– Я тут стою с шести утра, – ответила она. – Наверно, отморозила. Она подняла руки. Ладони побурели от грязи и запекшейся крови и были все в трещинках. – Вы загубили руки, – сказал Джим. – Почему вы не позвали какого-нибудь негра? – И докончил не раздумывая: – А то давайте мы с Глазастиком вам поможем. – Благодарю вас, сэр, – сказала мисс Моди. – У вас и без меня дел по горло. – И она кивнула в сторону нашего двора. – Это вы про Мофродита? – спросила я. – Да мы его мигом раскидаем. Мисс Моди уставилась на меня во все глаза, ее губы беззвучно шевелились. Вдруг она схватилась за голову да как захохочет! Мы постояли-постояли и пошли, а она все смеялась. Джим сказал – не поймешь, что это с ней, – чудачка, и все. Глава 9 – Бери свои слова обратно! Так я скомандовала Сесилу Джейкобсу, и с этого началось для нас с Джимом плохое время. Я сжала кулаки и приготовилась к бою. Аттикус обещал меня выдрать, если еще хоть раз услышит, что я с кем-нибудь подралась: я уже слишком большая и взрослая, хватит ребячиться, и чем скорее я научусь сдерживаться, тем будет лучше для всех. А я сразу про это забыла. Забыла из-за Сесила Джейкобса. Накануне он посреди школьного двора закричал – у Глазастика отец защищает черномазых. Я с ним спорила, а потом рассказала Джиму. – Про что он говорил? – спросила я. – Ни про что, – сказал Джим. – Спроси Аттикуса, он тебе объяснит. – Аттикус, ты и правда защищаешь черномазых? – спросила я вечером. – Да, конечно. Не говори «черномазые», Глазастик, это грубо. – В школе все так говорят. – Что ж, теперь будут говорить все, кроме тебя. – А если ты не хочешь, чтоб я так говорила, зачем велишь ходить в школу? Отец молча посмотрел на меня и улыбнулся одними глазами. Хоть у нас с ним был компромисс, но я уже по горло была сыта школьной жизнью и все время старалась так или иначе увильнуть от занятий. С первых дней сентября у меня то голова кружилась, то меня ноги не держали, то живот болел. Я даже отдала пятачок сыну кухарки мисс Рейчел, чтоб он позволил мне потереться головой о его голову: у него был стригущий лишай. Однако не заразилась. Но у меня была еще одна забота. – Аттикус, а все адвокаты защищают чер… негров? – Конечно, Глазастик. – А почему же Сесил сказал – ты защищаешь черномазых? Он так это сказал… будто ты гонишь самогон. Аттикус вздохнул: – Просто я защищаю негра, его зовут Том Робинсон. Он живет в маленьком поселке за свалкой. Он в том же приходе, что и Кэлпурния, она хорошо знает всю его семью. Кэл говорит, что они очень порядочные люди. Ты еще недостаточно взрослая, Глазастик, и не все понимаешь, но в городе многие кричат, что не следует мне стараться ради этого человека. Это совсем особенное дело. Слушаться оно будет только во время летней сессии. Джон Тейлор был так добр, что дал нам отсрочку… – Если не следует его защищать, почему же ты защищаешь? – По многим причинам, – сказал Аттикус. – Главное, если я не стану его защищать, я не смогу смотреть людям в глаза, не смогу представлять наш округ в законодательном собрании, даже не смогу больше сказать вам с Джимом – делайте так, а не иначе. – Это как? Значит, если ты не будешь защищать этого человека, мы с Джимом можем тебя не слушаться? – Да, примерно так. – Почему? – Потому, что я уже не смогу требовать, чтоб вы меня слушались. Такая наша работа, Глазастик: у каждого адвоката хоть раз в жизни бывает дело, которое задевает его самого. Вот это, видно, такое дело для меня. Возможно, из-за этого тебе придется выслушать в школе много неприятного, но я тебя прошу об одном: держи голову выше, а в драку не лезь. Кто бы что ни сказал, не давай себя разозлить. Старайся для разнообразия воевать не кулаками, а головой… она у тебя неплохая, хоть и противится учению. – Аттикус, а мы выиграем дело? – Нет, дружок. – Так почему же… – А потому, что хоть нас и побили заранее, за сто лет до начала, все равно надо воевать и пытаться победить, – сказал Аттикус. – Ты говоришь, прямо как дядя Айк Финч, – сказала я. Дядя Айк Финч был единственный в округе Мейкомб еще здравствующий ветеран Южной армии. Борода у него была точь-в-точь как у генерала Худа[13], и он до смешного ею гордился. По меньшей мере раз в год Аттикус вместе с нами навещал его, и мне приходилось его целовать. Это было ужасно. Аттикус и дядя Айк опять и опять рассуждали о той войне, а мы с Джимом почтительно слушали. «Я так скажу, Аттикус, – говаривал дядя Айк. – Миссурийский сговор[14] – вот что нас загубило, но, если б мне пришлось начать все сначала, я бы опять пошел тем же путем и наступал бы и отступил в точности как тогда, только на этот раз мы бы им задали перцу… Вот в шестьдесят четвертом, когда к нам пришел Твердокаменный Джексон[15]… виноват, молодые люди, ошибся… к шестьдесят четвертому он уже отдал Богу душу, да будет ему земля пухом…» – Поди сюда, Глазастик, – сказал Аттикус. Я залезла к нему на колени, уткнулась головой ему в грудь. Он обхватил меня обеими руками и стал легонько покачивать. – Сейчас