– Чернолюб! – орал он. Если хочешь поймать дичь, лучше не спеши. Молчи и жди, ей наверняка станет любопытно, и она высунет нос. Фрэнсис выглянул из дверей кухни. – Ты еще злишься, Джин-Луиза? – осторожно спросил он. – Да нет, ничего. Фрэнсис вышел на галерейку. – Возьмешь свои слова обратно, а? Я рано себя выдала. Фрэнсис пулей умчался в кухню, и я вернулась на крыльцо. Можно и подождать. Посидела так минут пять и услышала голос тети Александры: – Где Фрэнсис? – Он там, в кухне. – Он же знает, что я не разрешаю там играть. Фрэнсис подошел к двери и завопил: – Бабушка, это она меня сюда загнала и не выпускает! – В чем дело, Джин-Луиза? Я подняла голову и посмотрела на тетю Александру. – Я его туда не загоняла, тетя, и я его там не держу. – Нет, держит! – закричал Фрэнсис. – Она меня не выпускает! – Вы что, поссорились? – Бабушка, Джин-Луиза на меня злится! – крикнул Фрэнсис. – Поди сюда, Фрэнсис! Джин-Луиза, если я услышу от тебя еще хоть слово, я скажу отцу. Кажется, ты недавно поминала черта? – Нет, мэм. – А мне послышалось. Так вот, чтоб я этого больше не слышала. Тетя Александра вечно подслушивала. Едва она ушла, Фрэнсис вышел из кухни, задрал нос и ухмыльнулся во весь рот. – Ты со мной не шути! – заявил он. Выбежал во двор и запрыгал там – бьет по кустикам увядшей травы, как по футбольному мячу, от меня держится подальше, только иногда обернется и усмехается. Вышел на крыльцо Джим, поглядел на нас и скрылся. Фрэнсис залез на старую мимозу, опять слез, сунул руки в карманы и стал прохаживаться по двору. – Ха! – сказал он. Я спросила, кого он из себя изображает – дядю Джека, что ли? Фрэнсис сказал – кажется, Джин-Луизе велено сидеть смирно и оставить его в покое. – Я тебя не трогаю, – сказала я. Он внимательно на меня посмотрел, решил, что меня уже утихомирили, и негромко пропел: – Чернолюб… На этот раз я до крови ободрала кулак о его передние зубы. Повредив левую, я стала работать правой, но недолго. Дядя Джек прижал мне локти к бокам и скомандовал: – Смирно! Тетя Александра хлопотала вокруг Фрэнсиса, утирала ему слезы своим платком, приглаживала ему волосы, потом потрепала по щеке. Аттикус, Джим и дядя Джимми стояли на заднем крыльце – они вышли сюда, как только Фрэнсис начал орать. – Кто первый начал? – спросил дядя Джек. Фрэнсис и я показали друг на друга. – Бабушка, – провыл Фрэнсис, – она меня обозвала потаскухой и всего исколотила. – Это правда, Глазастик? – спросил дядя Джек. – Ясно, правда. Дядя Джек посмотрел на меня, и лицо у него стало точь-в-точь как у тети Александры. – Я ведь, кажется, предупреждал: если будешь бросаться такими словами, жди неприятностей. Говорил я тебе? – Да, сэр, но… – Так вот, ты дождалась неприятностей. Стой тут. Я колебалась – не удрать ли? – и опоздала: рванулась бежать, но дядя Джек оказался проворнее. Вдруг у меня под самым носом очутился муравей, он с трудом тащил по траве хлебную крошку. – До самой смерти и говорить с тобой не буду! Терпеть тебя не могу, ненавижу, чтоб тебе сдохнуть! Кажется, все это только придало дяде Джеку решимости. Я кинулась за утешением к Аттикусу, а он сказал – сама виновата, и вообще нам давно пора домой. Я ни с кем не простилась, залезла на заднее сиденье, а когда приехали домой, убежала к себе и захлопнула дверь. Джим хотел мне сказать что-то хорошее – я не стала слушать. Я осмотрела следы бедствия, – оказалось только семь или восемь красных пятен, и я стала думать, что и правда все на свете относительно, и тут в дверь постучали. Я спросила, кто там; отозвался дядя Джек. – Уходи! Дядя Джек сказал – если я буду так разговаривать, он опять меня выдерет, и я замолчала. Он вошел, я ушла в угол и повернулась к нему спиной. – Глазастик, – сказал он, – ты меня все еще ненавидишь? – Можете опять меня выдрать, сэр. – Вот не думал, что ты такая злопамятная, – сказал он. – Я был о тебе лучшего мнения, ты ведь сама знаешь, что получила по заслугам. – Ничего я не знаю. – Дружок, ты не имеешь права ругать людей… – Ты несправедливый, – сказала я, – несправедливый! Дядя Джек высоко поднял брови. – Несправедливый? Это почему же? – Дядя Джек, ты хороший, и я, наверно, все равно даже теперь тебя люблю, только ты ничего не понимаешь в детях. Дядя Джек подбоченился и посмотрел на меня сверху вниз. – Отчего же это я ничего не понимаю в детях, мисс Джин-Луиза? Когда дети ведут себя так, как ты себя вела, тут особенно и понимать нечего. Ты дерзишь, ругаешься и дерешься… – Почему ты меня не слушаешь? Я не собираюсь дерзить. Я только хочу объяснить тебе. Дядя Джек сел на кровать. Сдвинул брови и посмотрел на меня: – Ну, говори. Я набрала побольше воздуху. – Вот. Во-первых, ты меня не выслушал, не дал слова сказать, сразу накинулся. Когда мы с Джимом поссоримся, Аттикус не одного Джима слушает, меня тоже. А во-вторых, ты говорил – никогда не произносить такие слова, если они не аб-со-лютно необходимы. Фрэнсису аб-со-лютно необходимо было оторвать башку. Дядя Джек почесал в затылке. – Ну, рассказывай. – Фрэнсис обозвал Аттикуса, вот я ему и задала. – Как он его обозвал? – Чернолюбом. Я не знаю толком, что это, только он так это сказал… Ты так и знай, дядя Джек, хоть убей, а не дам я ему ругать Аттикуса.