Несмотря на все мое красноречие, мне не удалось убедить этого человека, что правительство даже тогда, когда оно падает, расплачивается со своими долгами. Он никак не соглашался подождать до следующего утра, тогда, возвратившись, я рассказал обо всем господину Граньону, который много смеялся и, вынув бумажник, заплатил по счету. Господин Клеман, кроме обысков и уличных беспорядков, имел еще другую специальность, которая давала мне материал для интересных наблюдений над оборотной стороной парижской жизни, а также для некоторых философских размышлений о моральной миссии полиции. В обязанности господина Клемана входило улаживать затруднения, могущие возникнуть между лицами, занимающими более или менее видное положение, и их любовницами. В нашем бюро перебывало множество прехорошеньких женщин, и под диктовку моего начальника мне приходилось записывать весьма пикантные показания… Но это же касается профессиональной тайны в том смысле, как я ее понимаю. Конечно, обязанность, принятая на себя моим начальником, была почтенна и похвальна, так как этим путем охранялись семейные интересы, а главное — он выполнял ее с безукоризненной честностью, однако я должен сказать, что если мне приходилось видеть беззастенчивых барышень, старавшихся эксплуатировать богатых юнцов из хороший фамилий, то еще чаще случалось присутствовать при допросах, рисовавших далеко не в выгодном свете некоторых людей с именем и положением, которые, однако, не церемонились пользоваться полицией, как средством шантажа, поступали по отношению к своим любовницам недостойным образом и даже злоупотребляли правами, которые дает нам закон. Всего более в подобных случаях меня возмущала та легкость, с которой закон разрешает высылку простым административным порядком иностранцев, а в частности — иностранок. Сколько раз мне приходилось слышать диалоги вроде нижеследующего: — Но, господин комиссар, ведь я имею от него ребенка, пусть он дает на его воспитание… — Мадемуазель, это нас не касается, мы не желаем скандала. Вы иностранка, и, если будете продолжать устраивать сцены у дверей господина K., нам придется вас выслать. А когда несчастные, опозоренные и брошенные девушки, пренебрегая опасностью, все-таки продолжали предъявлять свои требования, их просто-напросто отправляли за границу. Признаюсь, это всегда казалось мне чудовищно жестоким и несправедливым! Когда граф X. или маркиз Z. делал матерью камеристку своей высокородной мамаши, он не справлялся о том, итальянка или швейцарка та женщина, которая ему нравилась, почему же он вспоминал об этом, когда нужно было давать на воспитание ребенка? Когда господин X. или господин Z. подписывал векселя мадемуазель Y., которую страстно любил, ведь он не находил, что ее бельгийская или итальянская национальность охлаждает его любовный пыл, почему же после разрыва он вдруг замечал, что эта национальность мешает ему заплатить долг? Впрочем, хороши и те мужья, которые на следующий день после развода приходили просить о высылке жены… По моему мнению, это опасные меры, и, когда полиции приходится вмешиваться в столь щекотливые частные дела, ей следует всячески ограждать себя от нареканий в произволе. Конечно, бывают случаи, и даже очень часто, когда полиция должна отстаивать семейные интересы, но для того со стороны магистрата требуется замечательный такт и много деликатности, господин Клеман же, при всем своем добром желании, казался не созданным для этой роли дипломата и часто действовал, как простой блюститель порядка. Признаюсь, я был очень рад покинуть судебные делегации, когда спустя некоторое время после выборов 1885 года я первым выдержал испытание на должность полицейского комиссара и господин Граньон назначил меня комиссаром в Пантен. Глава 3 В стране Тропмана В тот день, когда я впервые вступил во вверенный мне комиссариат, а именно 1 октября 1885 года, то есть спустя четыре с половиной года после моего поступления на службу в полиции, моей первой заботой было разобрать архивы и разыскать в них все, касающееся дела Тропмана. Я так много читал об этой мрачной драме времен конца империи, так сильно ею заинтересовался, что признаюсь, мне очень хотелось открыть хоть какую-нибудь новую и неизвестную подробность в этом знаменитом процессе, сущность которого никогда не была разъяснена вполне, так как до сих пор мотивы преступления остаются неизвестными. А правосудию не удалось даже выяснить, действовал ли убийца один или с сообщниками. Последнее кажется весьма вероятным. В самом деле, трудно допустить, чтобы один человек мог убить в открытом поле целую семью — госпожу Кинк и ее пятерых детей. Я припоминаю циркулировавшую тогда легенду, будто полиция сама выдумала это знаменитое преступление, как предлог для отвода глаз