– Я сейчас упаду в обморок! Я знаю, что упаду! – Лиззи, если ты упадешь в обморок в воде, то утонешь. И Ханна утонет. А теперь слушай внимательно: если каноэ перевернется, ты должна схватить Ханну за волосы, сбросить башмаки и плыть к берегу. И смотри, держи голову Ханны над водой. – Но вода попадет мне в рот. И она будет грязная. – Вполне возможно. Но ты дочь солдата, как мама повторяет ежедневно. Ты должна быть храброй и решительной и спасти Ханну. – Ох, Роджер! Ты думаешь, мы перевернемся? – Очень возможно. Каноэ – капризная штука. – Я никогда не научусь! – Либо научишься, либо утонешь. Если течение будет очень быстрое, тебе лучше всего уцепиться за каноэ, и я спасу тебя… после того, как спасу маму. И Ханну, конечно. Хотя пока я буду их спасать, каноэ далеко унесет течением, так что не жди чудес. – Я утону! – Не утонешь, если научишься плавать. Ты должна укреплять мышцы. Такая большая, сильная девочка! Как вам не стыдно, барышня! Слезы Элизабет. Упреки Анны. Но обе они – женщины своего времени и привыкли в подобных делах подчиняться мужской власти. Каждый вечер гостиная превращается в спортзал, а Роджер – в строгого тренера. Он страшно наслаждается этим, так как его тиранство служит несомненно важному делу. Однако радости выпадают не только Роджеру. Дом Гейджей пока избежал налета мародеров, грабящих все лоялистские дома подряд. Федеральные власти выражают сожаление, но отговорка у них каждый раз одна и та же: ночная стража малочисленна, перегружена работой и не может присутствовать везде одновременно; бессмысленно даже требовать, чтобы на Джон-стрит поставили часовых. Похоже, власти не горят особым желанием защищать дома тори. Здесь Анне и удается проявить себя. Она еженедельно посылает слуг со свертками серебра в лавки не слишком щепетильных ювелиров, готовых покупать ценные вещи – вероятно, плоды мародерства, но ювелиры об этом не допытываются. Однако слуги торгуются не слишком умело, и вот Анна, позаимствовав одежду своих служанок и не напудрив волосы, сама отправляется в ювелирные лавки – подальше от Джон-стрит, – и сама продает свои вещи. Дочь Пауля Вермёлена открывает в себе неожиданную жадность и торгуется до упора. Она говорит на английском с сильным голландским акцентом и сходит за простолюдинку – как раз такую, какие сейчас занимаются грабежами. Выручив за вещь хорошие деньги, Анна испытывает восторг скряги. Она даже смеется вместе с купцами, говорит гадости про лоялистов и наслаждается этим притворством. Она твердо решила выжить, и выжить не с пустыми руками; если каноэ перевернется, она утонет богатой. Она мастерит нижнюю юбку со множеством карманов, куда собирается сложить свои гинеи, шиллинги и даже, если понадобится, пенсы. Она тренируется ходить в этой юбке, распределив многофунтовый вес как можно более равномерно. Анна, прилежная в вере, всегда знала, что отчаяние – смертный грех. Но теперь она знает, что оно к тому же еще и роскошь. Она видела, как ее друзья-лоялисты – не такие решительные, как она сама, – отправляются в путь на чужбину, оплакивая свои несчастья, но и пальцем не шевельнув в практическом плане, чтобы эти несчастья как-то смягчить. Анна не желает иметь ничего общего с отчаянием. Каждый вечер она молится о благополучном окончании предстоящего путешествия, но знает: Господь помогает тем, кто помогает сам себе. Анна не подведет Господа и сделает все возможное для себя и своих детей. Ее красивый дом становится все голее по мере того, как уходит серебро, парчовые занавеси и прочее, что можно обратить в деньги. Анна видит это, но не падает духом. Она полна решимости. Она продала бы и мебель, но если мебель начнут вывозить из дома, это неизбежно привлечет внимание. Мебелью – даже самыми дорогими предметами – придется пожертвовать. Анна возьмет с собой лишь портрет Георга III, который теперь кажется ей талисманом. Но его придется вытащить из рамы и закатать в тюк с одеждой. И вот по мере приближения Пасхи и дня великого побега Анна сводит все, что может забрать в британскую Северную Америку, к тюкам, весящим в общей сложности около ста пятидесяти фунтов. Роджер уверяет ее, что каноэ выдержит такой