилл. Мне кажется, это все равно что заниматься любовью первый раз, когда партнеры только учатся доверять друг другу. — Выходит, убивая вместе, вы узнавали друг друга? — А разве есть лучший способ? Она вскидывает брови, как будто не уверена в том, что я говорю серьезно. Но это так. Я не шучу. — Ты называешь его братом, — говорит она. — Какой смысл ты в это вкладываешь? — Мы были связаны. Это были священные узы. Так трудно найти человека, который бы полностью понимал тебя. — Могу себе представить. Я очень чутко улавливаю сарказм, но сейчас я его не слышу в ее голосе, не вижу в ее глазах. — Я знаю, на свете есть и другие такие же, как мы, — говорю я. — Главное — найти их, наладить контакт. Мы ведь все хотим найти себе подобных. — Ты так говоришь, будто вы принадлежите к какому-то особому подвиду. — Homo sapiens reptiles, — отвечаю я. — Не поняла. — Я читал, что в нашем мозге есть участок, который достался нам от рептилий. Он контролирует самые примитивные функции организма. Скажем, драку и полет. Совокупление. Агрессию. — О, ты имеешь в виду Archipallium. — Да. Мозг, который мы имели до того, как стали людьми и приобщились к цивилизации. В нем нет ни эмоций, ни сознания, ни морали. В общем, то же самое, что вы видите, глядя в глаза кобры. Эта же часть мозга отвечает за стимуляцию обоняния. Вот почему рептилии так чутки к запахам. — Совершенно верно. С точки зрения неврологии, наша обонятельная система тесно связана с Archipallium. — Вы знали, что у меня всегда было сверхъестественное обоняние? Какое-то мгновение она просто таращится на меня. Она опять не знает, говорю ли я серьезно или просто придумал эту теорию, поскольку знал, что она заинтересуется ею как нейропсихиатр. Ее следующий вопрос убеждает меня в том, что она решила отнестись ко мне серьезно. — А у Джона Старка тоже было обостренное обоняние? — Не знаю. — Я пристально смотрю на нее. — Теперь, когда его нет в живых, мы уже этого не узнаем. Она изучает меня словно кошка, готовая к прыжку. — По-моему, ты злишься, Уоррен. — А разве у меня для этого нет причины? — Мой взгляд падает на мое никчемное тело, неподвижно распластанное на кровати. Я даже больше не думаю о нем как о своем теле. Да и с чего бы я стал так думать? Это просто куча чужой плоти. — Ты злишься на ту женщину-полицейского, — говорит она. Столь очевидный вывод даже не заслуживает ответа, поэтому я молчу. Но доктор О'Доннелл любит копаться в чувствах, срывать кожу с ран, обнажая сырое кровавое месиво. Она уже учуяла, что здесь пахнет чувствами, и теперь ей хочется поковыряться в этой тонкой материи. — Ты все еще думаешь о детективе Риццоли? — спрашивает она. — Каждый день. — И каковы твои мысли? — Что именно вы хотите знать? — Я пытаюсь понять тебя, Уоррен. Что ты думаешь, что чувствуешь. Что заставляет тебя убивать. — Выходит, я по-прежнему ваш подопытный кролик. А не друг. Пауза. — Да, я могу быть твоим другом… — Но вы ведь не поэтому приходите сюда. — Честно говоря, я прихожу сюда, чтобы поучиться у тебя. Чтобы ты научил всех нас понимать природу убийства. — Она придвигается ближе и говорит совсем тихо: — Так расскажи мне. Все свои мысли, пусть даже они слишком откровенные. Следует долгое молчание. Потом я говорю тихим голосом: