— Нет уж, — сказала Васса, — и так уже переносили. Езжай. Кто гарантию даст, что я завтра в таком же виде разобранном не буду? Что ты, из-за моих месячных совсем острова не увидишь? Иди, тут и думать нечего. Катаклизмы эти и так у нас три дня отняли. Через три часика приедешь, а я тут поваляюсь с книжкой, мне и получшеет, тогда и поужинать сходим. Васса осталась наедине с томиком Акунина, а Овчарка отправилась на площадь. Автобус уже был полон, оказалось, что Овчарка пришла последней. В автобусе среди прочих сидели те две дуры малолетки с катера. По автобусу пробежал шепоток. Овчарка краем уха уловила: «Та… с козой». Многие экскурсанты тихо прыснули, другие заржали, как идиоты, наблюдая, как коза проводила Овчарку до гармошек дверей, грустно взглянула ей в глаза и поцокала обратно. Овчарка рассердилась и громко сказала: — Козы не видели, вот идиоты! Овчарка не слишком любила выделяться, но что поделать, как тут не выделишься, если ты отличаешься от других людей. Она вспомнила, как однажды летом пришла в редакцию «Женского мира» с небритыми подмышками. Нет, особых зарослей там не было, так, пушок. Но все дамы вокруг так отреагировали на это, будто Овчарка вперлась к ним с этой самой козой. Они шептались, ахали, все время пялились, как дуры. Все кончилось тем, что Овчарка встала из-за компьютера и громогласно объявила, подняв руки вверх: — Да, я пришла с небритыми подмышками! Они небритые и не намазаны антиперспирантом, потому что мне так нравится! Те, кому это не очень нравится, могут со мной не общаться или общаться со мной по имейлу. Она назло не стала вообще брить подмышки этим летом. В тот день она поняла, что ей не место в «Женском мире» и она там — как вот эта коза на Тверской. Девушку с лабрисом Овчарка сразу заметила. Она сегодня оделась во все черное, лесбис-символ был по-прежнему при ней. И по-прежнему нервно сучила пальцами. «Девчонка хоть и выделывается, но придавить — и посыплется», — подумала Овчарка. Их выгрузили за два километра до горы. По берегу пресного озера, которое называлось Кислым, они по деревянной тропке должны были идти к горе. Тропка из свежих досок сделана для того, чтобы не потоптать какие-то ценные мхи. С нее сходить не разрешалось. Конечно, Овчарка сразу спрыгнула с тропы и, подойдя к кромке озера, зачерпнула воды, чтобы проверить, вправду ли озеро пресное, а также не кислое ли оно. Вода оказалась и вправду несоленая, обычная и некислая. Все ушли вперед. Овчарка сплюнула, вернулась на тропу с мокрыми по колено джинсами. Скоро показалась девушка с лабрисом, которую и поджидала Овчарка. Овчарка сидела на деревянной тропе, свесив с нее ноги, и выжимала штанины. — Ну и мокредь там, — сказала Овчарка, — знала б, не полезла. Девушка ничего не ответила, поджала губы и двинулась мимо нее с видом английской королевы на приеме. Тут Овчарка вздохнула и сказала ей в спину задумчиво: — Ах, ах, ах! Какие они гордые, эти фанатки-маньячки, которые пишут ВИП-лицам письма с угрозами. Напакостили и бродят по северным островам задрав нос как ни в чем не бывало. А сколько нервов попортили звезде — на это им плевать с высокой колокольни! Девчонка остановилась и резко развернулась. Овчарка встала. — Может, поговорим все-таки, милая моя Светочка? А то мне со спиной как-то грустно разговаривать. — Тебе что надо? Ты кто такая? — Я добрый, спокойный, белый и пушистый частный детектив. Нанятый Шурой Каретной для того, чтобы прекратить письма с угрозами. И вроде как я нашла то, что надо. — Я не угрожала! — Да? «Если мы не будем вместе, мне и жить незачем. Да и тебе тоже… Я могу ждать вечность, но мое терпение не беспредельно», — процитировала Овчарка. — Это, по-твоему, что, пожелание здоровья и успехов? — Да я и волоска на ее голове не трону! — Кто знает! Сперва всякие истеричные девицы пишут такое, а потом кто-нибудь возьмет и врежет звезде в темном подъезде монтировкой по кумполу. — Что с Шурой?! — завопила девчонка. — Заглохни и отвечай! Как давно ты ей посылаешь такие писульки? Девчонка обмякла лицом. — Писем десять отправила. Она мне не ответила ни на одно. — Конечно, кому интересны чокнутые? И ты тогда, понятно, разозлилась. — Да. Я ей три раза встречи назначала, свою фотографию отправила. Часами ее после передачи ждала у телецентра. Она проходила мимо и ни разу не взглянула. — У нас полная Москва истеричек. На каждую глядеть — никаких глаз не хватит. — Да мне и в голову не могло прийти ей что-нибудь сделать! Если с ней что-нибудь