– А электричка? – Ну, опоздали на электричку уже. Däw äti все равно знает, где мы, дождется. Ладно, найдем кого-нибудь – видишь, указатель, значит, деревня неподалеку. – Тут тоже деревня, – нервно напомнила Дилька. – Да какая это деревня! Свинарник, тут даже указателя не было, – презрительно напомнил я, хотя мы его запросто и прохлопать могли. В следующей фразе я тоже не был уверен, но надо же было сестру успокоить: – Все равно параллельно рельсам пойдем – видишь, направление то же? В крайнем случае, за часок до станции дочапаем, ну, до следующей. Мы не дочапали до следующей станции. Потому что на указателе было написано: «Лашманлык». Если знак не врал, дорога вела в папину деревню. И теперь у нас с Дилькой по жизни, по всей жизни, остались всего два варианта. Сидеть, ожидая чуда, у двери в свинарник. Или идти в Лашманлык. В папину деревню, из которой папа с мамой вернулись в прошлые выходные. 6 Я сперва очень испугался. Да как так Лашманлык, да не бывает таких совпадений, да он вроде совсем в другой стороне находится. А чего пугаться. Я же не помнил ни фига: ни через какой район мы ездили в деревню на машине, ни какая станция была перед Лашманово. Да и зачем мне было это помнить. Я в деревню не собирался, тем более без родителей. Зато теперь знаю, что перед Лашманово идет Шагивали. Странно, конечно, что мы с Дилькой целый железнодорожный прогон пешком отмотали. С другой стороны, мы старались. И может, рельсы тут петляли, а мы срезали. Не важно это все. Важно, что теперь есть куда толкнуться. Во-первых, здесь живет äbi[19]. Во-вторых, здесь должен быть телефон. Наконец, тут должна быть милиция, или школа, или администрация, которая занимается потерявшимися или одинокими подростками и уж позаботится о том, чтобы добросить их хотя бы до станции. В конце концов, я тут кого-то знал и что-то помнил. Выберемся по-быстрому. До деревни-то мы добежали и впрямь быстро. То ли организмы от вони спешили удалиться, то ли второе дыхание открылось. А может, немятая дорога помогла. Мимо нас, между прочим, за все утро – а, нет, уже за полдня – ни одна машина или там трактор не проехали. И ночью моторов не было слышно. Впрочем, лошадей и коров с собаками тоже. Не иначе, местное население целиком свиноводству отдалось. Брр. Выходит, вся округа тихая и неподвижная. Да и кто будет в марте по полям бегать. Дома все сидят, коров доят и телик смотрят. Но раньше дороги были колесами изрезаны, глубоко и с подвывертами. А теперь мы шли словно по глаженой глине, по которой с осени никто не ездил. И снег как лег ровненько, так и стаял. Ездить-то должны были. Мои родители на похороны и поминки Марат-абыя, например. И они ведь не одни там были. Или гости с другой стороны заезжали? Конечно, с другой, чего им через свинарник ездить. И на фига такая дорога, из свинарника, вообще нужна, непонятно. Папа наверняка сказал бы, что грязные деньги отмывают. Ну, его и спросим. Когда все кончится. Больше все равно спрашивать некого. Я, честно говоря, когда в Лашманлык входили, не хотел на знакомых натыкаться. Начнут с разговорами лезть, узнавать, кричать, как я вырос и какой красавицей Дилька стала, спрашивать, чего так долго не приезжал, и все такое. И про родителей спросят. Ни о чем говорить я не желал. Ну и не стал. Пусто в деревне было. Дом äbi стоял с краю Лашманлыка, но не с которого мы зашли, а с противоположного. Небольшая беда. Вся деревня тянулась вдоль одной не очень длинной улицы. Дворов здесь было, конечно, побольше, чем в поселочке за спиной. Но больше не в десятки раз. Заодно и посчитаем. Двадцать три двора оказалось. Одиннадцать по левую руку, наш был двенадцатым по правую. Мы прошагали мимо чуть медленнее, чем по полям. Вернее, проскакали заторможенным шахматным конем. Прое́зжая часть здесь все-таки была раздолбанной. Вернее, как раз проезжей частью эту полосу неравномерно распределенной грязи назвать было нельзя. Две колеи с вывороченным из каждой двойным-тройным кудрявым гребнем неприличной формы и цвета, местами подмороженным, местами обмякающим под солнцем. Да я не дорогу рассматривал, привык я к ней за ту пару дурацких каникул-ссылок, а по сторонам. Вернее, по домам смотрел. В Лашманлыке домов пять давно пустовали, у стольких же хозяева были, но наездами из