в те тревожные дни конца империи. В архивах комиссариата мне не удалось добыть никаких новых данных. Должно быть, мой предшественник, служивший во времена империи, не обладал жилкой романиста: его донесение по делу Тропмана занимает не более полстранички и изложено сухо и сжато, точно рапорт полицейского агента. Однако эти бесплодные поиски косвенно привели к очень интересному результату. Они открыли мне одну истину, в которой с течением времени опыт окончательно заставил меня убедиться. Я говорю о бесполезности так называемых наружных примет. Все эти приметы, обыкновенно, до смешного неверны и неточны. Единственный убийца, задержанный по приметам, был Тропман, — но это были не его приметы… Сначала полагали, что убийца всей семьи — старший сын, Жан Канк. Наружные приметы несчастного молодого человека, труп которого вскоре был найден, были разосланы по всем жандармским бригадам. На Гаврской набережной некий бравый блюститель порядка, по имени Ферран, был занят чтением этого официального документа как раз в ту минуту, когда мимо него проходил робкой торопливой походкой какой-то молодой человек, направлявшийся к океанскому пароходу. Жандарм посмотрел в листок с приметами, потом на подозрительного субъекта и сказал себе: — Как знать, может быть, это тот самый и есть? Затем, недолго думая, он подошел к незнакомцу и потребовал его бумаги. Испуганный Тропман не нашел ничего лучшего, как броситься в воду, откуда был благополучно извлечен. Насколько мне известно, это единственный раз, когда приметы, хотя и случайно, на что-нибудь пригодились. Есть масса основательных причин, в силу которых наружные приметы никогда не могут быть точны, за исключением, конечно, тех случаев, когда в распоряжении полиции имеются данные антропологических измерений. Возьмем для примера такой заурядный случай: совершено преступление, личность убийцы неизвестна, но многие его видели и по их указаниям можно составить подробный перечень примет, по которому уже нетрудно будет задержать преступника. Судебный следователь, комиссар и начальник сыскной полиции прежде всего вызывают привратницу, она видела убийцу и даже разговаривала с ним минут десять. — Я, как сейчас, его вижу, — объявляет она, — это высокий брюнет, с большим толстым носом, с огромными усами и с такими черными глазами, что мне даже стало страшно. Пристав все это тщательно записывает, привратницу благодарят и отпускают. Затем приглашают торговку фруктами, которая клянется, что «в десятитысячной толпе узнала бы негодяя, который приходил к ней за какой-то справкой». Затем она начинает описывать убийцу: — Это невысокого роста шатен… — Позвольте, — прерывает следователь, — привратница утверждает, что это высокий брюнет. — Ну, нельзя сказать, чтобы он был высок, — заявляет торговка, — равно как нельзя назвать его брюнетом, это скорее темный шатен, с очень тонким носом. — Нет-нет, — останавливает ее следователь, — привратница говорит, что у него большой и толстый нос. — Никогда в жизни! — упрямо восклицает торговка. — Самое большее, что у него нос обыкновенных размеров. — Но у него странные глаза, — замечает следователь в надежде получить полезное указание. — Его глаза! — и торговка пожимает плечами. — Разве можно судить о его глазах, когда он носит синие очки! Что прикажете делать правосудию? Следователь записывает во всех рубриках слово: умеренный и мысленно посылает к черту все приметы. Теперь возьмем другой пример, именно случай с Артоном. Полиции отлично известна личность того, кого нужно задержать, но какие имеются указания о его наружности? Фотографическая карточка, снятая восемнадцать лет тому назад, и портрет, рисованный карандашом, но весьма отдаленного сходства. Начинается та же церемония. Вызывают всех, кто знал беглеца, и их показания так же сбивчивы и неточны, как показания привратницы и торговки, которые видели анонимного убийцу. Дело в том, что точно обозначить приметы человека по памяти почти невозможно. Вот почему так называемая антропометрическая система Бертильона оказывает большие услуги полиции. Когда мой предшественник, господин Фабр, который был моим товарищем и уже однажды уступил мне свое место при судебных делегациях, передал мне комиссарство в Пантене, я впервые почувствовал себя в известной мере самостоятельным, вздохнул с облегчением и ощутил искреннюю радость. — Вам придется много работать в Пантене, — говорил мне господин Граньон, — эта местность изобилует всякого рода мошенниками, и я надеюсь, что вы восстановите там порядок. Действительно, постороннему наблюдателю, направляющемуся из Парижа через Клиши в Пантен, попадается на глаза масса оборванцев, которые бродят или благодушествуют за столиками в грязных, подозрительного вида кабачках. Незадолго