Щас, соврал я, уже понимая, что вру. Щас-щас. И выдернул иглу из пятки. Вместе с ней из кота словно выдернулась какая-то пружина. Он подпрыгнул, выгнувшись, и за ушами вспыхнул фиолетовый шар, метнувшийся вроде в печку. Я почти вслепую и не соображая, что делаю, метнул вслед иглу, тут же вторую. В печке беззвучно взорвались сто сварок, и я ослеп окончательно. Это не помешало мне проворно отползти в угол под Дилькиной лежанкой, выдернуть из пояса еще пару игл и ждать с ними на изготовку – нападения или возвращения зрячести. Если они случатся. Нападения не случилось. Глаза стали различать кое-что минуты через полторы, как раз к началу скрипа. Я проморгался, по стеночке отошел к двери и осмотрелся. Скрипел кот, неуклюже шевелившийся в центре комнаты. Видимо, плакал так. Больше никого не было ни на полу, ни в печке. Иглы там были, да – сильно обугленные. Я как мог заглянул внутрь. Пошатываясь, вышел во двор и долго смотрел на трубу. Пожал плечами и вернулся в комнату за сестрой. Драка, вспышки и стоны ее не разбудили. Она лежала спиной ко мне, головой в подушку, не шевелясь и не дыша. И щека у нее была твердой и холодной. 8 Я отдернул руки, подавил всхлип, забрался на скамью, поднял Дильку и перенес ее на полати. За нами торжественно поплыли два перышка, то снежные от лунного света, то невидимые. Я, суетясь, осмотрел и общупал Дильку, затеял искусственное дыхание и тут же бросил, потому что не умею. Руки у меня стали холодными и чужими, я боялся сделать больно или слишком грубо разбудить и все надеялся, что это получится вопреки боязни. Не получилось. Дилька в платочке была совсем как старинная куколка, щекастая, усталая, обиженная. Почти как настоящая, но не настоящая. Неживая. Не было на ней ни ран, ни укусов. Она просто перестала дышать, как сутки назад. Но ведь и воска на ней теперь тоже не было. Инфаркт, знаю, бывает, инсульт, удар еще какой-то, я читал – но не у восьмилетнего же ребенка. Или у них тоже бывает? Тогда какой смысл жить вообще? Я дернул себя за волосы, ударил кулаком по голове. Легче не стало, мыслей не прибавилось. Смысла в жизни не было, в смерти тоже. Смысла не было ни в чем. Я сел на пол рядом с полатями и, кажется, беззвучно заскулил. Я хотел спасти сестру – и не спас. Я ничего больше не хотел. Я ее из дому увез в леса какие-то, заставил мучиться, голодать и пугаться так, как она никогда бы, наверно, не испугалась. И все ради того, чтобы она вот так застыла сломанной куклой в дырявом платочке. Почему, ну почему? Что еще надо было сделать? Я сделал все, что мог, научился тому, про что и думать не умел. Я не ел, не пил, получал по башке, тонул и шарился по могилам, своим и чужим, рвался на полоски какие-то кровавые – этого мало, что ли? Значит, мало. Я бегал, нырял, охотился, дрался ради нее – а она к тому времени уже перестала дышать и застыла. Обещал спасти – и не спас. Маленькую девочку не спас. Родителей тем более не спасу. Всё. Потому что обещал не бросать ее – и бросил. Неправда. Я вытер глаза и вскочил, чтобы крикнуть это, чтобы все зубы выбить тому, кто так говорит. Постоял, разжал кулаки и сполз на полати рядом с Дилькой. Кричать я не мог. Кричать было не на кого. Да и нечего было кричать. Даже если Дилька умерла не от испуга, а от остановки отработавшего свое неисправного сердца. Даже если она не просыпалась ни на секундочку и тихо уплыла из сна никуда. Даже если ей там хорошо, спокойно и наконец-то не страшно. Все равно это случилось, когда старший брат ее бросил. Она про это и не знает – но я-то знаю. А если и она знает, то мучится оттого, что старший брат еще и брехло. Ей всегда за меня было стыднее, чем мне – за мои двойки, поражения и какую-нибудь дебильную дразнилку Юльки-дуры из параллельного класса, на которую я плюнул и забыл, а Дилька до сих пор Юльку-дуру ненавидит. Ненавидела. Я снова заплакал, уткнулся сквозь продранный платок в самое Дилькино ухо и прошипел как уж смог: – Диль, я тебя не бросал. Я тебя никогда не бросал и не обижал. Особенно вот теперь, честно. И раньше, ты помнишь, за комп садиться давал, и мороженым менялся, когда ты хотела, и телефон позволял… Ну в тот раз не мог, честно, – там же аккумулятор сел, ты же видела. Ну вот смотри. Я вытер нос, вытащил телефон и почти уже показал