— А дети? — Дети, дети… Дети вырастают. В конце концов, они не так уж во мне нуждаются: то школа, то катание на лыжах, то каникулы с бабушками-дедушками. И потом, есть Джейн, она займется ими в случае чего. Моя жизнь была так пуста до этого, ты не можешь себе представить. Ее мечтательный взгляд заскользил по потолку, и она продолжила: — Я слишком рано вышла замуж, вот в чем проблема. У меня не было времени как следует насладиться жизнью. Жак, конечно, очень мил, я его ни в чем не виню, но он не… понимаешь… не романтичный и не… гм… и потом, мы не слишком подходим друг другу. Физически, я имею в виду… Жизель была слишком потрясена, чтобы вымолвить хоть слово. Она прекрасно помнила сплетенные пальцы Жака и Ивонны во время их помолвки, страстные взгляды, которые они не могли сдержать даже на людях, радость по поводу рождения детей. Если она и видела пару, казавшуюся счастливой, то это были Жак и Ивонна! Она собралась с силами и спросила: — А тот, кого ты встретила, романтичный? — Безумно, безумно. И Ивонна пустилась в подробнейшие описания романтических деяний этого уникума, открывшего ей, что значит быть женщиной. «От Эммы Бовари до „Мари Клер“», — не могла не подумать Жизель, прервав воспоминания сестры, переходящие в порнографический рассказ, просьбой подвезти ее до «Старой мельницы», прежде чем отправиться в Париж. Погруженная в свои переживания, Ивонна не задала ни единого вопроса, прождала требуемые десять минут под прикрытием деревьев, надежно защищавших машину от любопытных взглядов постояльцев гостиницы. Она начала фразу с того самого места, где остановилась, когда Жизель, вернувшись, попросила ее бесшумно завести машину. — Мы встретились три месяца, семь дней и… два часа тому назад, — произнесла она, бросив взгляд на циферблат золотых часов от «Тиффани» — подарок Жака на ее последний день рождения. — На конгрессе врачей в Вене, представь себе. Как подумаю, что я чуть не отказалась от этой поездки! Но к счастью, там была выставка Климта, и это решило дело. И там перед «Поцелуем» он поцеловал меня в первый раз… — Следи за дорогой, — против воли пробормотала Жизель, когда ее сестра, слишком увлеченная воспоминаниями, опасно чиркнула по обочине плохо отремонтированного шоссе. — Мы виделись так часто, как только было возможно, но я больше не хочу, я не могу больше жить без него, — сообщила Ивонна, резко крутанув руль влево, словно подтверждая свое решение. — Ты и правда хочешь бросить Жака и детей? — Для этого-то ты мне и нужна. Вначале я хочу пожить одна, понимаешь, в простой маленькой квартирке, всего три или четыре комнатки, где-нибудь в Латинском квартале, где он ко мне присоединится, как только сможет. — Потому что он не свободен? — едва отважилась спросить Жизель. — Он как раз подает на развод, — весело ответила Ивонна, как будто это было самое естественное в мире положение вещей. — Его жена — сущая мегера, ее интересуют только деньги… «Ну разумеется», — подумала Жизель, перестав слушать банальности сестры. И включилась только когда Ивонна настойчиво повторила несколько раз: «сегодня вечером, сегодня вечером». — Сегодня вечером я решила сообщить обо всем Жаку, но его неожиданно вызвали в больницу. В этом он весь, — с горечью добавила она. — Может быть, это несколько непредусмотрительно — сжигать все мосты, — осторожно начала Жизель. — Почему бы не сказать ему, что тебе нужно время, чтобы подумать? Почему бы не попробовать расстаться на некоторое время и решить, как быть с детьми? Подождать… — Я должна была бы догадаться, что ты ничего не поймешь, мадемуазель Осторожность, — вспылила Ивонна. — Ты слишком боязлива, моя бедная Жизель. Я сообщаю тебе, что встретила мужчину своей жизни, а ты предлагаешь мне подождать. Подождать чего? — Пока ситуация не прояснится, — просто