груз. (18) Каноэ! Они впервые видят его утром пасхального воскресенья, в робких лучах зари. Роджер, конечно, видел его и раньше. Он много недель искал, торговался, болтал с рыбаками и метисами, которые разбираются в лодках. Он купил то, что показалось ему лучшим: каноэ с обшивкой из кедра, длиной около семнадцати футов. Он предпочел бы каноэ из бересты – это больше отвечало его новым представлениям о себе как об искателе приключений, – но его предупредили, что такие лодки не годятся для новичков и женщин и еще их обшивка легко дырявится и ее приходится постоянно латать, что требует умения. Роджер думает, что проявил большую хитрость: он всем говорил, что покупает каноэ для друга. Но люди на стапеле Берлинг в конце Джон-стрит не дураки и знают, что Гейджи намерены унести ноги. Однако убежденным американцам плевать: чем меньше лоялистов останется в Нью-Йорке, тем лучше для всех. Некоторые из этих людей дружелюбны и дают советы. И впрямь, когда Гейджи подходят к стапелю в сопровождении Джеймса, толкающего тачку с узлами, там оказываются два или три человека. Они возникают из темноты и молча помогают уложить груз в каноэ, поскольку ясно, что Роджер понятия не имеет, как это делается. Остается лишь отчалить. Джеймс плачет. Анна думает, что он не хочет с ней расставаться, и это так, но не совсем в том смысле, в котором предполагает она. Он оплакивает себя. Как многие старые слуги, в хозяйском доме Джеймс стал практически ребенком; хозяин погиб, а теперь Джеймс теряет и мать. Что сулит ему будущее? Прислуживать в таверне, посыпать пол белым песком? Накануне вечером Анна собрала слуг в ныне ободранной гостиной, чтобы помолиться вместе, попросить молитв у Эммелины и Хлои (которые их чистосердечно обещают) и вручить слугам кошельки с деньгами – по двадцать гиней каждому. Это очень щедрое благодеяние, и слуги лишаются дара речи, но Анна твердо решила не поскупиться. Сейчас Джеймс целует ей руку, чего он никогда в своей жизни не делал, и пытается помочь просто одетой женщине, неубедительному мальчику – Элизабет в штанах – и маленькой девочке сесть в каноэ. Хоть Анна и приложила много трудов, обучаясь гребле в гостиной, она никогда в жизни не сидела в каноэ и кое-как, неловко занимает место на носу. Стоять на коленях непросто, мешает четвертая юбка – очень тяжелая: в ней сложено золото, на вес фунтов двадцать пять, ибо первоначальные шестьсот гиней теперь превратились почти в девятьсот, и каноэ опасно качается. Если бы мужчины не удержали его, Анна оказалась бы в воде. Она опирается ягодицами на носовую банку. Теперь нужно каким-то образом посадить в каноэ боязливую Ханну. Ханна визжит; Роджер сердито велит ей прекратить шум. Элизабет тоже должна сесть в каноэ; она легче матери, но не такая смелая, и у нее выходит очень неуклюже, но, по крайней мере, она заманивает в лодку и Ханну. Роджер ступает на корму легко и умело, поскольку тренировался неделями. Мужчины вручают ему и Анне весла с квадратными лопастями – так называемые весла вояжера. Остается лишь выйти на Ист-Ривер. Кажется, что вода слишком высоко захлестывает планшир. Роджер дает сигнал; мужчины, которые до этого не произнесли ни слова, издают приглушенный приветственный крик, и Гейджи отправляются в Канаду. Неужели мне придется быть свидетелем их мучительного путешествия на протяжении… бог знает какого срока? Они продвигаются настолько неуклюже, что это зрелище вызывает жалость; будет настоящим чудом, если они продержатся на воде хоть сотню ярдов. Но режиссер, кто бы он ни был, пожалел меня; камера дает наплыв, и вот лодка Гейджей уже на реке Гудзон; они идут по маршруту. Анна гребет заметно лучше, а Роджер подучился править рулем. Они плывут себе и плывут, и я могу судить, сколько времени они уже в пути, по изменяющейся листве деревьев и яркости солнца. Они минуют верфь Поллока, порт Олбани и док Райнлендера и ползут, прижимаясь к берегу, насколько возможно, потому что великая река в этом месте полторы мили шириной и они вынуждены грести против течения. Им придется идти вверх по Гудзону около ста пятидесяти миль. Но каноэ движется быстрее, чем они ожидали; Анна становится умелым гребцом, а