Дильке. Только это совсем театр какой-то был. А тут же не театр, тут – всё. Я хотел швырнуть телефон в угол – а он мигнул. Он мигает в режиме ожидания. И вот теперь, значит, был в таком режиме, хотя давно вырубился, промок и сдох. Приборы не навсегда умирают, в отличие от людей. И все равно я зафигачил бы его в угол. Но палец автоматически, сам вообще, зажег экранчик. И там был значок разряженной батареи и мама с папой. Тот самый ролик, который Дилька тогда посмотреть хотела. – Вот, – прошептал я и включил воспроизведение. Мама с папой, весело переглядываясь, запели, мама правильно и звонко, а папа басом и криво совсем, но все равно красиво. И сами они были молодые, красивые и веселые. Я затрясся и хотел выключить, но тогда бы опять обманул. А смотреть и слушать не мог. Не татарин, значит. Я сдержался и очень осторожно, чтобы не погасить и не потревожить, приподнял Дилькину голову и положил телефон под нее. Теперь она не могла видеть, но могла слышать. То есть могла бы слышать. А я не видел и почти не слышал – ни телефона, ни того, как на улице какая-то птица зачирикала. Гореть им, птицам. Я вцепился в волосы, чтобы дождаться, пока все доиграет и можно будет уйти, или лечь, или встать, или сдохнуть наконец. Зажмурился и беззвучно пробормотал: – Taň nar ata, özelä üzek, cırlata da elata[47]. Брехня это все. Никаких зорь нет и не будет. Внутри все оторвалось и исчезло. Плакать не буду, а петь никому не дам. Хватит. Я выпрямился, чтобы выдернуть телефон из-под уха Дильки, и тут телефон сам дернулся, с хрустом, и замолчал. Я застыл, как катком стукнутый, соображая, может ли телефон дернуться сам, или это все-таки Дилька дернулась. Мертвые не оживают. Но ведь она и в болоте была мертвой, а стала нормальной. Вдруг и сейчас. Или телефон в режим вибрации скакнул и вырубился, беспощадно напомнил я себе, с жадностью всматриваясь в лицо сестры. Оно было таким же усталым, обиженным и кукольным. А затылок, кажется, зашевелился. За полсекунды я придумал кучу гадостей, одна другой страшнее, но не мог ни двинуться, ни зажмуриться, хотя очень хотелось. А через полсекунды я понял, что это не шевеленье. Это просто платок промокает чем-то темным. Бог мой, что же это такое, подумал я, как будто не знал, что за темная жидкость может пропитывать платок на голове. Но почему? Я подсунул руки под Дилькину шею и ноги, с трудом поднял сестру и прижал к себе. Удобнее было зажечь свечку, повернуть лежащее тело и рассмотреть его с безопасного расстояния. Но я не сыщик из кино. А Дилька моя сестра. Устал я бояться, но не в этом дело. Дело в том, что мы брат и сестра. Бояться друг друга мы не будем. Живые ли, мертвые – не важно. Дилька привалилась ко мне как во сне. Я сморщился, но удержался от рева, и медленно, чтобы не побеспокоить сестру, рассмотрел темное и, оказывается, не очень большое пятно на ее платке. Рассмотрел торчащий клочок ткани в серединке этого пятна, прямо над ухом, где раньше была мелкая прореха. Рассмотрел плохо различимый в тени и крови, но очевидно расколотый почти пополам телефон с черным осколком, всаженным в экранчик и, кажется, еще и в полати. Рассмотрел перышко в лунном пятне посреди комнаты – второе не рассмотрел, его, наверно, придавил кот, медленно вылизывающий раны. Рассмотрел взъерошенную лежанку на печи. Я бы в самый скучный угол уставился с удовольствием, число пылинок в лунной свае сосредоточенно посчитал и даже вычислил бы, кому именно предназначался нечистый зуб под подушкой. Лишь бы не переводить взгляда туда, где я пообещал ничего не бояться. Лишь бы не обнаружить, что тепло, и тяжесть, и сиплый вдох – все это мне только кажется. Я зажмурился. И не открыл глаза, когда теплая небольшая рука мазнула по лбу и носу, а недовольный голос сипло прошептал: – Ты зачем меня перенес? Я не открыл глаза и не стал откликаться на менее сиплый вопрос: – Ты никуда не уходил? Я не открыл глаза, не двинулся и ничего не сказал в ответ на: – Ты чего вспотел так? Громче и возмущеннее: – Ты чего ржешь? Совсем с ума сошел? И лишь когда Дилька совсем скандально сказала: «Ну ухо болит, пусти, мешаешь!» – я убрал и уронил где-то в стороне будто отсиженную руку. Дилька сразу успокоилась, сказала: «Ой, котик!» – и исчезла. Я испугался и вскочил, чуть не выломав колено. Котик