сказала Жизель. — Но и так же все ясно, предельно ясно, — парировала Ивонна, нетерпеливо тряхнув светлыми волосами. — Я его люблю, он меня любит, мы хотим жить вместе… Конечно, мы должны быть осторожны, чтобы не спугнуть его пациентов. Он довольно известен среди психиатров. Он опубликовал несколько очень спорных вещей, поэтому не может позволить себе быть уязвимым в личной жизни. — Как его зовут? — Ужасное подозрение охватило Жизель. — Селим, Селим Малик, — с обожанием произнесла Ивонна. Она приняла ошеломленное молчание сестры за осуждение и тут же раздраженно добавила: — Он из ливанских христиан, если тебе это интересно. Работает психиатром в больнице Святой Анны. Он вегетарианец и, как и ты, обожает Корелли. — Сейчас же останови машину, — еле выговорила Жизель, охваченная непреодолимым приступом тошноты. — Должна тебе заметить, что сейчас самое время заболеть, раз в жизни, когда ты мне понадобилась! — взорвалась Ивонна без тени сочувствия. Остальное Жизель помнила как в тумане. Дорога от Шартрадо Парижа показалась ей бесконечной, а на моральную поддержку и материнскую заботу, которых требовала от нее Ивонна, она оказалась неспособна. Она уже не помнила, какими уловками ей удалось добиться от сестры обещания вернуться домой, ничего не предпринимать и ничего никому не рассказывать до конца недели. С улицы Плант, где ее высадила Ивонна, Жизель взяла такси до улицы Сент-Ансельм и крадучись, будто воровка, проникла в квартиру Аделины, открыла сейф похищенным ключиком и между двумя приступами тошноты забрала принадлежавшие ей пятнадцать тетрадей. Измученная воспоминаниями об этой ужасной ночи, она заснула на удобной кровати в номере 25 в гостинице «Старая мельница». Ей снилось, что она стоит внизу лестницы и доносящийся со второго этажа смех и итальянская музыка будто приглашают ее подняться. Дойдя до закрытой двери, она упирается в обманчивую темноту и театральное молчание, наполненное шелестом, шорохом комкаемой бумаги, едва слышным шепотом, начатыми и тут же прерванными музыкальными аккордами. Вдруг дверь превращается в занавес красного бархата, его с игривыми ужимками приоткрывает карлик. И она видит большую круглую кровать посреди комнаты, зеркальные стены отражают светлые волосы Ивонны, рассыпанные по голой груди Селима… Она видит, как сплетаются их руки и соединяются губы. «Нет! — кричит она. — Нет!» Но уже слишком поздно. Она хочет убежать, но ей мешает стеклянная перегородка. Она попала в ловушку. Она прячет глаза. Но не может не слышать, как ритмично учащаются два дыхания и заканчиваются таким знакомым ей криком. Неожиданно ее разбудил шорох листка бумаги, подсунутого под дверь. С пылающими щеками Жизель вскочила с кровати, подобрала маленький квадратик, белеющий в темноте, и прочла: «Сумка найдена. Приходите в семь вечера к миругренскому пруду. Альбер». Было двадцать минут седьмого. Нельзя терять ни секунды. Глава 23 — Мадемуазель Дамбер ушла! Хозяйка гостиницы «Старая мельница», занятая проверкой мест, заказанных на сегодняшний ужин, очень спокойно произнесла именно те слова, которые комиссар Фушру так боялся услышать: — Она пошла прогуляться и просила меня передать вам, что вернется часам к восьми. Кажется, она торопилась. — Во сколько она ушла? — Около половины седьмого. — Ничто не могло поколебать ее спокойствия. — Сразу после господина Дефоржа. Ему позвонили из Парижа, и он оставил вам записку. — Давайте ее сюда. — Жан-Пьер Фушру не скрывал нетерпения. — Да вот она, — сказала хозяйка, неспешно извлекая конверт с печатью своего заведения из кучи самых разных писем. Он судорожно разорвал конверт и начал читать, Лейла заглядывала ему через плечо. «Господин комиссар, неотложные дела призывают меня в Париж. В течение вечера Вы можете связаться со мной