Элизабет и Ханна уже знают, что им нельзя шевелиться – вообще, ни на дюйм. У всех теперь легче на душе, и через несколько дней сердца наполняются духом искателей приключений, хотя женщины все еще боятся. Но разве бывают безопасные приключения? (19) Если бы меня попросили описать это путешествие – при жизни, когда я баловался беллетристикой в надежде перейти из газетчиков в литераторы, – я обязательно прибег бы к романтическим штампам. Во время очередной остановки на ночлег Элизабет забрела бы слишком далеко вглубь суши и попалась бы шайке негодяев, которые издевались бы над ней и угрожали бы изнасиловать, но Роджер, вооруженный пистолетами майора, спас бы ее в последний момент. Путешественники обязательно наткнулись бы на племя индейцев – пугающих фигур с раскрашенными лицами. И разве я мог бы обойтись без квакеров с их старомодной речью, не упускающих своего интереса при размене золотой гинеи? И конечно, я вставил бы встречу с труппой бродячих актеров, которые оживили бы вечер у костра избранными пассажами из популярных пьес того времени. Меня звать Норвал. В Гра́мпьанских горах Отец, прижимистый пастух, пасет свои стада. Его стремления просты: припасов сделать больше, И сына своего (я у него один) не выпустить из дома. Возможно, одна из актрис посвятила бы девственного Роджера в радости плоти; такие сцены всегда пользуются успехом у похотливых читателей. Конечно, Анну ограбили бы, лишив ее почти всех или даже всех золотых монет. Но я смотрю фильм и вижу, что путешествие было совсем не таким. Менее романтичным, но не менее трудным. Несколько раз путники останавливались в тавернах приречных поселений, но вскоре отказались от этого, поскольку там было чудовищно грязно, еда отвратительна, а постели кишели клопами. Теперь Гейджи просили у фермеров позволения переночевать в стогу; фермеры обычно позволяли, но без особого радушия. В стогах не было клопов, но водились блохи. Путники провели на суше целый день, раздевшись донага (Роджера отогнали подальше, чтобы не осквернить его взор зрелищем обнаженной женской плоти), ища насекомых в одежде и окуривая ее над горшком горящей серы, купленной у фермерши, которая в придачу дала им мешочки с блоховником, чтобы впредь отпугивать паразитов. Путники покупали еду у фермеров – простую, но не тошнотворную. Они редко сталкивались с откровенной грубостью – большинству фермеров было плевать, что тори бегут из новой страны. Попадались и сочувствующие, которые сами не собирались бежать, но охотно помогали беглецам-тори. Анна обнаружила, что деньги отлично смягчают нравы и утихомиривают даже пламенного янки-дудля, который груб ровно до того момента, как видит монету, пробует ее на зуб и понимает, что она настоящая. Гейджи не были нищими, хотя к концу путешествия выглядели почти как нищие. Никто из них не привык к постоянному физическому труду, и скоро стало ясно, что они не могут путешествовать от рассвета до заката. В полдень им нужно было отдыхать; нужно было приготовить или купить еду. Анна привыкла каждый день выпивать порцию вина; теперь ей приходилось довольствоваться ромом, и Роджер потребовал, чтобы ему тоже давали ром, и пил слишком много, пока мать не начала его ограничивать – после того, как он чуть не перевернул каноэ. Они мылись так часто, как могли, но этого было недостаточно, и они стали походить на цыган, загорелых и чумазых. От них не очень сильно пахло, потому что они все время находились на открытом воздухе. Но их донимал зуд, и, к отчаянию Анны, они чесались. Они не привлекали к себе нежеланного внимания – всего лишь одна лодка среди многих. Им встречались каноэ более смелой конструкции – они высовывали из волн то нос, то корму, будто плясали на воде. Кругом кишели плоскодонки, ялики и другие суденышки, которым трудно было бы подобрать название. Попадались и парусники, они тянули за собой лихтеры. Ближе к крупным поселениям на реке становилось тесно от грузовых судов. Время от времени вниз по течению, по самой стремнине, величественно проплывал плот. На каждом плоту стояла палатка, в которой отдыхали плотогоны, когда не возились с длинными веслами, заменявшими руль. Обычно