ловил лапой подлетающее в лунном свете перышко. А Дилька сидела рядом с ним, подперев ухо рукой. Она ласково улыбалась котику с перышком. И к счастью, не обращала на меня никакого внимания. Эпилог Наиль совсем с ума сошел. Сам кошек не любит, а с котиком разговаривает. То есть мне-то здорово, это я как раз попросила котика с собой взять. Он бедненький такой. Один совсем остался, бабуля ушла – вот я и сказала Наилю: давай возьмем. Я думала, он орать будет – а голоса-то нет, ха-ха. Он орать не стал и руками махать не стал. Он подошел к котику, сел перед ним прямо на пол и долго смотрел ему в глаза. И котик смотрел Наилю в глаза. А потом лапкой тихонько руку Наиля тронул, словно погладил. А Наиль его по голове погладил. Ну, погладил со вздохом так, встал и пошел в дальнюю комнату, куда меня не пускают. Сидел там минут пять, вышел весь задумчивый и с банкой, а в банке настоящая рыбка. Он ее унес на улицу, в лес, вернее. Туда меня тоже не пустил. А котик в дальнюю комнату прошел, еще зашипел на меня. Дурак. Ладно, я ему это припомню, когда попросит чего-нибудь. И Наилю припомню. И баню эту дурацкую припомню. Он, главное, меня вчера только мыл, я же помню, – а тут снова заставил мыться, и сам мылся, и даже котика там мучил. Котик, правда, почти не ругался, всего разик мяукнул, жалобно так. А у меня ухо болит, и голова, и вообще я чистая. А Наиль прямо в ухо веником и мылом полез и почти кипяток лил, дурак. Я же просила – не надо. Болеть быстро перестало. Но все равно обидно. Вот попросит он меня о чем-то. Он, правда, ничего не просит – только дальше с ума сходит. Глупую шапку не снимает. Телефон зачем-то сжег и меня прогнал, когда я хотела посмотреть. Я все равно подсмотрела. Здорово. Никогда не знала, что телефон может так классно гореть. От одной щепки – р-раз, и весь в пламени, а потом шрр – белый острый язык чуть ли не в лицо Наилю. А он даже не отшатнулся, щепкой ткнул – и сразу все погасло и в пепел рассыпалось. Щепка длинная и острая как спица, он ее без спичек как-то зажег. «Спица» и «спички» по-русски похожие слова – может, поэтому. А по-татарски не похожи. Наиль настрогал этих спиц целую охапку и играл с ними как маленький: то веревками обматывал, то полотенцем каким-то, то ремнем. Привязывал к спине или поясу, выдергивал одну спицу, остальные рассыпа́лись – и он начинал все сначала. И с ветками рогатыми еще. Спокойно так, как будто делом занят. И мне не говорил, чего это такое. Хотя у него голоса нет, конечно. И котик тоже не говорил. Зато потом мы все-таки пришли и сели в поезд. И в поезде Наиль сидел как сумасшедший. Притворялся, что спит, но одной рукой держал меня, а другую руку держал под курткой, рядом с этими спицами. А я держала котика. Он тяжелый, теплый, уютный и бурчит. Он спал по-настоящему, иногда разжмуривал один глаз и снова засыпал. Наиль растопыривался весь, если кто-то мимо проходил. И снова притворялся, что спит. А сам, между прочим, у бабушки в доме полдня дрых, с рассвета и пока тепло не стало. Чего ночью, спрашивается, не спал. И чего меня среди ночи разбудил, спрашивается. На вокзале мы ранец мой из камеры хранения не забрали, хотя я напомнила. А с вокзала пошли не домой, а в «Макдональдс». Нас сперва не хотели с котиком пускать, но потом все-таки пустили. Я его под куртку спрятала. И я налопалась до пузырей, как папа говорит, а чокнутый Наиль почти не ел. Хотя очень хотел, я видела. И деньги у него еще были. Котик тоже есть не стал. Он фыркал и мотал мордой. После этого мы не домой пошли, а к школе, сделали глупый круг по улицам, и Наиль смотрел то под ноги, то вверх. А там ничего интересного, все одинаково серое: под ногами асфальт и подсохшая грязь, наверху тучное небо. В лесу красивее все-таки, хоть и страшно. И лосей мне бабушка так и не показала, и сама делась куда-то, я даже не заметила. А тут мы бродили, бродили кругами, иногда останавливались. Котик высовывался у меня из-за пазухи, чихал и снова прятался. Наиль оглядывался по сторонам, морщился, словно тоже чихнуть хотел, и мы шли дальше. А потом Наиль сел на лавочку в аллее и спрятал лицо в ладонях. Опять, что ли, спать захотел. А мне сидеть не хотелось уже, мне домой хотелось. Там мама, папа и Аргамак. Я спросила: – Наиль, а когда мы домой пойдем?