Балтасей, Аждахаева или Арска: весной сажали картошку, летом несколько раз прибывали на шашлыки, осенью выкапывали картошку, собирали яблоки и отбывали. Смысла я не понимал. Картошка была мелкой, яблоки кислыми. Привычка, что ли. У наших родителей, к счастью, такой привычки не было. И воспитывать ее в нас с Дилькой они не стали. А местные, похоже, сами перевоспитались. Понятно, что по колхозному календарю до весны с полевыми работами, посевной и чего там еще бывает, не помню, оставался еще месяц. Но уже пора было в огородах прибираться или мангалы вытаскивать. Какое там. Ни одного дымка над трубами не струилось. А ведь дубак, у меня без шапки башка как стеклянная банка стала, нос не дышит уже. В Лашманлыке теперь центральное отопление, что ли? Или газовое? Так нет в деревне газа, трубы же эти дурацкие вдоль домов не тянутся – а должны, я их из окна электрички насмотрелся. Или баллоны, как у äbi? Раньше такие баллоны всего в паре домов были, где хозяева могли на машинах в райцентр мотаться. Конечно, все могли внезапно разбогатеть и обзавестись машинами – но где тогда эти машины? И вообще, где все и всё? Лашманлык всегда неказистым был, а стал заброшенным. Заборы выцветшие и облупленные, многие стояли-то с большим трудом, переплетя косые штакетины как попало. Насколько можно было различить, не лучше выглядели дома, которые раньше, я помню, красились в веселенький голубой, реже в зеленый и коричневый цвета. Улица всегда была некрытая, но из-под каждых ворот языками торчали деревянные площадки, чтобы грязь во двор не носить. Так вот, доски в этих языках дико гуляли под ногами, а пару раз мы вообще чуть лодыжки не переломали. Ладно я успел дырку перескочить и Дильку удержал. Ну и стекла во многих домах были расколочены. Тюлевые занавески за ними висели черно-серыми тряпками. Не только в доме Ваисовых, который всю дорогу пустовал, но и у Закир-абыя, и у Камария-апы, которые меня все время чаем с пастилой запаивали и на помощь которых я особенно рассчитывал. На äbi-то особого расчета не было – старенькая она совсем. Мы с Дилькой точно и не знали, насколько старенькая. Последний раз, когда я спрашивал у папы, сколько его бабушке лет, он сказал: «Вроде девяносто два». Тогда я напомнил, что и в предпоследний, и в самый первый раз тоже было девяносто два. Что она, за семь не то десять лет совсем не постарела? Папа засмеялся и сказал, что каждая женщина сама выбирает возраст, в котором ей комфортно. Потом объяснил, что äbi не его родная бабушка, а что-то типа двоюродной прабабушки – она мачеха деда Марат-абыя, а Марат-абый папе не то троюродный, не то совсем девятая вода. Хотя все равно старшая в роду, и не знать ее жизнеописание – стыд и позор. Займусь, пообещал он. Возможно, занялся. Он не врет обычно. Но я после этого уже не переспрашивал. Теперь получалось, что шел к äbi за помощью, а сам про нее толком ничего и не знал. Конечно, возраст собеседника – не та вещь, которую прям необходимо знать. Все равно неудобно. Дом я узнал. Он тоже обветшал, неожиданно резко за два-то года. Но красный почтовый ящик на воротах все горел как новенький, с крыши слегка заходила в небо коричневая лестница, а за чердачным окном, наверное, до сих пор торчал капитанский мостик, который я сколотил из ящиков на пятый день своей первой ссылки, совершенно озверев от тоски и отсутствия компании. А поиграть так и не успел: маму с Дилькой наконец выписали из больницы, и папа забрал меня домой. А к следующей ссылке я из морских игр вырос, да и не один страдал. Пришли все-таки. А то мне совсем уже дурацкие мысли в голову лезли. Не скажу какие, ну их. – Узнаёшь, Диль? – спросил я, заулыбавшись. Дилька молча пожала плечами. Когда я уже забренчал кольцом двери, спросила: – Абика здесь живет? Я не стал придираться к дурацкому слову, кивнул и забренчал сильнее. И сообразил, что äbi может и не слышать, а больше в доме никого не осталось. Совсем запоздало ошалел от того, как можно было старую-престарую бабулю оставить одну в большом неуютном доме без отопления и с вечно переклинивающей газовой плитой. Отмахнулся от этих мыслей – может, она сама ехать не хотела, в конце концов, родителям и куче родни виднее – и повернул кольцо. Дверь, конечно, легко открылась. Сразу так надо было. Кто ж знал. Я взял