рядом с палаткой горел небольшой костерок для приготовления нехитрой пищи. Река Гудзон была лучшим и самым удобным путем из конца в конец большого штата, и каноэ терялось в оживленном потоке, хоть им и правили два неумелых гребца. Но они все же продвигались вперед. После первых неудач с постоялыми дворами путники каждый вечер отыскивали ручеек, впадающий в реку, и разбивали лагерь (если к их кратковременному привалу подходит такое пышное слово) в укромном месте. Во время привала им не всегда удавалось избежать нежеланного внимания. Однажды им пришлось остановиться на пять дней – Анну покусали какие-то насекомые, а может, еще что-то случилось, но у нее начался жар, и они не могли двигаться дальше. Лекарств у них с собой не было, за исключением того, что предназначалось для Ханны, и Анна отказалась принимать лауданум, хоть Роджер и считал его средством от всего. Какая-то женщина – явно умалишенная – назвалась Табитой Дринкер и предложила путникам приют у себя в хижине, но там оказалось невыносимо грязно, и путникам пришлось отделываться от ее гостеприимства под градом ругани. Эти тори вечно задирают нос! Брезгуют обиталищем достойной христианки! Но в целом их путешествие проходило без препон. Чем дальше они продвигались на север, тем меньше неприязни к тори выказывали местные жители. Революция – городской цветок, она не растет в глубинке. Так что Гейджи путешествовали в крайне примитивных условиях, но, по крайней мере, не испытывали нападок. Их продвижение замедляли и другие непредвиденные вмешательства природы. Через четыре недели пути у четырнадцатилетней Элизабет начались месячные. Она понятия не имела, что происходит: ни мать, ни Эммелина не подумали ее просветить. Впрочем, по тогдашним временам предполагалось, что девочке до этого события еще года два. Возможно, уроки плавания в гостиной подтолкнули ее созревание, или же так проявился глубинный протест ее тела против мальчишеской одежды. Элизабет была в ужасе и неудержимо рыдала. Наконец Анна выяснила, в чем дело, и пришлось пристать к берегу, чтобы сделать все нужное. Анна отдала дочери одну из пеленок – жутко неудобных приспособлений, – прихваченных для себя. Роджер – разумеется, не посвященный в происходящее – дулся; он окончательно утвердился во мнении, что от женщин одни только неприятности. Когда Анна со старшей дочерью секретничали, на манер того времени, Роджеру казалось, что его не допускают к чему-то важному. С Элизабет, опять-таки на манер того времени, несколько дней обращались как с инвалидом и не требовали, чтобы она вычерпывала воду из каноэ (которая все время скапливалась на дне из-за неумелой гребли Анны). Это событие замедлило путников больше ожидаемого, так как каждый месяц один раз Анне и один раз Элизабет приходилось удаляться от прочих, чтобы тайно постирать предметы туалета, о которых Роджеру не положено было знать. Можно было продолжать путь, лишь когда высыхали пеленки, развешанные по кустам на солнцепеке (если было солнце). Ханна чувствовала, что мать и сестра что-то от нее скрывают, и стала еще невыносимей. Она много ревела. Она ревела, а не плакала – громко выла, а не безмолвно роняла слезы. У нее болели зубы, болели уши, ее тошнило от качки, и все обязательно должны были знать, что ей плохо, – таким образом она становилась в каком-то смысле главной персоной на борту. Она в полной мере обладала чувством собственной важности, свойственным хронически больным. Поэтому ей часто давали лауданум, а так как его надо было разводить, приходилось кипятить воду. Путники спокойно пили из Гудзона – по обычным меркам это была чистая, быстрая река. Но аптекарь велел разводить лауданум в чашке кипяченой воды, и его приказ выполнялся; приходилось собирать хворост, разводить костерок и кипятить воду в небольшом – самом маленьком, какой нашелся, – котелке, чтобы утолить муки Ханны. Я знаю, что лауданум использовался для самых различных болей, вплоть до разбитого сердца и меланхолии, примерно триста лет. Он представлял собой обычный раствор опия, иногда с добавлением менее сильных снадобий, и настоящий потребитель лауданума поглощал его в огромных объемах, которые убили