случится, то мне тут делать нечего. — Тут — это на этом свете, что ли? — спросила Овчарка. Девчонка промолчала. — Стало быть, ты никогда с ней не разговаривала? — продолжила Овчарка. — Никогда. — И вот ты каким-то образом узнала, что Шура едет на Бабий остров. И решила ехать вслед за ней. — Да. Я ее еще в поезде увидела, она на перроне курила. Но я к ней не стала подходить. Не стала и на катере. Я решила, как до острова доплывем, там и подойду. Она же отдыхать едет. Даже если она меня и не полюбит… она же одна приехала… мне бы и одной ночи хватило. — Понятно. — Что с Шурой? — Девчонка нервно терла щеки ладонями. — Заткнись и отвечай. Шура сидела на корме в красном пледе. — Да, я видела. — Тебе, случаем, не могло прийти в голову подойти к ней? — Нет, я к ней не подходила. Мне очень плохо было, потому что я еще в поезде чем-то отравилась. Меня мутило, и у меня понос был. — Ясно. А не могло так быть: ты подошла к ней и сказала: «Я — та самая Света» и попробовала навязать ей свои услуги в качестве курортной девочки на одну ночку, а она тебя отшила, а ты очень обиделась, взяла да и попробовала ее столкнуть за борт? — Шуру кто-то пробовал столкнуть?! Она живая, господи?! — Я не господи. Так не могло так быть, как я сказала? — Господи, конечно нет! Где Шура, пожалуйста, скажите! — Она так яростно терла щеки, что они покраснели как маков цвет. — Я не могу найти ее в поселке, где она? «Вроде не похоже, что врет», — подумала Овчарка. — Поживешь, узнаешь, детка. Да жива-жива, — поторопилась сказать Овчарка, видя, что у той уже слезы закипают, — и вот еще что. Сходи, что ли, к психоаналитику. Или пересмотри сама свою ориентацию. Ты с чего решила, что ты лесбиянка? У тебя хоть одна женщина была? — Девчонка молча покачала головой. Овчарка продолжала: — Ну вот видишь. И не обезьянничай. Шура Каретная — одна на миллион. Лучше быть собой, может даже и плохой, чем под кого-то косить. Ты дура и бездельница, найди себе какое-нибудь полезное занятие, а не карауль Шуру под окнами. Шура таких не любит. Выйди замуж и ребенка роди, вот и заняться будет чем и мозги на место встанут. Тебе сколько лет? — Девятнадцать, — пролепетала девчонка. — Пора за ум браться, детка. Попей валерьяночки, отдохни на острове и заведи семью. У моей прабабки в твоем возрасте уже трое детей было, один другого меньше. Конечно, она в деревне жила, и там презервативов не было. А потом у нее еще пятеро родилось. А прадеда забрали, как врага народа. Вот тебе восьмерых поднять слабо бы было? Конечно слабо. И не пиши больше таких писулек, они Шуру нервируют. Забудь вообще о ней. Да будет тебе известно, что она уже нашла себе девушку. Я — ее большая любовь. Она меня обожает. Так что мы с ней едем в Голландию, чтобы там пожениться и жить. Покедова! И Овчарка зашагала по тропинке. Девчонка шла сзади и ревела. «Ничего, — подумала Овчарка, — всю глупость свою выплачет. Иначе с дурью никак не расстаться, по себе знаю. Вернется домой — заживет по-новому». Она шла-шла и нагнала… своего папашу. Забыла сказать, что он был среди экскурсантов. Но все равно что не был, потому что Овчарка решила впредь смотреть на него как на пустое место или как на кучку собачьего дерьма на дороге и не злиться попусту. Но все-таки, увидев его внушительную спину, обтянутую белой футболкой, она выругалась про себя и подумала с досадой: «Не понос, так золотуха». Папаша шел аккурат посередине тропинки — ни пройти ни проехать. Овчарка рассердилась. Она взяла да и спихнула его с тропинки без лишних слов в какую-то лужу и не стала дожидаться, пока он из нее выберется, а промчалась мимо, крикнув: — Хоть сколько-нибудь бы изменился! Все время думает, что он один на свете и, кроме него, нет никого! Овчарка скоро нагнала всех. За ней подтянулись ее отец в мокрых штанах и девчонка с лабрисом, вся зареванная. Овчарка поглядела на отца злорадно. Они полезли на Маяковую гору. Экскурсовод в очках рассказывал разные истории, когда находил минутку, чтоб отдышаться — гора была крутая. Он поведал, что в начале двадцатого века десять монашек отправились за маяком в Париж — нигде, кроме как в Париже, его не могли тогда сделать. Овчарка представила себе Париж с женщинами в шляпках и с зонтиками, экипажами и башней и десять монашек в черном, с дальнего северного острова, которые на все это смотрят круглыми глазами. Еще экскурсовод рассказал о том, как один из теперешних здешних монахов боролся с похотью. Ничего ему не помогло — ни молитвы, ни посты. И вот