Дильку за руку, и мы вошли во двор. Во дворе было пусто, но хотя бы чисто. Совсем чисто. Ни щепок, ни помета: ровненький песок с опилками, как на пограничной полосе. Ну да, старушке-то проще по доскам ходить, не срезая, чем молодым, – а молодые, уезжая с похорон, убрались. – Äbiem, sin öydä те? – сказал я громко. – Ви omqlarıň, Nail Bilä belän, Qazannan qunaqqa kildek[20]. Никто не ответил. Мы уже поднялись на три ступеньки и подошли к двери в сени, когда я разглядел короткую полированную палочку. Ее вместо замка вставляли, чтобы дверь не открывалась, когда все из дому ушли ненадолго. Ну и чтобы случайные гости видели, что хозяев нет, но скоро будут, так что можно вынуть палочку и подождать дома. Воров в Лашманлыке почему-то не боялись. Мы тоже войдем. Тем более что я совершенно не представлял, куда могла уйти äbi, с ее-то ногами и вообще скоростями. В туалет разве что – он на заднем дворе. Как всегда, с кумганом в обнимку. Не проверять же. Подождем. Ждать на пороге было холодно. Я вытащил запорную палочку и толкнул дверь. Толкнул еще раз. Примерзла, что ли. Пнул – и тогда она дернулась и открылась. – Нельзя ногами, – сказала Дилька. – Ага. Ты так не делай, поняла? – велел я, и мы вошли. В сенях было темно и холоднее, чем на улице, – но это всегда так. Я взял Дильку за руку, повел по трем ступенькам вверх и нащупал дверь. В Лашманлыке жилая часть избы как бы на полуторном этаже строилась. Мы быстро вошли в большую комнату и огляделись. Мне стало тоскливо. Здесь было пусть не темно, но сумрачно – и тоже очень холодно. И пахло сырыми подушками. В комнате не хватало стола и двух шкафов из трех, а диван у дальней стены откровенно развалился – левый подлокотник отошел от сиденья на полметра. И пестрых занавесок за печкой, где всегда спала äbi, не было. Вообще там, в самом теплом обычно углу, больше не было ни одеял с подушкой на высоченных перинах, ни полушубков, из которых я строил штабик. Я присел и заглянул в печь. Там остался тонкий слой серой золы, на вид совсем холодной и слежавшейся. Щупать я не стал. Отодвинул занавеску, отделявшую большую комнату от спальной, – и заморгал. В спальной было совсем пусто. Не осталось ни трех кроватей с перинами, ни шкафа, ни даже половиков. А их и в большой не осталось, оказывается. От полной пустоты голую комнату спасала только куча фоток на стене в дальнем углу. Черно-белых в основном, папа такую кучу коллажем называл, они почти во всех домах в Лашманлыке были. Блин, я дом перепутал, что ли? Или äbi переехала, а нам не сказал никто? – Наиль, а где абика? – спросила Дилька, не выпускавшая моей руки. Мы почему-то на цыпочках прошли к фотографиям. Не перепутал я дом. В самом центре коллажа, выше бритоголовых или красиво зачесанных предков, висел наш с Дилькой цветной портрет. Оба почти лысые, я ушастый, а Дилька с щеками на полснимка. Я такую фотку и не помнил. Я машинально поправил карточку сияющих папы с мамой в свадебной одежде. Она висела под нашим портретом, топорщась, типа ее за уголок оторвать от стены решили, но раздумали. У нас дома такая же здоровенная фотка в самом старом альбоме лежала. Целая. А тут уголок чуть порвался, наехав на маленький цветной снимок Марат-абыя. Он печально так стоял возле низкого заборчика. Я наклонился и рассмотрел плиту за заборчиком. Надгробие это было. С полумесяцем и надписью: «Фǝхетдинова Шǝмсиханур Мɵхамметдин кызы». И датами жизни. Äbi, оказывается, было девяносто семь лет. Она умерла два года назад. Часть третья Без дома 1 – Häy, malay, sez monda nişläp yörisez?[21] Тетка появилась ниоткуда. То есть я в нынешнем состоянии и слона бы заметил, только уперевшись носом в морщинистую коленку. Но вроде не было ее, когда мы на улицу вышли, – тетки, а не коленки. Хотя коленки тоже не было. И я в ступоре вряд ли больше пяти минут провел. – Здрасте, – сказал я. По-татарски, конечно. С этого момента я говорил в основном по-татарски. Так получилось. – Вы одни, что ли? – не унималась тетка. Была она толстая, в сером пушистом платке вокруг довольно симпатичного лица и толстой ярко-желтой дубленке. А, еще валенки на ней были. С галошами. Не сильно ее эти галоши спасали, должен я сказать. – Мы в гости приехали, – сказал я. – Да к кому тут в гости? – удивилась тетка. Я кивнул на избу äbi.