бы любого непривычного человека. От зубной боли не было лучше средства, и Ханна уже прошла полпути к превращению в наркоманку, или, как тогда это называли, поедательницу опиума. Но что делать? Выбор был между лауданумом и невыносимыми муками, и потому ей давали лауданум. Вероятно, самый известный из потребителей лауданума – Кольридж. О влиянии наркотика на его творчество написано множество замечательных исследований. Но кажется, никто не изучал влияние этого снадобья на пищеварение поэта – а ведь лауданум, как ничто другое, способствовал запорам. В какой степени «Старый моряк» – продукт непроходимости кишечника? Из-за лауданума кишечник Ханны закупорился наглухо, но в восемнадцатом веке запор считался неотъемлемым атрибутом женщины, а потому на это никто не обращал внимания. Другая выделительная функция, впрочем, была у нее в полном порядке и неуклонно предъявляла требования. Слишком часто (по мнению Роджера) приходилось приставать к берегу, чтобы Ханну отвели в кусты помочиться. Но если Роджер протестовал, Ханна рыдала, и Элизабет ругала брата за то, что довел младшую сестру до слез. – Побольше поплачет, поменьше пописает, – бурчал Роджер, и Элизабет приходила в отчаяние от его грубости и жестокости. Все это не слишком походило на приключения, как их описывают в книгах. Зато дух приключений пробуждала книга «Путь паломника». Анна взяла с собой три книги. Конечно, Библию и англиканский молитвенник. А также – великую повесть Джона Беньяна о пути к спасению души. И каждый вечер, если хватало света, Анна читала вслух. Молодые люди уже хорошо знали эту книгу, но она им не надоедала, ибо Беньян подсластил наставления превосходными описаниями характеров. Роджер и Элизабет (и даже Ханна, когда не спала и не маялась зубами) развлекались, выискивая во встречных сходство с теми, кто попадался на пути Христиану. Мирской Мудрец был абсолютно повсюду. Сговорчивый тоже. Уповающей, конечно, была сама Анна. Роджер, не страдавший избытком скромности, не мог решить, кто он – Великая-Душа или Сражающийся-за-Истину. Он утверждал, что Элизабет – Болтун, и тем огорчал ее, поскольку она хотела быть Христианой. Она считала (не без оснований), что Беньян в своей книге возмутительно мало места отводит женщинам. У Гейджей вышла неприятная стычка с пламенным сторонником нового режима; они решили, что он – Великан Отчаяние, ибо он безо всяких оснований грозился задержать их и сдать людям, коих именовал Властями; но так как поблизости не оказалось Властей, кои заинтересовались бы Гейджами, его козни потерпели крах. Что же до Топи Уныния, она встречалась им почти ежедневно, да и Долина Унижения попадалась все чаще по мере того, как путники становились грязней и подозрительней на вид. Но Анна, подбадривая склонных к унынию детей, твердила, что они с каждым днем все ближе к Небесному Граду, который, разумеется, лежит где-то в британской Северной Америке – надо только отыскать дядю Гуса. Сильнее всего путешественники пали духом, когда пробрались в Гринбуш, за несколько миль от берега, и обнаружили, что владения Вермёленов в самом деле конфискованы; бывшие арендаторы встретили бывшую помещицу враждебно. Приунывшие путники двинулись дальше, туда, где им надо было сворачивать на северо-запад, в реку Мохок. (20) Режиссер не заставил меня наблюдать за всеми многочисленными переволоками, но некоторые я видел. Роджер взваливал себе на плечо нос лодки, Анна – корму; Элизабет оставалась на месте – обихаживать младшую сестру и сторожить вещи, и Роджер с Анной возвращались за ними как можно скорее. Работа была очень тяжелая. Совсем не этого ожидал Роджер, предвкушая приключения. На Мохоке переволоков было больше, а самым трудным оказался тот, что вел из реки Мохок в ручей Вуд-Крик. Но это был явный переволок, а не просто порог длиной в милю или какое-то иное препятствие, которое Гейджи не могли пройти на каноэ и потому вынуждены были его нести; здесь нашлись носильщики, готовые дотащить каноэ и вещи до Крика, как они его называли. К изумлению Гейджей, носильщики, взяв груз, побежали, если не сказать поскакали, и путники даже испугались, не скроются ли помощники вместе с их