он вышел как-то вечером погулять вне монастыря. А зима была студеная. Он загулялся, а ворота закрыли. Пошел к другим — и те закрыты. В каком-то сарае переночевал, и с той ночи никакой похоти у него уже не было. «Еще бы, все небось отморозил, — подумала Овчарка, — кстати о монахах, надо не забыть поговорить о Шуре с отцом Панкратием и этой его паломницей». После маяка они отправились к смотровой площадке. Отсюда вниз им предстояло спускаться на фуникулере — новой игрушке местного начальника администрации, с помощью которой он рассчитывал привлечь сюда заграничных туристов. Спуск должен был занять два часа. Фуникулер зажужжал, и скамеечки поплыли навстречу экскурсантам. Пока шла посадка на фуникулер, Овчарка любовалась с площадки озерами. Только когда на горе всего ничего народу осталось и экскурсовод крикнул ей: «Девушка, вы что, не едете?» — она сказала «иду» и присоединилась к остальным. Экскурсовод должен был вернуться в автобус, чтобы ждать всех внизу. А пока он делил всех на пары и сажал на скамеечки фуникулера. Овчарка больше всего боялась оказаться на одной скамейке со своим отцом. Она все время маячила перед очкариком, но он ее будто и не замечал. Да и большинство экскурсантов отправились на гору парами — со своими подругами, мужьями, любовниками. Соответственно, с ними они и желали просидеть два часа, болтая ногами в пустоте. Подъезжала по воздуху очередная скамеечка, когда до Овчарки дошло: на площадке их осталось, не считая экскурсовода, четверо: она, ее чертов папаша и парень с девчонкой — молодожены, которые в свое свадебное путешествие приехали полюбоваться Бабьим островом. Так как они, конечно, сядут вместе, она должна будет сидеть со своим проклятым отцом, которого очкарик, как нарочно, тоже будто заметил только сейчас! Овчарка чуть не взвыла — два часа с уродом! Но теперь уже ничего не сделаешь — надо расслабиться и получать удовольствие. Можно, конечно, пойти с очкариком, но тащиться с горы больше часа, когда ноги и так устали… Почему она вообще должна лишать себя удовольствия видеть остров с высоты птичьего полета из-за этого липового папаши! Она угрюмо уселась на скамейку, и холм с маяком уплыл из-под ног. Доски скамейки были то ли очень новые, то ли очень некачественно обструганные. Овчарка мгновенно сквозь джинсы занозила себе попу. Это окончательно испортило ей настроение. «Сэкономил этот начальник администрации на досках», — подумала Овчарка. И хотя отец не сказал ей ни слова, а только молча снимал на камеру панораму, Овчарка прорычала ему: — Только заговори со мной, сброшу вниз! — после чего надвинула капюшон пониже и отодвинулась от отца как можно дальше. Однако Овчарка не относилась к тем, кто долго злится. Отсюда был хорошо виден весь остров — они находились в самой высокой его точке. Птицы висели совсем рядом с Овчаркой. Она чувствовала себя счастливой. Обычно люди бывают счастливыми по какому-либо поводу, а Овчарка была счастлива просто потому, что жила и глядела на землю и небо. «Наверное, это самый лучший вид счастья — когда не понимаешь, почему счастлив», — подумала Овчарка. Впереди маячили обнимающиеся молодожены. Они-то были счастливы, конечно, по конкретной причине, но Овчарка им не завидовала. «Конечно, хорошо бы, у меня был кто-нибудь… кому доверять можно… вот уж проблема так проблема. Боюсь кому-нибудь доверять. Доверишься, а потом тебя как предадут, как вот этот урод справа. А когда предадут, то это так страшно. Отсюда вниз свалиться и то не так страшно. Ну, переломаешь кости. Но кости срастутся. Душа вот срасталась бы так легко. Хотя маме, конечно, я доверяю. Вот мы, женщины, всегда так — что имеем, того нам мало. У меня есть хорошая мама, не у всякого такая найдется, а я еще чего-то захотела. Наверное, мне так и написано на роду — чтобы одной быть. Вот поговорить бы с этим святым, он ведь предсказывать может, говорят. Чтоб сказал мне, родился ли тот человек, с которым мне быть назначено. Но в конце концов — как там? — у меня есть я и весь мир. Не так уж это и мало» — так думала Овчарка. Прошло около часа. Солнце зашло за тучу, и стало холодно. У Овчарки болела попа, которую она занозила сквозь джинсы, и она никак не могла усесться так, чтобы болело меньше. Папаша заметил, что она возится, и сказал: — Ты когда во втором классе была, занозила попу о деревянный стул в школе. Пришла домой, ревешь, никого к себе не подпускаешь. Я в конце концов твою занозу и вытащил иголкой. Овчарка хранила угрожающее молчание.