перед тем, как я принял управление комиссариатом, население Пантена было напугано рядом вооруженных нападений и ночных грабежей. Я прежде всего направил свои усилия на борьбу с этим злом. Я всегда был очень энергичен и для отдыха не нуждался в продолжительном сне. Первой моей заботой было организовать ночные патрули, которыми я сам руководил, так как мне нужно было наблюдать за двумя категориями субъектов, именно за сутенерами и карманниками, которыми в то время кишел квартал Пантен. Впоследствии я посвящу специальную главу парижским сутенерам, быт которых основательно изучил, руководя делами сыскной полиции, а также парижским карманникам, операции которых во время бегов на ипподроме Отей и на железных дорогах причиняли мне немало хлопот. Во втором часу ночи я и мои агенты, вооруженные прочными дубинами, отправлялись в обход. Мы направлялись от Обервилье к Пре-Сен-Жерве и поднимали дорогой всех бродяг, которых находили спящими в канавах. Скоро все эти ночные рыцари заметили, что для них уже не стало покоя в этой местности. Помню, как-то раз ночью мы были привлечены отчаянными криками. Оказалось, что грабители напали на одного пантенского мясника, избили его и обокрали. Мы подоспели как раз вовремя, чтобы помешать убийству, однако нам пришлось выдержать настоящую битву, так как разбойники отчаянно защищались, и нам удалось задержать только одного из них. Правда, на следующее утро, благодаря разоблачениям арестованного, я задержал всю шайку. В то же время я организовал дневные облавы на карманников, так что через несколько недель число их значительно поредело. Мои агенты и я нападали на них неожиданно, невзирая на сторожевых, расставленных повсюду и обязанных извещать о нашем приближении. Тогда мошенники придумали другую уловку. Целые дни сторожевой, стоявший на крепостном валу, наигрывал на кларнете известный мотив: As-tu vu la casquette, La casquette au père Bugeaud… Но лишь только музыкант замечал издали меня или моих людей, он тотчас же менял мотив и играл другую шансонетку. Тогда можно было видеть, как мошенники бросались бежать врассыпную, направляясь кто в сторону Пантена, кто — в Обервилье. Мне пришлось изобрести другую систему. С несколькими агентами я выезжал из Парижа в дилижансе, который следует от площади Республики в Обервилье. Миновав укрепления, мы быстро выходили из дилижанса и внезапно нападали на мошенников, которые не имели времени разбежаться. Но в этом состязании по части изобретательности между ворами и полицией нам нелегко было перехитрить мошенников. Они начали ставить одного из своих на пути дилижанса, и, когда он замечал нас внутри кареты, преспокойно поднимался на империал, потом условленным жестом уведомлял кларнетиста, стоявшего на страже. Тогда я был вынужден организовать настоящие облавы, приходилось оцеплять весь район, в котором орудовали карманники. Мало-помалу мошенники, видя мою строптивость, стали покидать Пантен. Я пользовался среди этих господ заслуженной популярностью, все они знали и ненавидели меня от всей души, так как я был их ожесточенным преследователем, сутенеры и бродяги также не питали ко мне особенно нежных чувств. Так обстояли дела, когда неожиданно произошел казус, о котором я считаю нужным рассказать, так как в ту ночь только хитрость спасла меня. Я отправился в театр, а своим агентам назначил по окончании спектакля свидание у Фландрских ворот, чтобы вместе совершить обычную ночную облаву. Однако, подъехав к укреплениям, я не нашел никого из моих подчиненных, — теперь я уже не помню, что именно помешало им исполнить мое приказание, — между тем, высадившись из последнего дилижанса, я увидел, что мне предстоит совершить довольно далекий путь пешком в темную, глухую ночь в такой местности, где поголовно все бродяги меня ненавидели. Я всегда имел дурную привычку не носить с собой никакого оружия, тем не менее довольно весело примирился со своей участью и решился, не робея, встретить опасность лицом к лицу. При выходе из укреплений я заметил нечто вроде маленькой пивной, около которой совершенно ясно различил знакомые картузы, красные фуляровые платки и бледные лица моих обычных клиентов. Я понял опасность, так как не мог пройти незамеченным мимо этого пункта, и, признаюсь, почувствовал, что сердце мое немножко сжимается, точно перед битвой, когда над головой уже свистят пули. Впрочем, я скоро овладел собой и твердым шагом направился в пивную. Мое появление среди ночных рыцарей произвело своего рода сенсацию, — они заволновались, точно собирались бежать. — Ну, ребята, — крикнул я немного шутливым тоном, — что же вы не здороваетесь со своим комиссаром? Все поднялись, даже те, которые дремали на лавках, сняли шапки, и я услышал: «Добрый вечер, господин комиссар».