имуществом. Нести Ханну на длинном переволоке было нелегкой работой. Не то чтобы она была намного тяжелей тюка с вещами, но ее постоянные крики и жалобы изматывали. Анна уже начала бояться, что избыток лауданума хуже ушной и зубной боли и общей умственной отсталости. Но в конце концов путники достигли озера Онейда, вышли из него по реке Осуиго и наконец оказались в озере Онтарио, огромном внутреннем море, каких доселе не видывали. Я страдал вместе с путниками, каждым биением сердца, но при этом замечал, что после Гудзона они путешествуют по дивно красивым местам. Река Мохок, протекающая к югу от гор, окружена потрясающими осенними пейзажами – ибо уже настала осень и листья начали желтеть и краснеть. Но путники этого не замечали; величие и торжественность природы внушали им лишь страх. Мне приходилось напоминать себе, что они – люди восемнадцатого века, со свойственными тому времени представлениями о пейзаже, и дикая красота не трогает их сердец. Еще не настала эпоха романтизма, когда необжитые края, горы с шапками облаков, девственные леса, утесы и речные долины были объявлены самыми прекрасными зрелищами, какие только может предоставить человеку природа. Нашим путникам, детям классицизма восемнадцатого века, природа в ее первозданном состоянии была ненавистна и страшна. Им не приходило в голову, что это, может быть, те самые Отрадные горы из книги Беньяна. Больше всего они, ложась спать на неудобных постелях из листьев и веток, опасались медведей; они составили расписание дежурств – Анна или Роджер стояли на часах, чтобы предупредить остальных, если зверь вдруг появится из кустов. Но что они могли бы сделать? Что такое пистолет против медведя? Для Анны время, проведенное в пути, стало временем неизмеримого духовного роста, хотя ей было некогда обращать на это внимание или вглядываться в себя. Я бы назвал это психологическим ростом, но слова «психология» она точно не знала. Бог, которому она поклонялась, будучи состоятельной, хоть и не самой богатой, жительницей Нью-Йорка, перестал быть для нее благосклонной абстракцией, требующей и заслуживающей почитания, – чем-то вроде короля Георга III, но покрупней масштабом. Он стал грозным, но не злобным и не неприступным. Его необъятность и непостижимость теперь были явлены Анне, как ей и не снилось, когда она сидела на службах в церкви Святой Троицы или молилась в установленные часы у себя дома в гостиной. Она знала, что ничтожно мала пред оком Господа, но при этом каким-то образом ощущала, что Он смотрит на нее и взор Его не гневен. И на необъятной глади озера Онеида Анна с чудесной уверенностью ощутила, что по Господню замыслу о ней она победит в этой утомительной битве. Он в конце концов приведет ее… куда? Вероятно, в озеро Онтарио, а дальше предстоит долгий путь вдоль его южного берега. Но не только Анна выросла духовно во время путешествия. Роджер стал мужчиной – то есть без колебаний понял и принял свое место и свою задачу в мире. Возможно, он стал не лучшим из мужчин, но кто может об этом судить? Когда надо снимать осаду с города, или спасать пленную деву, или переносить тяготы, мы обращаемся к Роджерам мира сего и доверяемся их твердой устремленности к цели. Законотворцы, ученые, поэты – люди иной породы, но без Роджеров мы погибли бы. Что же до Элизабет, тяжкая повинность ухода за Ханной сделала ее женщиной. Не деловой женщиной, строящей планы, как ее мать, но женщиной в ином смысле: кроткой, заботливой, нежной, готовой отдать себя – не полностью, но остановившись лишь за миг до полного поглощения – долгу и заботе о ближнем. Она одна подлинно сочувствовала Ханне. Для Анны болезненная дочь была обузой, долгом, предметом заботы, и Анна заботилась о ней, сколько нужно, но не любила. А вот Элизабет нашла в своем сердце любовь к сестре; и пусть эта любовь выражалась по-детски, но ведь страдающая Ханна и была ребенком, и ее нужно было пестовать как ребенка. Лауданум помогал лишь до определенной степени, и когда он переставал действовать, Элизабет очень крепко обнимала сестру и пела ей: Джигу спляшем-ка, сестренка, Пусть бабуля с поросенком Тоже будет танцевать, Кот на скрипоньке играть.