все по-другому, – сказал он. – Сейчас мы воюем не с янки, а со своими друзьями. Но помни, как бы жестоко ни приходилось воевать, все равно это наши друзья и наш родной край. Я это помнила, а все-таки на другой день остановилась на школьном дворе перед Сесилом Джейкобсом. – Берешь свои слова обратно? – Как бы не так! – заорал он. – У нас дома говорят, твой отец позорит весь город, а этого черномазого надо вздернуть повыше! Я нацелилась было его стукнуть, да вспомнила, что говорил Аттикус, опустила кулаки и пошла прочь. – Струсила! Струсила! – так и звенело у меня в ушах. Первый раз в жизни я ушла от драки. Почему-то выходило – если я стану драться с Сесилом, я предам Аттикуса. А он так редко нас с Джимом о чем-нибудь просил… уж лучше я стерплю ради него, пускай меня обзывают трусихой. Я просто надивиться не могла, какая я благородная, что вспомнила просьбу Аттикуса, и вела себя очень благородно еще целых три недели. А потом пришло Рождество, и разразилась беда. Рождества мы с Джимом ждали со смешанным чувством. Елка и дядя Джек Финч – это очень хорошо. Каждый год в канун Рождества мы ездили на станцию Мейкомб встречать дядю Джека, и он гостил у нас целую неделю. Но была и оборотная сторона медали – неизбежный визит к тете Александре и Фрэнсису. Наверно, надо прибавить – и к дяде Джимми, ведь он был муж тети Александры; но он никогда со мной даже не разговаривал, только один раз сказал: «Слезай с забора», так что я вполне могла его и не замечать. Тетя Александра его тоже не замечала. Давным-давно в порыве дружеских чувств они произвели на свет сына по имени Генри, который при первой возможности сбежал из дому, женился и произвел Фрэнсиса. Каждый год на Рождество Генри с женой вручали Фрэнсиса дедушке с бабушкой и потом развлекались сами. Как бы мы ни охали и ни вздыхали, Аттикус не позволял нам в первый день Рождества остаться дома. Сколько я себя помню, Рождество мы всегда проводили на «Пристани Финча». Тетя Александра отменно стряпала, это отчасти вознаграждало нас за праздник в обществе Фрэнсиса Хенкока. Фрэнсис был годом старше меня, и я его избегала: он находил удовольствие во всем, что не нравилось мне, и ему были не по вкусу мои самые невинные развлечения. Тетя Александра была родная сестра Аттикуса, но когда Джим рассказал мне про подменышей и приемышей, я решила: наверно, ее подменили в колыбели, и дедушка с бабушкой вырастили чужого ребенка, на самом деле она не Финч, а, пожалуй, Кроуфорд. Все мое детство тетя Александра была словно гора Эверест – неприступная и подавляющая. Настал канун Рождества, из вагона выскочил дядя Джек, но нам пришлось ждать его носильщика с двумя длинными свертками. Нас с Джимом всегда смешило, когда дядя Джек чмокал Аттикуса в щеку: другие мужчины никогда не целовались. Дядя Джек поздоровался с Джимом за руку и подбросил меня в воздух, но не очень высоко: он был на голову ниже Аттикуса; дядя Джек был младший в семье, моложе тети Александры. Они с тетей были похожи, но дядя Джек как-то лучше распорядился своим лицом, его острый нос и подбородок не внушали нам никаких опасений. Он был один из немногих ученых людей, которых я ничуть не боялась, может быть, потому, что он вел себя вовсе не как доктор. Если ему случалось оказать мне или Джиму мелкую услугу – скажем, вытащить занозу из пятки, – он всегда заранее говорил, что и как будет делать, и очень ли будет больно, и для чего нужны какие щипчики. Один раз, тоже на Рождество, я засадила в ногу кривую занозищу и пряталась с ней по углам, и никого даже близко не подпускала. Дядя Джек поймал меня и стал очень смешно рассказывать про одного пастора, который терпеть не мог ходить в церковь: каждый день он в халате выходил к воротам и, дымя кальяном, читал пятиминутную проповедь каждому прохожему, который нуждался в духовном наставлении. Сквозь смех я попросила – пускай дядя Джек скажет, когда начнет тащить занозу, а он показал мне зажатую пинцетом окровавленную щепку и объяснил, что выдернул ее, пока я хохотала, и что все на свете относительно. – Это что? – спросила я про длинные узкие свертки, которые отдал дяде Джеку носильщик. – Не твоего ума дело, – ответил он. – Как поживает Роза Эйлмер? – спросил Джим. Роза Эйлмер была дядина кошка. Она была рыжая и очень красивая; дядя говорил, она – одна из немногих особ женского пола, которых он в состоянии терпеть около себя сколько угодно времени. Он полез в карман и показал нам несколько фотокарточек. Карточки были замечательные. – Она толстеет, – сказала я. – Ничего удивительного. Она съедает пальцы и уши, которые я отрезаю в больнице. – Черта с два, – сказала я. – Простите, как вы сказали? – Не обращай на нее внимания, Джек, – сказал Аттикус. – Это она тебя испытывает. Кэл говорит, она ругается без передышки уже целую неделю. Дядя Джек поднял брови, но смолчал. Бранные слова мне нравились и сами по себе, а главное, я рассудила – Аттикус увидит, что в школе я научилась ругаться, и больше меня в школу не пошлет.