в издательстве Мартен-Дюбуа по телефону 45-99-62-33. Извините, что не смог Вас дождаться. Филипп Дефорж». Жан-Пьер Фушру устало провел рукой по лбу, от напряжения покрывшемуся мелкими морщинками, и приказал: — Дайте нам ключ от комнаты мадемуазель Дамбер. — Но, господин комиссар, она взяла его с собой, — запротестовала хозяйка. — Когда она вернется… — У вас есть запасной? Отмычка? — спросил он таким тоном, что у хозяйки не осталось никаких сомнений, что это очень срочно. — Да, у мужа есть отмычка… — Найдите ее, быстро… Это вопрос жизни и смерти. Несколько мгновений спустя Жан-Пьер Фушру и Лейла Джемани проникли в комнату Жизель. Они обратили внимание на скомканные простыни на кровати и маленький квадратик белой бумаги на письменном столе в стиле Луи-Филипп. — Слава Богу! — пробормотал комиссар Фушру, а Лейла, прочтя послание, не отдавая себе отчета, выдохнула: — Тот же почерк… Она никогда не забудет того, что произошло потом. Жан-Пьер Фушру как сумасшедший бросился к машине, припаркованной перед входом в гостиницу, вырвал у нее из рук ключи — он не водил машину уже три года, сел за руль и, внезапно обретя автоматизм, который он считал утраченным навсегда, стартовал, рискуя сломать себе шею, в направлении миругренского пруда… Часом раньше Жизель окольным путем отправилась на встречу, столь странно ей назначенную. Она спрашивала себя: как же все-таки удалось Альберу найти ее сумку и почему он выбрал столь уединенное место, чтоб ее вернуть? О Миругрене шла дурная слава. В конце прошлого века молодая женщина странного нрава, Жюльетта Жуанвиль д’Артуа, затворницей жила там с глухонемым слугой, что вызвало тогда немало пересудов. Она использовала то, что осталось от доисторических дольменов, разбросанных по соседним полям, чтобы «украсить» снаружи стены своего дома, который она чванливо называла «мой Храм». Слухи о сатанинском культе, черных мессах и кровавых жертвоприношениях с тех пор закрепились за «Миругренской скалой», хотя ныне это жилище принадлежало уважаемой парижской семье, превратившей его в свой загородный дом. Пруд был на самом деле запрудой Луара, изящный деревянный мост соединял остров с сушей. Было темно и холодно. Жизель брела, утопая в грязи, по дорожкам в рытвинах и ухабах, зигзагами пересекавшим этот «речной пейзаж». Рассказчик «В поисках утраченного времени» в одном из изгибов своей причудливой топографии обычно ассоциировал его с прогулкой «по направлению к Германтам». Окружающая сырость по прихоти памяти неосознанно перенесла ее в ту дождливую ночь, когда она бродила по набережным Сены, в тот черный день, когда она в последний раз видела Селима. Они условились о встрече ближе к вечеру в кафе «Сара Бернар» на набережной. Словно актриса, она несколько раз прорепетировала, как сообщит ему новость. Она купила новое платье — тех цветов, которые он любил, надела линзы, делавшие взгляд ее синих глаз еще более темным, — сделала все, чтобы ему понравиться. Когда она сообщила Селиму, что беременна, его ответ причинил ей больше страданий, чем любые родовые схватки. — От кого? — деловито поинтересовался он. Прошло несколько секунд, прежде чем она нашла в себе силы произнести хоть слово. Кафе кружилось у нее перед глазами. Красные и зеленые пятна напитков на столах безнадежно перемешались. Она только спросила, не шутит ли он. — Нет, — был сухой ответ. — Не шучу. Я не имею ни малейшего представления, как ты проводишь свои дни и большую часть ночей. Я не слежу за тобой. Она объяснила, что ждет ребенка от него. Из произнесенных им обтекаемых фраз явственно вытекало, что это ее личная проблема, но что, как честный человек, он готов взять на себя расходы по прерыванию беременности. Она заплакала. Решительным жестом Селим подозвал официанта, заплатил по счету и поднялся.